Страница произведения
Войти
Зарегистрироваться
Страница произведения

2. Голова Быка


Опубликован:
16.02.2014 — 31.05.2015
Аннотация:
История вторая, в которой рассказчик переживает несколько покушений на свою жизнь, приподнимает завесу тайны над наукой о смерти и посещает вороний табор.
Променявший должность военного хирурга на тихую жизнь в провинциальном Гетценбурге доктор Альтманн снова оказывается в самой гуще событий. Опознав напечатанную в газете фотографию разыскиваемого преступника Яндры Хевеля, доктор как законопослушный гражданин сообщает об этом в полицию, и вот уже за его голову обещана награда. Городское полицейское управление, таинственная группировка, на которую работал Хевель, и детектив Эйзенхарт - все они хотят знать, кто убил Хевеля и куда исчезли секретные документы, которые добыл покойник. В такой ситуации доктору не остается ничего иного, кроме как присоединиться к расследованию...
 
↓ Содержание ↓
 
 
 

2. Голова Быка



II. Голова быка.





История вторая, в которой рассказчик переживает несколько покушений на свою жизнь, приподнимает завесу тайны над наукой о смерти и посещает вороний табор.






С разворота газеты на меня смотрел мертвец. Per se в этом не было ничего выдающегося, особенно учитывая тот факт, что я разглядывал полицейскую колонку, где регулярно печатались фотографии как преступников, так и их жертв. Проблема заключалась в том, что его лицо было мне знакомо: не далее как вчера, разбирая бумаги на кафедре танатологии, я наткнулся на его карту и невольно запомнил прилагавшийся к ней портрет.

— Все в порядке, доктор? — Максим Мортимер, мой собеседник и коллега, зачитывавший в это время вслух статью о последних событиях капской войны, прервался, увидев мое изменившееся лицо.

— Могу ли я взглянуть на вашу газету? — попросил я.

Получив листок в руки, я поближе взглянул на фотографию. Сомнений не было, изображен на ней был именно мужчина, в данный момент лежавший в одной из холодильных камер университетского морга. N.N.18990302: я мог даже вспомнить номер, под которым он проходил. Нахмурившись, я пробежался глазами по объявлению:


РАЗЫСКИВАЕТСЯ!



Яндра Хевель, 1874 г.р., бывший подданный Срема. Рост от 190 см, крепкого телосложения. Глаза голубые, волосы русые. Отмечен Быком. Особые приметы: татуировка в виде буквы "А" на левой ключице.



При наличии сведений о его местонахождении следует немедленно обратиться в Главное полицейское управление Гетценбурга, отдел 004.



Полиция предупреждает, что преступник вооружен и опасен!


Решение пришло само собой. Избегая вопросов, я подозвал слугу и попросил его позвать распорядителя клуба.

— Мне нужно позвонить, — как можно более абстрактно объяснил я свою просьбу.

Я встал из-за стола и, извинившись перед присутствовавшими, прошел за распорядителем в телефонную комнату. Оставшись в обшитом деревянными панелями помещении один, я взял трубку.

— Свяжите меня с полицейским управлением, — попросил я телефонистку. — Отдел убийств.

К моему удивлению, детектив Эйзенхарт не только оказался на месте, но и самолично поднял трубку.

— Слушаю вас.

— Это Альтманн, — представился я.

В голосе по ту сторону провода послышалось удивление:

— Роберт? Что у вас стряслось?

— Я звоню по поводу объявления... Яндра Хевель, вам знакомо это имя?

— Ах, это, — голос снова поскучнел. — Вам нужен четвертый отдел.

— Только если четвертый отдел занимается расследованием убийств.

— Что вы хотите этим сказать?

— То, что мистер Хевель уже не вооружен и не опасен.

— Он мертв? — удивился Виктор.

— Уже несколько недель как. Его тело находится на территории университета с начала месяца. Попытка ресуррекции назначена на завтра.

— Вы уверены, что это он? — через помехи на линии я услышал, как Эйзенхарт подозвал к себе сержанта и о чем-то его спросил.

— Уверен. Все совпадает, вплоть до татуировки, кстати, неправильно вами описанной.

Эйзенхарт некоторое время помолчал.

— Я буду у вас через двадцать минут, — наконец сказал он и повесил трубку.

В дверь телефонной комнаты постучали. Я вышел в холл и обнаружил там Максима, переминавшегося под дверью со злополучной газетой в руке.

— Я прочел всю страницу, но так и не понял, что вас так взбудоражило, — сообщил он мне.

— Вы не помните его? — я указал на фотографию.

Он взглянул на нее и перевел полный любопытства взгляд на меня.

— А должен?

— Его тело находится сейчас в нашем морге.

Мой собеседник безразлично пожал плечами.

— Я редко запоминаю их лица. Но в таком случае... — он осекся на середине фразы, но все же я понял, что он хотел сказать.

— Полиция уже в пути.

— Профессору это не понравится.

Мысленно я с этим согласился. Профессор-доктор Фитцерей, наш общий начальник, считал свою кафедру своей крепостью и крайне болезненно реагировал на любые попытки посторонних пробраться в его владения — особенно в его отсутствие.

— Мы можем с ним связаться до появления полиции?

— Не успеем, — я покачал головой. — Я должен идти, но вы можете попробовать дозвониться до него.

Взвесив все за и против, мой собеседник проследовал за мной в гардеробную.

— Позвоню ему из университета, — решил он. — Будет лучше, если вам не придется встречать купов в одиночестве.

Я с благодарностью принял его компанию. Мы вошли на кампус за путь минут до полицейских и только успели отпереть двери морга, как появились наши посетители. Кроме детектива Эйзенхарта и сержанта Брэмли, на этот раз державшегося молодцом, я увидел незаметного вида мужчину в сером пальто.

— Мистер Конрад из четвертого отдела, — представил его нам Эйзенхарт. — Мистер Конрад возглавляет дело Хевеля. А это, мистер Конрад, доктор Альтманн, я рассказывал вам о нем по дороге, и... — Виктор перевел взгляд с Максима на меня, ожидая, что дальше церемонию знакомства проведу я.

— Максим Мортимер, ассистент профессора Фитцерея, главы кафедры танатологии.

Эйзенхарт окинул его недоуменным взором.

— Танатолог? — уточнил он, в ответ на что Максим оскорбленно поправил:

Специалист-танатолог.

Замешательство Эйзенхарта можно было понять. Наука танатология занимала в умах простых граждан Империи место между где-то некромантией и противоестественными экспериментами над человеком, поэтому предполагалось, что служитель столь темного знания должен выглядеть как и положено всякой проклятой душе: мрачным как Дрозд, затянутым во все черное и полубезумным. Мортимер же, с его белокурыми локонами, широкой улыбкой и обаянием, способным покорить любую женщину от пятнадцати до девяносто пяти лет от роду, не слишком вписывался в этот портрет (в отличие от меня, был я вынужден признать, потому что моя принадлежность к неблагородной профессии еще ни у кого не вызывала вопросов).

— Мы хотим увидеть тело, — впервые с момента прихода заговорил мистер Конрад.

— Одну минуту.

С помощью Максима я нашел необходимую камеру и переместил тело на лабораторный стол. Полицейские склонились над ним.

— Это он.

Эйзенхарт согласился.

— Как он умер? — спросил он.

— Истек кровью. Колотая рана, нанесенная обоюдоострым лезвием, скорее всего, кинжалом, пробила бедренную артерию в этом месте, — показал я. — Сейчас рана, разумеется, зашита — это стандартная процедура перед проведением эксперимента.

— Моя работа, — похвалился Максим.

— Как он попал к вам? — этот вопрос уже задал мистер Конрад.

— У университета договор с городским моргом. Раз в месяц мы имеем право набрать среди невостребованных тел определенную квоту. Этот был в последнем поступлении. Я передам вам сопроводительные документы, напомните, когда мы поднимемся наверх.

— Среди неопознанных тоже? — уточнил полицейский.

— Таких там большинство. Если тело не подходит ни под одно из описаний, высланных полицией, по прошествии должного срока мы имеем право забрать его. Если есть какие-то сомнения, в морг вызывают седьмой отдел. Спросите лучше Эйзенхарта, он эту процедуру знает наизусть.

Виктор подтвердил мой рассказ.

— Не знаю, правда, как они упустили Хевеля. На всякий случай мы отослали им ориентировку еще в январе, — добавил он.

Полицейский из четвертого отдела помрачнел.

— Будем разбираться. Где его вещи? — задал он следующий вопрос.

Максим молча поставил перед полицейскими картонку, на дне которой одиноко болтались часы-луковица.

— Это все?

— Все, что было при нем, когда он попал в морг. А что вы ищете?

Эйзенхарт проигнорировал вопрос и со вздохом обратился к коллеге.

— Значит, либо они отправились в мусор, либо...

— ... попали не в те руки, — закончил за него мистер Конрад.

— Необязательно. Если бы он успел встретиться с заказчиком, мы бы узнали об этом. Что, если он оставил их где-то перед смертью?

— Тогда мы этого все равно не узнаем.

— Необязательно, — повторил Эйзенхарт. — Доктор, вы можете оживить его?

Я с сомнением покосился на него.

— Я уже говорил вам, только Духи способны кого-либо оживить. В случае успеха мы можем вернуть его в мир живых на неопределенное время, вероятнее всего, от минуты до полутора часов. Но и на это шансы невелики.

— Попробуйте. Сейчас, — потребовал детектив.

Вперед выступил Мортимер:

— Подождите-ка! Подобные эксперименты обязательно должны проводиться в присутствии профессора. Ресуррекция назначена на завтра, вы можете...

— Мы не можем, — вежливо перебил его Эйзенхарт. — Государственные интересы и все такое. Но вы можете связаться с ним и пригласить его присоединиться к нам сейчас.

— Если дело только в этом, то мы выпишем вам подтверждение, что этот эксперимент был вызван полицейской необходимостью, — добавил мистер Конрад. — Полагаю, это избавит вас от проблем. Вы думаете, этот эксперимент нам поможет, Эйзенхарт?

— По крайней мере не помешает, — отмахнулся от него детектив, пытавшийся убедить Мортимера в необходимости провести эксперимент немедленно.

После некоторых споров Максим сдался и ушел наверх дозваниваться до профессора, в то время как мне выпала сомнительная честь готовить труп к попытке воскрешения. С помощью побледневшего Брэмли мне удалось перетащить тело в соседнюю комнату, обычно запертую и скрытую от посетителей, и там разложить его на деревянном ложе. Мистер Конрад, посмотрев, как мы стянули тело кожаными ремнями, попросил позвать его, когда приготовления закончатся, и расположился в морге на стуле для посетителей. Эйзенхарт же с выражением откровенного любопытства на лице заглядывал через мое плечо, наблюдая за подготовкой к эксперименту.

— Всегда было интересно, чем вы тут занимаетесь, — признался он, увидев, как я прикрепляю провода к телу. — Значит, будете гальванизировать труп?

— Не только, — я проверил, все ли провода закреплены, и объяснил. — Стимуляция nervus phrenicus, грудо-брюшного нерва, и диафрагмы поможет запустить вновь процесы дыхания, в то время как эти провода должны привести в действие мозговую активность. Но главное не это.

Проверив работу насосного механизма, я достал из холодильного ящика консервированную кровь.

— Теперь вы собираетесь делать ему переливание крови, — прокомментировал Эйзенхарт. — Неужели все так просто?

Я промолчал, устанавливая венозные катетеры. Флакон с бесцветной жидкостью, появившийся из холодильного ящика следующим, вызвал у Эйзенхарта еще больше вопросов.

— Что это? Хлорид кальция? Адреналин?

Я пообещал себе, что не стану больше на него отвлекаться, пока не закончу с подготовкой, но тут не сдержался:

— Я надеюсь, вы осознаете, что введение такого количества адреналина внутривенно привело бы к летальному исходу в течение пяти минут?

— Правда? Я запомню, — пообещал Эйзенхарт и действительно сделал какую-то пометку в блокноте. — В наше время так легко получить на него рецепт... Но тогда что же это, доктор? Неужели великий эликсир?

Подготовив все для внутривенной инфузии, я ответил:

— Я не знаю.

Разумеется, мой ответ только подогрел его любопытство.

— Как так?

— За историю танатологии было перепробовано множество теорий, и все они ни к чему не привели. Та же гальванизация, о которой вы так презрительно отозвались... Несколько десятилетий назад мистер Юре действительно считал, что подобным образом можно оживить человека, погибшего от удушения или утопления. Разумеется, этого было недостаточно: электрическое возбуждение мускулов приводит только к спазматичным движениям, которыми сейчас не обмануть даже простую публику. Первый настоящий прорыв в танаталогии случился семь лет назад: один ученый из Гельветских Кантонов, ваш тезка, кстати, заявил, что узнал, как оживлять безжизненную материю. В его лабораторию попало тело человека, за сутки до того воскрешенного Дроздами. Довольно ироничная ситуация, на мой взгляд, — Эйзенхарт согласно хмыкнул. — Духи велели вернуть его в этот мир после аварии, только чтобы спустя день он погиб под копытами понесшей лошади. Впервые попытка ресуррекции тогда увенчалась успехом: мужчина вернулся на тридцать девять секунд и даже успел назвать свое имя, прежде чем уже окончательно ушел в мир Духов. После были проведены всевозможные анализы, чтобы понять, чем он отличался от предыдущих подопытных, и тогда в его крови обнаружилось это.

— Вы действительно не знаете, что это за раствор? Вы, должно быть, шутите!

— Ничуть. Мои предшественники нашли способ экстрагировать его из крови и определили, что одного только этого вещества недостаточно для возвращения человека в мир живых (в этом плане мы надеемся на электричество, до сих пор эксперименты с ним показывали положительные результаты), но все еще не знаем, что это. Это тайна Дроздов.

— Как такое возможно?

Я издал смешок.

— Это невозможно. Лучшие химики мира бьются над загадкой этого вещества уже который год, и пока их вердикт неизменен: что бы это ни было, оно не может существовать. На каждый анализ оно реагирует по-новому, ни один тест не смог еще дать определенных результатов — если не верите, поинтересуйтесь как-нибудь хотя бы на нашем химическом факультете.

Проверив еще раз работу насоса, я кинул взгляд на Эйзенхарта: у того был вид мальчишки, которому рассказали сказку, и теперь он не знает, верить ей или нет. Я промолчал и не стал добавлять к своему рассказу, что уверен в том, что это вещество не имеет материальной, объяснимой природы: двенадцать лет я проработал по соседству от шатра Дроздов, и ни разу я не видел в их святилище никакого медицинского оборудования. То, что они делали, как они воскрешали погибших, совершалось по воле Духов, а не в соответствии с современной наукой. Оставив его в одиночестве, я вышел в помещение морга.

— Все готово, — объявил я. — Можем начинать. Мортимер еще не вернулся?

Сержант, на которого морг все еще действовал подавляюще, вызвался сходить за ним, и вскоре все мы в ожидании собрались вокруг деревянного стола. Я поместил в фонограф, стоявший в изголовье, новый восковой валик (финансирования кафедры было недостаточно для покупки современного дискового звукозаписывающего устройства) и отошел в сторону.

— Десятое марта 1899 года, три часа двадцать две минуты post meridiem. Попытка ресуррекции объекта N.N.18990302, идентифицированного как Яндра Хевель, — продиктовал я аппарату. — Причина смерти: массивная кровопотеря. Эксперимент проводится в присутствии Максима Мортимера, специалиста-танатолога, Роберта Альтманна, доктора медицины, а также представителей Главного полицейского управления города Гетценбурга: сержанта Шона Брэмли, детектива Виктора Эйзенхарта и...

— Комиссара Альфреда Конрада, — подсказал он мне.

— Код процедуры: Н42-е.

По моему сигналу Мортимер включил гальванический аппарат. Тело на столе зашевелилось. По мере увеличения напряжения движения становились все более выраженными, когда стрелка прибора дошла до необходимой отметки, конечности трупа конвульсивно задергались; на его лице ярость, страх и счастье сменяли друг друга со скоростью молнии. Краем глаза я отметил, как Брэмли отшатнулся от стола, а мистер Конрад посмотрел на труп с отвращением.

— Так и должно быть? — обеспокоенно прошептал Эйзенхарт.

— Да, — ответил я ему также шепотом. — А теперь помолчите.

Мертвец выгнулся дугой. Кожаные ремни затрещали, натянувшись до предела, но тут же ослабли: тело тяжело осело на деревянном столе. Мортимер выключил аппарат. В повисшей под каменными сводами подвала тишине зазвучало прерывистое дыхание.

— Яндра, — позвал я. — Яндра Хевель, вы меня слышите?

Человек, умерший более недели назад, повернул ко мне голову. На его лице застыло неопределенное выражение, а глаза смотрели куда-то поверх меня.

— Яндра Хевель, — повторил я, — если вы меня слышите, дайте мне знак.

Неуверенно, словно впервые в своей жизни, мертвец кивнул. Я с беспокойством заметил, что его вновь начала бить крупная дрожь. Понимая, что отпущенное нам в этот раз время ничтожно мало и уже близится к концу, я повернулся к полицейским.

— Задавайте свои вопросы. Быстрее!

— Где документы, Яндра? — инициативу перехватил мистер Конрад.

Лицо мертвеца исказила ужасная гримаса. С большим трудом он открыл рот и попытался что-то сказать.

— Он... — прохрипел Хевель. — он... придет...

— Где планы, Яндра?

— Он... деньги... я... должен... придет...

Хевель издал странный булькающий звук. Его голова запрокинулась назад, стучась о деревянную поверхность стола.

— Кто? Кто придет?

— Але... — скорее выдохнул, чем произнес Хевель.

Его затрясло. Снова мы стали свидетелями той жуткой пляски, которая сопровождала его возвращение в наш мир. В конце концов конвульсии остановились, и Хевель издал свой последний вдох. На его лице застыла издевательская усмешка, левый глаз был запрокинут так, что было видно только белок, а правый все еще смотрел на меня. Я отключил фонограф и, не выдержав, накрыл тело простыней.

В лаборатории было тихо. Брэмли, бледный как полотно, отвернулся от стола и пристально всматривался в небольшое окно, расположенное под потолком. Мистер Конрад стоял с брезгливым выражением на лице, что же до Эйзенхарта, то впервые на моей памяти он остался без слов. Только Максим был спокоен и записывал что-то в лабораторный журнал.

— Пятьдесят восемь секунд, — первым тишину нарушил мой коллега.

После его реплики все присутствовавшие разом пришли в себя.

— Вы можете это повторить? — спросил мистер Конрад.

— Нет, — ответил я. — Дальнейшие попытки ни к чему не приведут. Мы не знаем, почему, но Вирд дает нам только один шанс.

Полицейский в сером пальто задумался.

— Мне нужна фонограмма. Я хочу знать, что Хевель пытался сказать перед... смертью. И его вещи, — когда я отдал ему валик со звукозаписью, он обратился к Эйзенхарту, — детектив, заберите их. Встретимся в управлении завтра.

Не попрощавшись, мистер Конрад аккуратно прикрыл за собой дверь и ушел. Я понял, что забыл попросить его вернуть на кафедру копию записи, но было поздно. Эйзенхарт сжалился над Брэмли и попросил его проводить Мортимера наверх и взять у него документы на Хевеля; наконец мы остались одни.

— Ваши эксперименты всегда заканчиваются так плодотворно, доктор? — поинтересовался Эйзенхарт, без спроса закуривая сигарету.

— Практически, — я просмотрел записи, сделанные Максимом в журнале, и поднял на него глаза. — А иначе почему, вы думаете, полицию обычно не интересует танатология?

— Вам не позавидуешь, — заметил детектив, — столько трудов, и все без толку.

Я удивился: если я что-то и узнал о Викторе за время нашего знакомства, так это то, что подобное сочувствие было не в его духе. И то, что он ничего не говорил просто так.

— Напротив, — возразил я, — кому не позавидуешь, так это вам. Не я блуждаю в потемках, пытаясь отыскать убийцу. И не я сижу сутки напролет на работе, потому что стоит найти одного, как уже нужно искать следующего.

— Да уж, подбросили вы мне работенку, — улыбнулся детектив. — Но, впрочем, это все ерунда. Как по мне, так лучший момент расследования — это когда еще ничего не знаешь, так что я вам еще должен быть благодарен.

Он нахально стряхнул пепел в лоток для инструментов и надел шляпу.

— Что ж, думаю, мне тоже пора идти. Увидимся в четверг, как всегда? — напомнил он мне про еженедельный семейный обед, устраиваемый леди Эйзенхарт, его матерью и моей теткой.

— Подождите! — все еще колеблясь, окликнул я детектива. Тот уже был в дверях, но обернулся на мой зов. — Если я могу спросить... в каком отделе служит мистер Конрад?

В глазах Эйзенхарта промелькнула непонятная мне усмешка.

— В политическом.

Так получилось, что следующая моя встреча с детективом Эйзенхартом произошла не в четверг, а несколько раньше.

Был поздний вечер вторника, и я возвращался в свои комнаты на кампусе. Как обычно, после восьми часов Гетценбург засыпал: торговцы закрывали витрины магазинов железными рольставнями, и город, за исключением нескольких кварталов с увеселительными заведениями, погружался в оранжевый полумрак уличных фонарей. Одна за другой улицы пустели, немногочисленные прохожие спешили разойтись по домам. В этом была какая-то своя прелесть, свойственная маленьким городам — в столице, сверкавшей круглосуточной иллюминацией, даже посреди ночи было невозможно оказаться одному, смех, крики, громкая музыка и запахи еды с уличных жаровень были такими же спутниками, как и тысячи бессонных горожан. Гетценбург же по ночам вымирал, превращаясь в монохромную фотографию из путеводителя.

Я уже прошел половину пути до университета и находился у входа в городской парк, когда моя неспешная прогулка была прервана самым неожиданным способом. Из тени деревьев передо мной выступил молодой парень в одежде рабочего. Надвинутая на глаза кепи скрывала от меня его лицо, но его поза не вызывала сомнений в его намерениях. Я обернулся, однако из темноты переулка появилась рогатая фигура, перекрывая мне путь к отступлению. Перехватив поудобнее трость, я позволил им приблизиться.

Первый из бандитов подошел ко мне и, схаркнув, поинтересовался:

— Где флеббы, доктор?

Я нахмурился. За своей спиной я уже мог услышать дыхание его напарника.

— Простите, но я не понимаю.

Читателю может показаться, что я пытался быть остроумным, но, позвольте заверить, это не так. Я действительно не знал, о чем он говорит. Для меня, человека, выросшего в самом сердце Империи, по прибытии в Гетценбург оказалось сюрпризом то, что за пределами Королевского Острова далеко не все говорят на верхнем диалекте. Жители Лемман-Клива, например, не только разговаривали на имперском с сильным акцентом, но и щедро вмешивали в него слова из лемма, языка, на котором их предки говорили до завоевания острова Империей. Первые недели после своего приезда я чувствовал себя иностранцем, и даже сейчас, когда я привык к их наречию, лемманцам удается ставить меня в тупик. Стоит ли упоминать еще о том, что в силу моей профессии обычная латынь была мне гораздо ближе латыни воровской.

Сильный удар правой — слишком сильный для нормального человека — сбил с моего носа очки. Печально звякнув о мостовую, синие дымчатые стекла рассыпались осколками. Я поморщился, понимая, что завтра на работе мне придется придумывать объяснения синяку под глазом, но пока еще ничего не предпринимал: силы между нами были слишком неравны.

— Не строй из себя фиганта, — почти ласково посоветовали мне. — Бумаги, доктор, где бумаги?

— Я не знаю, о каких бумагах вы говорите...

— О тех, что этот бунке Хевель сработал, — пропели у меня над ухом.

— Я понятия не имею, где они, — признался я. — Они исчезли еще до... — я осекся на полуслове. Звук, с которым выскочило лезвие пружинного ножа, было нельзя ни с чем спутать.

Я обернулся; лезвие ножа поймало блик от фонаря в переулке. Понимая, что более медлить не стоит, я сделал тростью выпад в сторону бандита с ножом. Тот не ожидал от меня действий и потому не успел увернуться; удар пришелся ему в живот, заставляя сложиться вдвое. Не глядя, я выставил правую руку, блокируя кулак его напарника, и повернулся к тому. Первый удар пришелся наотмашь по челюсти, во второй раз тяжелый набалдашник трости попал по колену моего противника. Раздался характерный хруст, и парень в кепи покачнулся, неосторожно отступил назад и упал, прямо на заканчивающуюся острыми пиками ограду клумбы. Брызнула кровь: острие пронзило насквозь его горло и теперь маслянисто блестело в свете фонаря.

Вид насильственной смерти был мне привычен, но не здесь, не в Гетценбурге, где время текло медленно, словно патока, а на газонах сквозь толщу нерастаявшего снега прорывались первые подснежники. Здесь смерть казалась чем-то чужеродным — и от того еще более неправильным. Пока я ошеломленно смотрел на последние мгновения его жизни, второй бандит набросился на меня сзади. Мне удалось увернуться от удара ножом, но его удар другой рукой выбил из моих легких весь воздух. Встретившись с его кулаком в следующий раз, моя трость не выдержала и треснула пополам. Без нее я остался практически беззащитен и недолго смог продержаться. Нож блеснул у моего горла, я уже был готов попрощаться с жизнью, но тут ночную тишину нарушил звук пистолетного выстрела.

Я рухнул на мостовую под весом бандита и на некоторое время замер в этом положении. За выстрелом ничего не последовало, по звукам удалявшихся шагов я понял, что третья партия в этом конфликте, кем бы она ни была, решила остаться неизвестной. Тогда я скинул с себя мертвое тело (пуля раздробила бандиту затылок) и перекатился в сторону. На коленях я приблизился к первому нападавшему. Тот уже умер и смотрел в небо остекленевшим взглядом. Кепи слетела с его головы во время драки, и мне стали видны спиленные следы от рогов у него на голове. Воротник рубашки при падении распахнулся, в полумраке я заметил темную линию татуировки. Я расстегнул его рубашку: слева на груди, над сердцем, у него был вытатуирован тот же знак, что и у Хевеля. Проверив, я узнал, что эта же татуировка была и у рогатого.

Кое-как поднявшись на ноги, я осмотрелся. В основном окна домов, выходивших на парк, были темны, неудивительно, что никто не выглянул на шум. В соседнем квартале на ветру покачивался фонарь, освещавший вывеску над входом в пивную. Прихрамывая, я направился туда.

Стоило мне зайти в помещение "Одинокого всадника", как все взгляды посетителей устремились на меня. Не обращая внимания ни на них, ни на кровавые следы, остававшиеся на всем, к чему я прикасался, я поспешил через толпу к стойке.

— Здесь есть телефон? — поинтересовался я у у мужчины за ней.

— Да, но... — он поднял на меня взгляд от пивных кранов и замер.

На стойку перед ним легла окровавленная купюра, пресекая вопросы.

— Дам вам десять шиллингов, если немедленно вызовете полицию.

Вопреки моим ожиданиям меня не арестовали. Разумеется, на меня надели наручники и прикрепили их к специальной скобе на столе в допросной комнате, но все же мое положение отличалось от положения арестанта — и в лучшую сторону.

Вызванный мною наряд забрал меня в Управление, где с вашего покорного слуги сняли отпечатки пальцев и на долгое время оставили в допросной. Я не мог сказать, сколько часов прошло с момента нападения: даже если бы я мог достать часы из кармана, они вряд ли пережили драку, а сержант, под бдительным присмотром которого я находился, молчаливо нес свой караул у дверей, лишь изредка поглядывая на мои руки.

Я не мог винить его за это. Каждое уродство притягивает взгляд, и мои шрамы не исключение. Оставшись без перчаток, я и сам поймал себя на том, что не могу отвести глаз от своих пальцев. Или, вернее, от обрубков, которыми заканчивались ампутированные фаланги. Арнуальская бомба едва не оставила меня без половины пальцев, а осколки испещрили кисти обеих рук паутиной красных шрамов — пройдет еще не меньше полугода, прежде ем рубцы начнут бледнеть. Словно этого было недостаточно, правую руку, с перебитым нервом, уже сморщило в обезьянью лапу, а по кисти уже стал разливаться по-мертвецки синюшный оттенок.

Звук распахнувшейся двери заставил меня поднять глаза. На пороге застыл молодой мужчина с по-крестьянски крупной фигурой и копной соломенного цвета волос. Перебросившись парой слов с сержантом, он отпустил его и уселся напротив меня.

— Мне необходимо поговорить с детективом Эйзенхартом, — попросил я его, не дожидаясь вопросов.

— Очень жаль, но здесь не ресторан, чтобы вы выбирали, кто вас будет обслуживать, — заметил он и, наконец разложив на столе все бумаги, спросил. — Вас зовут Роберт Альтманн?

— Да.

— Случайно не родственник Вильяма Альтманна?

Ему не было нужды уточнять, о котором Вильяме Альтманне шла речь. Славой, дурной и опасной, выходящей за пределы Королевского острова, обладал только один из них.

— Сын.

— В самом деле? Как интересно... Он, знаете ли, широко известен в определенных кругах.

— Если и так, то мне об этом ничего неизвестно.

Я выдержал на себе взгляд полицейского. У того оказались глубоко посаженные светлые глаза, в которых тем не менее чувствовался острый и внимательный ум. В достаточной мере изучив меня, он делано спохватился:

— Впрочем, к делу это не относится. Меня зовут детектив Штромм, вас, как мы уже выяснили, Роберт Альтманн. 1868 года рождения?

— Так точно.

— Родились на Королевском острове?

— Под Марчестером, — уточнил я.

— Благородного происхождения?

— Второе поколение. Мой отец был первым в роду, кто получил патент.

— Здесь, — детектив проконсультировался с лежавшим на столе досье, — написано, что с восьмидесятого года вы воспитывались в училище при Королевской и Императорской военно-медицинской академии, а после закончили саму академию по хирургической специальности.

Он подождал моей реакции, однако, убедившись в ее отсутствии, продолжил:

— В то же время, обучаясь в академии, вы прослушали полный офицерский курс. Зачем?

— Это было до подписания договора о неприкосновенности медицинского персонала в зоне военных действий. — "Не то чтобы от него был какой-то толк", добавил я про себя. — Военная подготовка тогда была обязательной для всех. Однако я служил исключительно в медицинской части.

— В самом деле? Потому что для врача у вас внушительный список наград. Даже слишком внушительный.

— Так получилось, — скупо ответил я. — Простите, но могу я поинтересоваться, какое это имеет отношение к случившемуся?

Полицейский неприятно улыбнулся.

— Просто заполняю протокол. Но вы правы, перейдем к произошедшему инциденту. В десять вечера в полицию поступило сообщение о нападении у городского парка. Когда наряд приехал, было обнаружено два тела — и ни одно из них не принадлежало якобы пострадавшему. Как так вышло?

— Что именно? — спросил я. Слово "якобы", добавленное к моему статусу полицейским, мне не понравилось.

Детектив сердито прицокнул языком и взъерошил и без того спутанные волосы.

— Все, господин доктор, все! Что произошло?

Я подал плечами и начал рассказывать.

— Я возвращался со... встречи.

— Откуда? — потребовал детектив.

Записав продиктованный мною адрес, он сделал мне знак рукой, чтобы я продолжил.

— Когда я подошел к парку, на меня напали двое людей, вам уже известных. Больше мне нечего вам сказать.

— Почему они на вас напали, доктор?

— Я не знаю, — я почти не покривил душой. Хотя я и догадывался, что нападение было связано с обнаруженным мною покойником, я понятия не имел, что именно они от меня хотели.

— И никаких теорий?

— Никаких.

Штромм побарабанил пальцами по столу.

— Доктор Альтманн, хотя мы и находимся на окраине империи, могу вас заверить: беспричинно у нас ножом не угрожают.

— Значит, мне они эта причина неизвестна.

— Как и репутация вашего отца, — детектив удовлетворенно кивнул, увидев, как сжались мои пальцы. — Почему вы отказываетесь отвечать, доктор?

— Потому что я не знаю, что могу вам рассказать, — честно признался я.

— Полиция обнаружила вас в компании двух трупов, доктор. Знаете, что с ними приключилось?

Я кивнул.

— Один из них оказался пришпилен к ограде как бабочка к альбому...

— Он оступился. Это была случайность.

— Разумеется. А второй случайно словил пулю в голову. Обвинение в двойном убийстве так и напрашивается. Как мне кажется, доктор Альтманн, вы не в том положении, чтобы решать, что вы можете — или хотите — рассказывать.

— Но ведь пистолет вы при мне не нашли, верно? У вас нет доказательств, что второй нападавший был убит мною.

— У вас было время от него избавиться.

— И ваш эксперт уже должен был определить, что выстрел был произведен с большого расстояния.

Вероятно был произведен с большого расстояния. И это не значит, что выстрел не могли произвести вы. В ваших показаниях сержанту Аддамсу говорится, что, — он перелистнул протокол, — стреляли с конца квартала.

— Мне показалось, что оттуда.

— Ему показалось... — пробормотал Штромм. — Расстояние до конца квартала составляет сорока метров. Выстрел был произведен из малокалиберного карманного револьвера — "дога", как называют их у вас на Королевском острове, — прицельная дальность стрельбы которого составляет двадцать пять метров.

Он снова выжидающе посмотрел на меня.

— Должно быть, этот человек — хороший стрелок.

— Просто фантастический! Попасть в цель с такого расстояния...

— Или он промахнулся и целился на самом деле в меня, — предположил я.

— У кого-то есть причины стрелять в вас? — не дождавшись моего ответа, детектив ядовито улыбнулся. — Впрочем, позвольте угадать: вам это тоже неизвестно.

Разговор зашел в тупик. Полицейский подозревал меня (и я вполне мог понять подобное поведение), я же не желал развеять его подозрения. Политическая подоплека дела заставляла меня опасаться того, что раскрытие деталей расследования может навредить не только мне, но и Эйзенхарту.

— Я буду говорить только с детективом Эйзенхартом или со своим адвокатом, — наконец произнес я.

— Вы... — полицейский начал что-то говорить, но его прервали.

— Достаточно, — дверь в допросную отворилась, и в помещение зашел Эйзенхарт. — Альберт, отпускай его.

— Но...

— Под мое поручительство. Оформи его как свидетеля, дело я завтра... — Эйзенхарт сверился с часами и поправил себя, — уже сегодня у тебя заберу.

Штромм гневно на него взглянул.

— У нас два тела, Виктор.

— Самооборона, — отмахнулся тот, расстегивая на мне наручники. — Держите, док.

На стол передо мной легли перчатки.

— Это не мои, — отказался я.

— Теперь ваши. И пойдемте, пока Альберт не передумал. Кстати, Берт, — Эйзенхарт повернулся ко второму полицейскому в комнате, — с меня двадцатка, верно?

Эйзенхарт рассчитался с Штроммом и буквально вытолкал меня из допросной.

— Что это было? — только и успел поинтересоваться я, потирая освобожденные запястья. — Надеюсь, не взятка? Потому что уверяю вас, в ней не было необходимости.

— Пари проиграл, — легкомысленно признался Виктор. Я внимательно посмотрел на него, но так и не смог понять, шутит ли он.

— Я думал, азартные игры в Гетценбурге запрещены законом?

— Запрещены, запрещены. Но сами знаете, quis custodiet ipsos custodes [1] и все такое, — мы вышли на служебную лестницу, и теперь Эйзенхарт подталкивал меня в спину. — Да поторопитесь же, Роберт! Внизу нас с вами ждет извозчик, и нам еще необходимо кое-куда успеть.

Ко мне в голову закралось нехорошее предчувствие: эту фразу мне уже доводилось слышать от Эйзенхарта.

— Я бы предпочел отправиться сразу домой, — признался я. — Быть может, вы справитесь без меня?

— Ну уж нет! Ничего, пару часов выдержите.

Район Семи лестниц, единственный располагавшийся в Гетценбурге на возвышенности, там, где в город вгрызались останки старой горной гряды, являл собой неплохую аллегорию классовой системы города. На самом верху, откуда открывался панорамный вид на Гетценбург, располагались самые фешенебельные городские дома, пусть и не столь роскошные как исторические особняки Каменного острова, но до самого фундамента пропитанные запахом как новой эпохи, так и новых денег. Посередине, вдоль километровой длины лестниц, селились богатые лавочники и торговцы, обеспечивающие в основном потребности клиентуры, поселившейся уровнем выше.

Низ, как читатель, думаю, уже догадался занимали менее обеспеченные слои населения — только бедность эта была не честной и безысходной, как в работных домах и фабриках на другом берегу Таллы. Начало Лестниц, где еще хоть как-то поддерживались порядок и видимость приличий, облюбовали для себя скупщики краденого, держатели опиумных домов и борделей и прочие представители преступного среднего класса. Но дальше, в узких переулках под Лестницами, — а точнее под многочисленными мостами, соединявшими пять гетценбургских холмов, — в которых никогда не светило солнце, располагались самые отвратительные трущобы Гетценбурга. Говорили, будто вглубь этого района полицейские стараются не заходить даже посреди дня.

Должно быть, слухи эти не совсем соответствовали правде. Потому что Эйзенхарт привез меня туда. Хмурый извозчик, недовольный конечной целью нашего маршрута, высадил нас у двухэтажного деревянного дома в начале одной из лестниц и уехал, окатив на прощание грязью из лужи.

— Зачем мы здесь? — брезгливо поинтересовался я, ступая на нечищеную мостовую.

— Вам надо выпить, — детектив безапелляционно втолкнул меня внутрь. В нос ударили запахи прокисшей капусты и пива: за дверью без вывески оказался кабак. — А мне — повидать друга.

— И, конечно, для этого нельзя было выбрать другое место, — вздохнул я, следуя за ним вглубь зала.

Как ни странно, ни я в окровавленной и грязной одежде, ни Виктор в франтоватом костюме не выглядели чужеродно на общем фоне. Мы прошли мимо стойки, за которой сидела группа профессиональных попрошаек в живописных обносках. За ними, в углу, старьевщик в поношенном, но хорошо сшитом костюме, рассматривал в ювелирную лупу пунцировку на золотом кольце; напротив него сидел мальчишка в форме трубочиста. Было и несколько нетрезвых джентльменов, с интересом глядевших по сторонам. В центре зала, откуда по углам были растащены все столы кроме одного, собралась небольшая толпа в рабочей одежде, из нее вынырнул молодой Бык, с виду — родной брат тех двоих, вставших у меня на пути раньше этой ночью, и, усевшись за оставшийся стол, выставил вперед мускулистую руку.

Эйзенхарт занял стол у противоположной от входа стены, откуда открывался вид на все заведение и, смахнув со столешницы оставшиеся после предыдущих гостей объедки, торопливо позвал разносчицу.

— Расслабьтесь, доктор, — посоветовал он мне, обратив внимание на то, как я оглядывался по сторонам. — Здесь совершенно безопасно. Еда, конечно, могла бы быть и лучше, зато всегда можно поговорить без лишних ушей.

Это было правдой. В отличие от многих ресторанов в старом городе, где стук столовых приборов разносился по всему залу, здесь стоял такой гомон, что, как я не силился, я не мог расслышать, о чем говорили за соседним столом. И все же я сомневался в безопасности этого заведения.

— У вас похожая манера допроса, — заметил я, когда на столе появилась бутылка зернового виски и стаканы.

— У кого?

Виктор на мгновение отвлекся от центра зала, где проходил импровизированное соревнование по армрестлингу, и непонимающе посмотрел на меня.

— У мистера Штромма, — я побоялся называть его здесь детективом, — и у вас.

— А, это, — он отхлебнул из стакана. — Мы с ним давние знакомые. Поступили в полицию в один набор. Вместе патрулировали улицы. Потом оба попали к одному ментору, хороший человек был, не побоялся взять ни сироту из приютского дома, ни бездушника... — так вот почему детектив Штромм показался мне знакомым: я видел его в компании Виктора на обедах, устраиваемых леди Эйзенхарт. — Мне кажется, или вы на что-то намекаете, доктор?

— К чему был этот спектакль? — прямо спросил я.

— О чем вы? — его глаза весело сверкнули.

— О моем допросе. Одностороннее зеркало в допросной комнате. Вы были по другую сторону, не так ли? С самого начала.

— Почему вы так считаете? — полюбопытствовал он.

— Ваше появление было слишком своевременным, — сообщил я Виктору. — Судя по вашему виду, вас не подняли с постели, и вы не запыхались, спеша спасти своего заблудшего родственника. Какое-то время вы находились в том же здании, возможно даже ждали под дверью, прежде чем войти. Что вы хотели услышать? Сколько я расскажу Штромму? Или что-то, что вы не могли спросить у меня сами? Что было в той записке, которую он передал вам в обмен на деньги?

— Всего лишь моя долговая расписка. Ну у вас и теории, доктор, — фыркнул Эйзенхарт, откидываясь на стуле. — Но раз уж вы заговорили об этом, Роберт, не хотите ли рассказать, что с вами стряслось?

— Нет.

Виктор удивленно поднял брови.

— Нет?

— Нет.

— А мне казалось, вы утверждали, что будете разговаривать о нападении именно со мной... — протянул Эйзенхарт.

— А мне казалось, вы утверждали, что это только мои теории, — в тон ему ответил я. — Я ничего не скажу, пока вы не ответите на мои вопросы.

Эйзенхарт закатил глаза к потолку.

— Задавайте.

— Чего вы хотели добиться этим спектаклем?

— Я хотел узнать, сумеет ли Берт вывести вас из себя. Что? — перехватив мой удивленный взгляд, он попытался оправдаться. — Мне же это ни разу не удалось.

— А ему?

— Тоже, — рядом с бутылкой легла свернутая вдвое записка. — Ваш пульс. Пятьдесят четыре удара в минуту. Низковат по сравнению с нормой, но для Змея это нормально, насколько я знаю. За время допроса он практически не менялся. Как и дыхание.

Я пробежался глазами по строкам. Похоже, детектив Штромм был ходячим детектором лжи. Удивительно, что с таким Даром он служил не в армии, а в провинциальной полиции.

— И что вам это дало? — поинтересовался я.

Виктор пожал плечами.

— Только то, что вы обладаете выдающимся уровнем самоконтроля. Но я все еще не знаю, зачем он вам нужен...

Задумчивость в его голосе заставила меня насторожиться.

— Почему у гетценбургской полиции есть на меня досье? — поспешил я сменить тему.

С глухим стуком его стакан вернулся на стол.

— Я запросил в военном министерстве, — признался Виктор.

Пристыженное выражение его лица поразило меня до глубины души — за время нашего знакомства я успел понять, что угрызения совести мало свойственны Эйзенхарту.

— Зачем? — только и смог спросить я.

— Хотел узнать вас получше? — попробовал он отшутиться, но вздохнул. — Послушайте, я прошу прощения. Возможно, я нарушил ваши личные границы или что-то в этом роде. Но вы не видите себя со стороны!

Я уже начал жалеть, что задал этот вопрос, но все же не мог не задать следующий:

— Что вы имеете в виду?

Эйзенхарт вздохнул.

— С момента возвращения в империю вы на себя не похожи. Да что там на себя — на живого человека! Мне известно, что апатия к происходящему является часто встречающимся симптомом при депрессии...

— Керр, "Введение в психологию", — угадал я цитату. — Спасибо, я читал.

— ... но вы заходите в этом слишком далеко!

Повисшая между нами тишина показалась мне оглушительной — и это при том, что зал трактира гудел как пчелиный улей.

— Я потерял профессию и будущее, — ядовито заметил я, — простите, если я кажусь вам недостаточно счастливым.

— Нельзя потерять будущее до тех пор, пока вы живы, — тихо, но уверенно в своей правоте сказал Эйзенхарт. И я не смог удержаться, хотя это было низко:

— А вы, конечно, специалист в этом вопросе. Напомните, в каком полку вы служили?

— Ни в каком, — Виктор нашел в себе силы, чтобы улыбнуться. — Был признан непригодным к службе по причине отсутствия души и сопровождающей это состояние опасности для окружающих. Нелепейшая формулировка, не правда ли?

На мгновение я устыдился своего комментария — я знал, какие поражения в правах приходится терпеть родившимся без души и мог только представлять себе, что еще им приходится выносить, но следующие же слова Эйзенхарта стерли эти эмоции.

— Я не служил, но я видел многих вернувшихся с войны. И я вижу вас. И ваше состояние меня беспокоит.

— Не стоит, — сухо ответил я.

— Вы так считаете? Что вы делаете со своей жизнью? Я знаю, что вы привыкли справляться со всем один, но поймите: у вас есть семья. Родственники, которые переживают о вас...

— И чье присутствие в моей жизни ограничивалось до последнего времени открытками на Канун года, — перебил я его.

— А вы бы позволили что-то кроме? — парировал Эйзенхарт. — Вы с самого начала делали все, чтобы оградить нас от участия в вашей жизни.

— И собираюсь поступать так и впредь. До свидания, Виктор, — я встал из-за стола. — Буду счастлив получить от вас открытку к следующему году.

Я не успел сделать и шага к выходу, как был остановлен. Одной фразой.

— Я знаю, почему вы все еще живы.

Я сел обратно.

Мои пальцы сжались на стакане с виски — так крепко, что удивительно, как он не разбился. Этого в досье не было. Эйзенхарт не мог знать.

— Полагаю, благодаря работе хирургов.

— Нет. Не только.

Не только.

Армейские госпитали были укомплектованы штатными психологами в январе девяносто восьмого. Будь я ранен месяцем раньше, скорее всего, вы бы не читали эти строки. Но мне не повезло (или все же повезло?).

Первым, кого я увидел, проведя больше недели в опиумном дурмане в тыловом госпитале, был Зельман Телли, армейский психолог (а также анестезиолог, в периоды, когда в госпитале была нехватка лекарств, и временами целитель). Один из лучших — потому что у него нельзя было не вылечиться. Его Дар убеждения связывал по рукам и ногам, заставляя его пациентов переступать через себя, и приковывал к его воле. Его Дар заставлял тех, кто хотел умереть, жить.

Видимо, Эйзенхарт увидел что-то в моем взгляде, потому что попытался оправдаться.

— Послушайте, Роберт...

— Замолчите, — приказал я.

Хвала Духам, в руках у меня был стакан — треснувший под моими пальцами, — а не что-то иное, иначе в этом трактире стало бы на одного живого человека меньше.

— Я...

— Замолчите.

Ему все же удалось вывести меня из себя. Мир будто подернулся зеленоватой дымкой; раздался треск: толстое стекло стакана все-таки не выдержало давления.

В глубине души я понимал, что Эйзенхарт прав — даже в том, что не успел сказать мне. Я понимал, какое впечатление произвожу, но не мог изменить этого. Чужой Дар мог заставить жить, но не мог дать желание продолжать эту жизнь, а без него все сводилось к тусклым серым дням и повторяющейся рутине, безвольной имитации настоящей жизни.

"Нзамби", вспомнилось мне слово Темного континента. "Живой мертвец". Порабощенный чужой волей, бездумно исполняющий приказы своего хозяина...

Неудивительно, что Эйзенхарт беспокоился за меня. И не только он — готов поспорить, леди Эйзенхарт и ее супруга так же волновало мое состояние.

"Так вот что такое семья, — мелькнула в голове мысль. — Хвала Духам, раньше я обходился без нее".

Я сделал глубокий вдох, еще один. Успокоившись, я перевел взгляд на Эйзенхарта. Тот вновь повернулся к центру зала. Игроки сменились: к Быку подсел новый желающий испытать удачи. С нашего места было невозможно разглядеть его лицо, но огненно-рыжая шевелюра полыхала в толпе.

— Что такое "флеббы"? — наконец спросил я.

Эйзенхарт моментально обернулся ко мне.

— Значит ли это, что вы меня простили?

— Не лезьте больше не в свое дело и не узнаете, — пригрозил я. — Так что же?

— Бумаги, — моментально перевел Виктор.

Ну конечно. Один из Быков говорил о бумагах. Странное слово, не похожее ни на один из диалектов империи.

— На каком это языке?

Эйзенхарт задумался.

— Это скорее арго. Редвельш. На нем говорят йенишы, Вороны, воры — все, кто не совсем в ладах с законом. Эти двое... они спрашивали вас о бумагах?

Я пересказал ему тот разговор.

— Что ж, теперь мы знаем, что бумаги не у них, — резюмировал Эйзенхарт, когда я закончил свой рассказ. — И знаем, что либо у нас, либо у вас завелся крот.

— Крот? — недоумевающе переспросил я.

— Доносчик, работающий на нанимателя Хевеля. Иначе с чего бы кому-то нападать на вас?

Эйзенхарт в задумчивости провел пальцем по краю столешницы.

— Кстати, откуда, вы, говорите, шли, доктор? — сощурил он глаза.

Второй раз за вечер я продиктовал адрес.

— Каким ветром вас туда занесло?

— Каким ветром может занести мужчину в отель с почасовой оплатой? — парировал я.

Эйзенхарт оживился.

— Неужели дама? А вы, Роберт, оказывается не совсем потеряны для этого мира, — перехватив мой взгляд, он чуть прикусил язык. — Познакомите?

— Она вдова, — сухо ответил я. — И в данный момент в трауре.

Эйзенхарт снова провел пальцем по столешнице и вздохнул.

— Ладно, шутки в сторону. Я расскажу вам, что смогу, об этом деле. Не думаю, что к вам пошлют других, но... мне будет спокойнее, если вы будете знать, во что ввязались.

Я не стал спорить о формулировке, хотя на мой взгляд мое участие в этом деле выглядело иначе.

— Яндра Хевель был наемным работником, если можно так выразиться. Тут запугать, тут вернуть должок, там обокрасть или забить до смерти... Широкий профиль, что нечасто на самом деле встречается среди преступников. За пару громких дел его объявили в розыск в Среме, а когда не нашли, лишили гражданства. С тех пор Яндра заметно вырос в бизнесе. Кочевой образ жизни пошел ему на пользу, слухи о нем разлетелись по всему материку, дела его становились все громче... Несколько лет назад он осел в империи, перемещаясь с одного острова на другой. Начал, как все, в столице, потом прошелся по вашей малой родине и в итоге оказался в славном герцогстве Лемман-Кливе, где под фальшивыми документами устроился шофером к одному высокопоставленному лицу в министерстве энергии. Уж не знаю, где он взял необходимые рекомендации, его должны были проверять... все документы, касавшиеся его, исчезли в ту же ночь, когда пропало содержимое сейфа его официального работодателя.

— Бумаги, о которых меня спрашивали... — пробормотал я. Эйзенхарт кивнул.

— Хевель был достаточно умен для Быка и хорошо спланировал ограбление. Каким-то образом он узнал, когда у сэра — назовем его А. — на одну ночь останутся дома важные документы. Никаких свидетелей — он заблаговременно усыпил всех домочадцев сэра А. Никакого шума сигнализации, хотя домашний сейф был подключен к новейшей электрической системе защиты. Все просто легли спать, а, проснувшись утром, обнаружили исчезновение документов — и шофера.

— Что было в тех документах? — спросил я.

— Этого я вам сказать не могу.

Это и не было нужно. Министерство энергии... В Лемман-Кливе у него было только одно дело, достаточно громкое, чтобы его можно было назвать политическим.

— Государственный нефтепровод?

Взгляд, которым смерил меня Эйзенхарт, подсказал мне, что я на правильном пути.

До сих пор транспортировка нефти и нефтепродуктов в империи осуществлялась преимущественно по морю, что создавало определенные неудобства. Поэтому, по слухам, правительство работало над созданием государственного нефтепровода, чудовища, которое окутало бы своей сетью всю империю, которое не зависело бы от сезона (тот же Лемман-Клив, обладавший крупнейшим месторождением нефти за пределами колоний, был трудно достижим для танкеров в зимнее время года) и погоды на море и было бы способно ускорить поставки нефтепродуктов для армейской техники в несколько раз. Грандиозный проект на грани возможностей современной науки дал бы империи неоспоримое преимущество в колониальной войне.

Я нервно сглотнул. Это было не то дело, в котором я бы хотел участвовать — слишком высоки были ставки.

— Хевель словно испарился в воздухе, — продолжил Эйзенхарт. — Теперь-то мы знаем, что все это время он был мертв. Но возникает вопрос: где — у кого — тогда документы? Кто нанял его, чтобы их заполучить?

По залу трактира прошелся гул, постепенно набирая силу и превращаясь в поздравляющие крики. Мы обернулись на шум и увидели, что из-за стола поднялся парень с огненной шевелюрой. Его последний противник остался сидеть, поддерживая рукой неестественно согнутое запястье.

— Такую же победителю, Магда, — подозвав подавальщицу, Виктор постучал по бутылке с виски. — И еще один... нет, два стакана сюда.

— Это и есть ваш друг, которого мы ждем? — поинтересовался я, когда женщина кивнула и побежала выполнять указания.

— Наш друг, — поправил меня Эйзенхарт. — Вы с ним тоже знакомы.

Рыжий убрал волосы под кепи и, переговорив с подавальщицей, отправился в нашу сторону. Пока я гадал, кто это мог быть, по дороге его по-дружески толкнули плечом, и он рассмеялся, подняв голову к собеседнику — и, с трудом, но узнал его. К нам шел Шон Брэмли, сержант гетценбургской полиции и подчиненный Эйзенхарта.

В рабочей куртке и грубых штанах из парусины, с походкой вразвалочку и рыжими вихрами, торчавшими из-под козырька кепи (и это вместо его обычной набриолиненной прически!) он ничем не отличался от так называемой "рабочей молодежи", кучковавшейся в последние годы на митингах, а после просиживавших штаны в подобных заведениях. Он совершенно сливался с занявшей центр помещения компанией, да и держался с ней гораздо свободнее, чем в полиции, где от смущения постоянно начинал заикаться и вставлял почтительное "сэр" через слово, к месту оно было или нет. Если я мог судить, то в этой средне он выглядел гораздо естественнее, что не могло не наводить на определенные мысли.

— Сэр? — впечатление органичности его присутствия в трактире, впрочем, исчезло, стоило Шону подойти к нашему столу и замереть у него с распахнутым в удивлении ртом. — Ч-что вы здесь делаете?

— Небольшая неурядица, — ответил за меня Эйзенхарт, хлопая по стулу рядом с собой. — Садись скорее, будешь так маячить, привлечешь внимание.

Сержант поспешил усесться и замер, не сводя с меня глаз. От удивления я отвечал ему тем же.

Виктор тяжело вздохнул.

— Духи-заступники! Шон, ты можешь вести себя нормально?

Брэмли вздрогнул и, сняв кепку, попытался пригладить волосы пятерней.

— Простите, сэр.

— Шон! — на этот раз вздрогнули мы оба. — Еще одно "сэр", и я тебя побью, обещаю, — прошипел Виктор. — Да что с тобой такое?

Должно быть, дело было в моем присутствии. Я отвернулся и в очередной раз за вечер вспомнил разбившиеся очки. Не знаю, было ли дело в моем облике или в моей профессии, но Брэмли и раньше всегда замирал при виде меня, превращаясь с виду в загипнотизированного удавом кролика.

— Мне уйти? — спросил я у Эйзенхарта.

Тот покачал головой.

— Я как раз вводил доктора в курс дела, — объяснил он сержанту. — На него напали из-за этих проклятых бумаг сегодня, так что лучше ему знать, что к чему. Ты сумел что-нибудь узнать?

— Ничего. Никто не знает, на кого Хевель работал в последнее время. Поговаривают, что он вообще не брал работу, некоторые считают, что он ушел на покой. И, — Брэмли обратился ко мне, — сочувствую насчет нападения...

— Роберт, — протянул я ему руку, прежде чем он успел вновь сказать мне "сэр".

Сержант опять посмотрел на меня взглядом запуганного олененка, но, подумав, все же пожал ее.

— Что насчет заказов? — поинтересовался Виктор.

— Ничего похожего на то, что мы ищем. Коффер... П-простите, сейф, — он извиняющеся покосился на меня, — в ювелирной лавке Найруса, два частных дома наверху, — Шон ткнул пальцем в потолок, показывая, что имеет в виду верх Лестниц, — в одном была наводка, что хозяин обналичил банковские счета, в другом хозяева уехали на материк, и одна нотариальная контора.

— А там что? — удивился Эйзенхарт.

— Подмена завещания, насколько я понял.

— Что насчет наших левых?

— Ничего. В Гетценбурге сейчас нет активного подполья, о связях Хевеля с ними тоже никто не знает.

Эйзенхарт расстроено цокнул языком.

— Не густо, — резюмировал он. — Ладно, можешь идти.

По мере того, как Брэмли отдалялся от нас, его движения становились все менее скованными, и вот он уже смешался с группой очередных "рабочих", на весь зал вопивших, что такой денек недурно было бы отпраздновать где-нибудь еще.

— Совсем вы запугали парня, — добродушно рассмеялся Эйзенхарт.

Меня это заявление покоробило.

— Уверяю вас, я не прилагал к этому никаких усилий.

Виктор засмеялся еще сильнее.

— Что в этом смешного? — сухо поинтересовался я.

— А вам и не нужно было прикладывать усилий, док. Ваш вид делает это за вас, — я решил, что Эйзенхарт имеет в виду мою внешность, но ему удалось меня удивить. — Вы такой... — сделал он неопределенный пасс рукой. — Правильный.

— Правильный? — переспросил я, недоумевая.

Виктор кивнул.

— Вы такой правильный, что бедняга Брэм боится, что вы его сразу раскусите.

— Раскушу? — я все еще не понимал. — О чем вы, во имя Духов, говорите?

Эйзенхарт замер, словно раздумывая, отвечать мне или нет.

— Я сейчас открою вам один секрет, постарайтесь воспринять его нормально, — посоветовал он мне. — И дайте ему это как-то понять, что ли... А то бедняга только освоился в Управлении и перестал дрожать при виде каждого полицейского, как приехали вы, и все началось сначала. Вы когда-нибудь слышали о "потерянных мальчишках"?

— Конечно, — подтвердил я.

Кто же о них не слышал?

В стране, где каждый десятый ребенок был полным сиротой, а детских приютов, вы не поверите, было два (sic!) [2], детской преступностью нельзя было удивить. Фабрики в любое иное время с радостью забрали бы себе дешевую рабочую силу, но из-за войны слишком многие оказались в отчаянном положении, и во многих городах стали неохотно брать на работу детей. Оставались работные дома, но любой житель города знал, что попавшихся бидлам ждет участь хуже смерти. Для многих мальчиков, оказавшихся на улице, единственной возможностью выжить была воровская школа, где за долю — большую — от дохода слишком старые для воровской жизни "коты" [3] учили их искусству облегчать чужие кошельки и выдавливать оконное стекло за пять секунд. Для девочек ситуация была и того хуже: желающих обучать их воровскому мастерству было мало, поэтому либо они умирали, либо, зачастую не по своей воле, попадали в бордель. Городская жизнь, даже в Гетценбурге, хотя в это было трудно поверить, посмотрев в окно, не была добра к слабым.

Но "потерянным мальчишкам", прозванным так в честь неизвестной мне новомодной детской книги, удалось вывести подростковую преступность на новый уровень. Самые известные подростковые банды были сконцентрированы в столице: в огромном пятимиллионном мегаполисе для всех находилось место и всегда кто-то был при деньгах. Два года назад там осталась всего одна. "Мальчишки" захватили весь южный край Королевского острова, вынудив своих конкурентов уйти или присягнуть им на веру. "Сорок воришек", "уродские цилиндры", "актеры Вест-холла", шайки, прославившиеся на всю страну и державшиеся на плаву не один год, перестали существовать.

И всего этого "мальчишки" достигли без взрослых. Обычно подобными бандами управляли взрослые преступники, но во главе "мальчишек" стоял подросток по прозвищу Генерал. В газетных статьях описываемый как "лет четырнадцати на вид, хрупкого телосложения и с золотистым ореолом волос", он управлял сотней таких же как он оборванцев, снискавших себе всемирную славу несравнимой жестокостью и изощренностью преступлений. Они не чурались ни перед чем, на их счету был не один десяток убийств и...

... И я понял, к чему клонил Эйзенхарт.

— О, нет, — простонал я. — Только не говорите мне, что вы намеренно взяли в полицию одного из "мальчишек"!

— Конечно же нет! — картинно возмутился Эйзенхарт. — Мы забрали Шона из банды, когда ему было пятнадцать.

— Вы сумасшедший! Вы отправили убийцу ловить убийц — и что, по-вашему, должно из того выйти?

— Шон в жизни никого не убивал, — заверил меня Эйзенхарт. — Он грабил дома. Знаете шутку про Медведей и медвежатников? Что же касается вашего вопроса... — он пожал плечами. — Как говорят наши товарищи с материка, pourquoi pas [4]? Вы случайно не читали мемуары последнего начальника национальной полиции Арнуаля? Он утверждал, что вора может поймать только вор. И я склонен ему верить, особенно если учитывать, что сам месье начальник был не только успешным полицейским, но и успешным преступником. И потом, — добавил он, — у Брэма есть одно очень ценное для полиции качество: благодаря своему прошлому он может добывать информацию там, куда мне хода нет.

— Неужели? — саркастично заметил я. — Вы водите дружбу с держателями игорных домов и достаточно часто сидите в притонах Низа, чтобы знать подавальщиц по именам. Боюсь представить себе, куда вам, как вы выражаетесь, хода нет и что там может заинтересовать полицию.

Эйзенхарт вздохнул и залпом осушил содержимое своего стакана.

— Вот видите, именно это я и имел в виду: вы слишком правильный. Шон — хороший, добрый парень, переживший непростую полосу в прошлом и теперь старающийся всеми силами стать полноценным членом общества. А вы, вместо того, чтобы одобрить это великолепное стремление и закрыть глаза на некоторые недостатки его биографии, вопите, что преступник должен сидеть в тюрьме, — он опять издал тяжелый вздох. — А ведь бедный Шон так старается! Видели бы вы его тогда: бедняга даже пару слов на нормальном языке связать не мог, я уже не говорю о манерах. А теперь — признайте, если бы я вам не рассказал, вы бы так и не догадались, что к чему.

Хотя я прекрасно отдавал себе отчет в том, что Эйзенхарт — вновь — мною манипулирует, я не мог не почувствовать укол совести. Шон Брэмли был образцовым сержантом — исполнительным и достаточно толковым, чтобы ему пророчили хорошую карьеру. Он боялся мертвецов в морге, а за обедом у леди Эйзенхарт обычно сидел, уткнувшись носом в учебник по криминалистике, словом, был мало похож на преступника. Либо он действительно изо всех сил пытался изменить свою жизнь, либо он был самым гениальным актером современности. Второе, как я решил, было маловероятно.

Смирившись с поражением, я пообещал исполнить просьбу Эйзенхарта и отнестись к секрету Шона помягче.

— Но ваш рассказ все равно не проясняет, почему он боится именно меня, — прокомментировал я. — Вряд ли он боится, что я самолично отправлю его в тюрьму.

— Думаю, он не столько боится вас лично, сколько боится вас разочаровать, — заметив мое замешательство, он пояснил. — Брэм из тех, кто очень ценит семью, а вы все-таки его кузен, о котором он слышал столько историй, и, признаюсь честно... Возможно, я тоже ставил вас ему в пример пару раз? Или не пару. Ему нужен был положительный образец, а я на эту роль не слишком гожусь.

В обычной беседе я бы поспорил с ним, насколько меня можно назвать "положительным образцом" и спросил, о каких историях могла идти речь (я знал, что сэр Эйзенхарт по просьбе супруги следил за моими назначениями — где бы я ни был, письма от них всегда приходили по правильному адресу, но не подозревал, что он интересовался моей жизнью более того), но меня царапнуло использованное Эйзенхартом слово. Кузен?

Я не заметил, как повторил этот вопрос вслух.

— Вы не знали, — нахмурился он. — Впрочем, этого следовало ожидать: ваш отец не поощрял общение вашей матери с ее родственниками.

Это было еще преуменьшением. Поднявшись по социальной лестнице, мой отец решил, что семья его жены недостаточно хороша для его нового положения в обществе и запретил матери поддерживать с ними связь, ограничив ее переписку с родственниками только поздравлениями с праздниками. Их упоминание в разговорах со мной тоже не одобрялось, поэтому, по сути, мне о них ничего не было известно до того самого момента, когда Эйзенхарты подошли ко мне на похоронах. И с тех пор я не предпринял ничего, чтобы узнать о семье моей матери больше...

Как-то раз Виктор заметил, что я мало интересуюсь окружающими меня людьми. Это было сильным преуменьшением.

— Я думал, он состоит в родстве с вашим отцом, — признался я. — Они так похожи...

Эйзенхарт рассмеялся.

— Должно быть, вы видели мало Медведей, — это было правдой: хотя рожденные под звездой Медведя были отличными воинами, они плохо переносили жаркий климат колоний. — Они все друг на друга похожи как братья. Нет, Брэм — сын младшей сестры вашей матери. Ну, и моей матери, соответственно.

— Если это так, как он попал в банду "мальчишек"?

— Долгая история, — Эйзенхарт отвел взгляд. — Лучше спросите у него как-нибудь сами.

— Спрошу, — пообещал я, больше себе, чем ему.

— Ладно, вернемся к нашим баранам, то есть, Быкам, — Виктор сменил тему, за что я был ему благодарен. — Как вы уже поняли, никто не знает, чем в последнее время занимался Хевель. Бумаги, которые он добыл, исчезли. Поскольку они нигде не всплыли, мы предполагаем, что они так и не были доставлены его нанимателю. Вероятно, именно по его приказу было совершено нападение на вас — в надежде узнать, куда делись документы. Вернуть бумаги — наша самая большая проблема и наиглавнейший приоритет в расследовании. Вторая наша задача — раскрыть личность его заказчика. К сожалению, ни у министерства внутреннего порядка, ни у четвертого отдела нет никаких сведений на этот счет. Единственная наша зацепка — это татуировка Хевеля. Но и тут возникает сложность: в Лемман-Кливе нет активной анархистской группировки. Мы запросили сведения о связи Хевеля с другими подпольями, но не получили никакой информации. Возможно, он находился в связи с анархистами с материка, но об этом мы ничего не знаем. Вообще странно, раньше у Хевеля не было никакой тяги к политике...

— Потому что это не анархисты, — перебил я его.

Виктор пару раз моргнул, пытаясь осознать новую информацию.

— Что?

— Это не анархисты, — повторил я.

Эйзенхарт налил себе новую порцию виски и внимательно посмотрел на меня.

— Откуда вы знаете?

— У вас есть ручка?

Заинтригованный, Виктор достал из кармана перо и протянул ее мне. Я оглянулся в поисках бумаги, но это было не то заведение, где давали салфетки или хотя бы картонные подставки под кружки. Порывшись в карманах, я сумел найти потрепанный чек из книжной лавки.

— Вот это — знак анархистов, — я изобразил на обратной стороне большую букву "А", уложенную на бок. — А вот это — татуировка с груди Хевеля.

— Я не вижу между ними никакой разницы, — признался Виктор, подавшийся вперед, чтобы рассмотреть рисунки получше.

— Здесь и здесь. Видите, горизонтальная перекладина пересекает диагональные линии и выходит за них?

— И что? Татуировщик был не слишком внимателен.

— Дело не в этом, — я покачал головой. — Это вообще не буква "А".

Детектив скептически ухмыльнулся.

— Знаете, доктор, это одна их самых бредовых теорий, с которыми я сталкивался. Если это не "А", то что же?

— Эта теория не более нелепа, чем ваш рассказ о том, что сержант полиции и ваш кузен, — "наш кузен", поправил меня Виктор, — на самом деле является одним из наиболее разыскиваемых преступников империи, — парировал я. — Это "алеф". Первая буква кенаанского абджада [5].

Эйзенхарт повернул зарисовку к себе.

— Вы что-то такое говорили, верно? По телефону. Что мы неправильно описали татуировку. Я тогда еще не обратил внимания... Так в чем же разница, доктор?

— В том, что "алеф" обычно переводится как "бык". И изображается поэтому как голова Быка.

— Хевель был Быком, — задумчиво протянул Эйзенхарт.

— Как и те двое, что напали на меня сегодня, — подтвердил я. — И у них я видел такие же татуировки.

За столом повисло молчание.

— Что вы думаете о Быках, Роберт? — спросил после некоторой паузы Эйзенхарт.

— Хорошие солдаты и жестокие командиры.

Ответ пришел незамедлительно. На войне мне довелось встретить многих Быков: физически выносливые и туповатые, они все же понимали, что военная служба — один из немногих способов для них сделать настоящую карьеру и выбиться наверх. А многие из них еще и предпочитали контракт с армией гниению в тюрьме, куда нередко попадали после кабацких драк или по обвинению в убийстве в состоянии аффекта.

— Это вы говорите об отдельных людях, — отмахнулся от меня Эйзенхарт. — Но что насчет Быков как группы?

— Тогда я сказал бы, что Быков как группы не существует. Каждый из них видит в другом конкурента и ненавидит за это. Чтобы объединить их и заставить следовать приказам, нужна очень сильная личность.

— Вот именно! И вы предлагаете мне поверить в то, что в Лемман-Кливе действует тайная религиозная группировка, восхваляющая культ Быка?

— Необязательно религиозная, — поправил я Эйзенхарта. — И, хотя объединения Быков редки, они все же возможны. Если найдется лидер... Вспомните, к примеру, Бунт землепашцев.

— Это было три века назад!

— Но это не значит, что подобное не может повториться.

Эйзенхарт затих, обдумывая мои аргументы.

— Я проверю эту версию, — наконец пришел он к решению. — Но только из моего уважения к вам. Самому мне кажется, что это пустые домыслы — хотя и, должен признать, весьма художественные.

Впрочем, скорость, с которой Эйзенхарт после этого заявления покинул трактир, подсказывала мне, что на самом деле он так не считал.

Виктор любил свой отдел. Подобно кулику, хвалившему свое болото, он любил свой кабинет, заваленный от пола до потолка неразобранными бумагами, любил продавленную раскладушку, на которой часто оставался ночевать в управлении, любил шум и гвалт общей комнаты, где двадцать четыре часа в сутки горел свет и пахло свежезаваренным кофе — к кануну прошлого года они с коллегами сбросились все-таки на паровую экспрессо-машину. К мертвякам, как их называли в народе, он пришел в восемнадцать, отработав до того положенные два года на улице, и с тех пор ни разу не думал о том, чтобы сменить место работы. Седьмой отдел стал для него домом, который Эйзенхарт знал как свои пять пальцев: вот и сейчас он знал, что через стенку от его кабинета сейчас вздыхал над отчетом Берт, как всегда оттянувший его написание до последнего, а по коридору через пять минут поплывет запах вишневого табака — это комиссар Роббе, начальник седьмого отдела, страдавший после смерти жены от бессоницы, войдет в свой кабинет в шесть утра и сразу же начнет раскуривать трубку. И, как это случается с любимым домом, его несовершенства вроде вечного беспорядка и старой скрипучей мебели только добавляли в представлении Эйзенхарта уюта.

Четвертое отделение, напротив, уютным никто бы не назвал. Эйзенхарт дотронулся до выкрашенных в стальной цвет стен: в их отделе их скрывали дубовые панели. Здесь их сняли после сделанного в прошлом году по поводу приезда нового начальника ремонта, заодно поставив новую мебель, строгие геометрические формы которой навевали мысли о прозекторской двумя этажами ниже. Все столы в общей комнате были девственно чисты — они не говорили ничего о своих владельцах, но зато многое об их начальнике. В образцовом порядке глазу было не за что зацепиться.

Атмосфера в отделе тоже была близка к лакедемонийской. Вынужденный ждать на стуле для посетителей, пока его пустят к комиссару, Эйзенхарт попробовал переброситься парой слов с коллегами, но был вынужден отступить. Из столов сейчас была занята треть, за ними молча корпели сержанты. Сосредоточенное молчание прерывалось, лишь когда в зале появлялись телеграфисты (на секунду Виктор даже позавидовал: они могли позволить держать в штате собственных телеграфистов! В их отделе порой приходилось платить за марки из собственного кармана) с новыми сообщениями. На посетителя из соседнего отделения никто не обращал внимания, заставляя того изнывать от скуки.

— Вы опоздали, — не отрываясь от бумаг, сообщил ему Конрад, когда секретарь наконец пригласил Эйзенхарта к нему в кабинет. — Совещание уже закончилось.

— Я бы непременно пришел вовремя, если бы мне сообщили, когда оно состоится, — нахмурился Эйзенхарт. — Послушайте, я к вам по делу. У меня появилась идея...

Он пересказал комиссару озвученную эту ночью теорию — безумную и фантастическую, на его взгляд, — но удивить его не смог.

— Долго же до вас доходило, — комиссар иронически изогнул бровь. — Сами додумались, или кто подсказал?

— Сам, — не моргнув глазом соврал Эйзенхарт. — Так вы об этом знали?

— Разумеется, и уже давно.

Виктор почувствовал, как в груди нарастало возмущение.

— Послушайте, мы не можем работать вместе, если вы не раскрываете информацию.

— Детектив Эйзенхарт, — комиссар отвернулся к окну, холодное зимнее солнце осветило орлиный профиль. — Позвольте мне напомнить, что первым информацию скрыли вы. Да, мне известно о нападении на вашего родственника. И о двух трупах, лежащих — или, точнее, лежавших — в морге, о которых вы забыли мне сообщить. Не перебивайте, — он предупреждающе поднял руку, — и не пытайтесь оправдаться. Ваше поведение прошлой ночью было непрофессиональным и недопустимым. Я не буду подавать на вас рапорт, учитывая занимаемую вашим отцом должность, это все равно было бы бесполезно, но с сегодняшнего дня я отстраняю вас от расследования.

— Вы не имеете на это права, — возразил Эйзенхарт.

— Не имею. Протокол требует, чтобы в подобных делах был задействован представитель убойного раздела, в данном случае, вы, как полицейский, обнаруживший труп Хевеля. И вы будете задействованы. Номинально. Мы сообщим вам, когда найдем убийцу.

Эйзенхарт не удержался и спросил.

— А если я найду его первым?

— Я не могу запретить вам заниматься этим делом, — комиссар смерил его тяжелым взглядом, — но я могу настоятельно посоветовать вам не переходить мне дорогу. Это было бы в ваших интересах. К тому же, подумайте сами, каковы шансы у вас в одиночку найти его убийцу, без информации и связей, имеющихся у моего отдела?

"Вы удивитесь" — хмыкнул про себя Эйзенхарт, но не стал ничего отвечать.

— Займитесь своими делами, — продолжил Конрад. — У вас ведь наверняка должны быть и другие расследования. Не тратьте свое время на Хевеля.

В кабинет постучали, и один из виденных Эйзенхартом ранее телеграфистов поспешил передать сообщение.

— Это все, с чем вы пришли? — спросил комиссар, стремительно теряя интерес к Эйзенхарту.

— Так точно, сэр.

— В таком случае свободны, — Конрад взмахнул рукой, указывая на выход. — Да, детектив! До моих людей дошли слухи, что Верзила Шон объявился в Гетценбурге. Уберите своего ручного медведя, пока никто ничего не заподозрил, и предоставьте этим заниматься профессионалам. Вы меня поняли?

— Так точно, сэр, — сквозь зубы согласился Эйзенхарт.

Отправив с телеграфа сообщение и завернув по дороге в кафе на ранний завтрак, Виктор вернулся в отдел. На столе лежали папки с нераскрытыми делами — к ним он собирался вернуться, но дело Хевеля было приоритетом. Не было никаких сомнений в том, что Быки, однажды решившие отобрать бумаги у Альтманна (да как будто они вообще могли к нему попасть!), вернутся за ними. И его долгом было не позволить им при этом навредить родственнику... или, наоборот, не позволить добряку доктору убить их. Эйзенхарт хмыкнул, вспомнив залитую свинцом трость, обломки которой лежали в шкафу с вещественными доказательствами. Да уж, это еще вопрос, кого здесь требовалось защищать.

Бессонная ночь (и не одна: если бы Эйзенхарта попросили, он постарался бы вспомнить, когда в последний раз спал, но сомневался, что ему удалось бы) сказалась на его состоянии, и Эйзенхарт не заметил, как заснул, расположившись щекой на отчете о вскрытии Хевеля. На несколько часов шум в общей комнате, падающие из-за жалюзи солнечные лучи и разыскиваемые преступники перестали для него существовать. Разбудил его запах кофе.

— Я получил ваше сообщение, сэр, — сообщил Брэмли, втискиваясь в кабинет с чайным подносом и зажатым подмышкой шлемом. — Что произошло?

Виктор неприязненно посмотрел на сержанта. Тщательно выглаженная форма, прямой пробор на густо намазанных бриллиантином волосах, свежее, чисто выбритое лицо и энтузиазм во взоре. Полная противоположность самому Эйзенхарту, который в этот момент испытывал только одно желание: умереть и на том свете как следует отоспаться.

— Конрад отстранил нас от дела, — поведал ему Эйзенхарт, с рассеянным видом отхлебывая из чашки. — Сказал, чтоб, если мы хотим заниматься этим расследованием, занимались им сами.

Зная своего начальника, Брэмли сразу понял, что скрывается за его словами, и осторожно поинтересовался:

— И что же мы будем делать, сэр?

Эйзенхарт поморщился.

— Да прекращай ты уже с этим "сэр"! — попросил он. — Мы будем работать. Искать убийцу так, как это делают в у нас седьмом отделе.

— Как же?

— Ну, для начала заглянем в морг. Пройдемся еще раз по последнему дню Хевеля. Проверим, не связывался ли он с кем-то в тот день — я возьму на себя телефонисток, а ты пройдешься по почтамтам.

— Почему не наоборот? — приуныл сержант.

— Потому что ты вызываешь у почтовых работниц материнский инстинкт и непреодолимое желание закормить плюшками. К тому же, — ухмыльнулся Эйзенхарт, — телефонистки моложе и симпатичнее.

— А потом?

— А потом мы проделаем это еще раз. И еще раз. И еще, пока что-нибудь не обнаружим.

Следующие дни прошли настолько спокойно, что я решил, будто нападение останется единственным инцидентом, прервавшим размеренный темп моей жизни в Гетценбурге.

Проехав на пролетке путь от Лестниц до кампуса, я понял, что возвращаться в мою комнату не имело смысла и отправился сразу на факультет. Там, переодевшись в запасной костюм, я встретил рассвет и профессора Фитцерея, у которого по средам был присутственный день. Получив замечание по поводу неподобающего внешнего вида (второе за неделю! Если бы я не знал, что вакансию на танатологическом факультете пытались закрыть в течение года, я бы всерьез обеспокоился своей дальнейшей карьерой), я молча вернулся за бумажную работу.

Леди Эйзенхарт я отправил записку, в которой выразил сожалений по поводу того, что не смогу посетить ее на этой неделе. Обеспокоенная моей мнимой простудой, которую я назвал в качестве причины для отказа, она пообещала прислать ко мне своего домашнего врача; еще десять писем понадобилось, чтобы отговорить ее от этой затеи.

Разбитые очки заменили новые, присланные оптиком с Охотничьей улицы. Стекла цвета индиго скрыли не только мои глаза, но и побледневший синяк, позволив избежать назойливых вопросов не только со стороны коллег, что было хоть как-то приемлимо, но и со стороны студентов. Трость я заказал новую, и ее должны были доставить мне к следующему месяцу. Жизнь возвращалась в свою колею.

Эйзенхарт исчез, оставив мне напоследок целый список указаний (содержавший в себе в числе прочих следующие пункты: стараться избегать прогулок по ночному Гетценбургу, не выходить по возможности за пределы старого города, стараться проверять наличие за собой слежки, внимательно отмечать все странности, какими бы мелкими они не были, не лезть на рожон, что больше всего возмутило меня: я-то полагал, что причиной произошедшего было никак не мое поведение; и, наконец, при малейшей необходимости разыскать самого Эйзенхарта). Университет однажды посетили двое представителей четвертого отдела, по новой задававшие мне одни и те же вопросы. От Виктора же два дня не было никаких вестей, на третий он все-таки появился на пороге моего кабинета в обеденный перерыв.

— Что вы можете рассказать о мистере Мортимере? — поинтересовался он у меня место приветствия. В кабинет он заходить отказался, отговорившись от этого срочными делами.

Поразмыслив, я признал, что не знаю о своем коллеге ничего.

— Его семья... из купцов, кажется? — предположил я. Наши приятельские отношения строились в основном на обсуждении рабочих новостей, а также на спокойных дискуссиях о политической обстановке в мире; если мой коллега и рассказывал при этом что-то о себе, боюсь, я пропустил это мимо ушей. — Почему вас это интересует?

Эйзенхарт кивнул, словно именно такого ответа он от меня и ожидал, и, не попрощавшись, улетел по своим делам.

Должен признать, его реакция меня несколько задела, вновь показывая мне, с какой индифферентностью я относился к окружающему меня миру. Я решил исправить это и поговорить Мортимером, но, прежде чем я успел встать из-за своего стола, Максим нашел меня сам.

— Альтманн, — по его встревоженному я понял, что что-то случилось, — выручите меня сегодня?

— Конечно, — подтвердил я. — Что-то произошло?

Немного помявшись, Мортимер все-таки ответил:

— Меня вызывают срочно в полицию. Ума не приложу, зачем я им поналобился, но приходил один из тех полицейских, что были у нас в лаборатории, и велел явиться на допрос через полчаса...

Ну конечно. Следовало догадаться, что Эйзенхарту будет недостаточно полученных от меня данных, и он решит сам побеседовать с Мортимером. Но вызывать его в управление? Это обстоятельство показалось мне странным: обычно Эйзенхарт предпочитал беседовать со свидетелями на их территории. Или он уже перевел Мортимера в категорию подозреваемых? Что же он такое о нем узнал? Я хотел расспросить об этом Мортимера, но потом понял, что легче будет узнать все от Эйзенхарта.

— ... А у меня третий курс, практическое занятие по топографической анатомии, им не скажешь учебник почитать... Замените меня?

— Разумеется, — заверил я его. — Какая у них тема?

— Анатомия передней брюшной стенки. В главной аудитории в два. Спасибо вам, Роберт, — Максим быстро улыбнулся. — Знаю, вы не любите практические занятия, но сегодня больше некого попросить.

— Ничего страшного. Лучше идите, а то опоздаете. И, Максим... удачи вам, — добавил я.

Молодой танатолог отрывисто кивнул. Как человек, он мне нравился. Оставалось надеяться, что Эйзенхарт ошибается, и он все же невиновен.

Когда за моим коллегой закрылась дверь, я позволил себе поморщиться. Преподавательская работа была не моей стезей, после месяцев работы в университете я мог позволить себе это признать. Я старался отлынивать от общения со студентами как только мог, меняясь, к примеру, обязанностями с Мортимером, который терпеть не мог посещать городской морг, зато испытывал к студиозусам искреннюю симпатию. Что же касалось практических занятий... Правой руки у меня можно считать, что не было, левая начинала предательски дрожать, стоило тремя пальцами ухватиться за скальпель — достаточно сказать, что практикумы со студентами не доставляли мне удовольствия. Мысленно поблагодарив Эйзенхарта, я встал и потянулся за пиджаком: в анатомической аудитории было прохладно.

Мое настроение не улучшилось и после занятия. Три часа в компании студентов и кадавров (впрочем, против последних я ничего не имел) порядком утомили меня, и я надеялся отдохнуть у себя, но не тут-то было. Я пересек кампус и поднялся к себе на чердачный этаж. Замок на двери сработал не сразу, но я пропустил это мимо внимания: его и так нередко заедало. Однако то, что предстало моему взгляду за открытой дверью, не заметить было нельзя.

Здесь кто-то был.

Полумрака хватало, чтобы разглядеть царивший в комнате беспорядок. Ящики столов были вывернуты, шкафы зияли пустыми полками, а их содержимое было разбросано по полу. Матрас распорот; унылый сельский пейзаж, доставшийся мне вместе с комнатой, лишен рамы. Кто-то даже не поленился и отодрал паркетную доску у окна, раздражавшую меня своим скрипом.

Я поспешил закрыть за собой дверь. Под подошвами что-то хрустнуло; включив в комнате свет, я увидел рассыпанный по полу растворимый кофе. Осколки двухлитровой банки — подарок Эйзенхарта, утверждавшего, что меньший объем мне и дарить бесполезно — лежали рядом. Спустя еще пару шагов я увидел, что подобная участь постигла и остальные мои запасы.

Пройдясь по комнате, я был вынужден признать, что поработали здесь тщательно. Комната была разгромлена, все, что превышало размерами сложенный носовой платок, разобрано по частям. Вздохнув, я поднял опрокинутую вешалку и повесил на нее пальто. Вместо отдыха меня ожидала уборка. На секунду в голову пришла мысль вызвать полицию, все-таки, было ли состояние моей комнаты связано с делом Хевеля или являлось банальным ограблением, причудливо совпавшим с этим делом во времени, подобные происшествия являлись их прерогативой. Но от нее пришлось отказаться: замечания по поводу внешнего вида моя карьера могла пережить, но слухи, которые непременно расползлись бы по кампусу, если бы ко мне в комнату ворвался полицейский наряд, могли нанести ей непоправимый урон. А я еще дорожил возможностью не просить денег у родственников и иметь свою крышу над головой.

По мере продвижения процесса мое замешательство все росло. От теории о случайном ограблении пришлось отказаться, наиболее ценные вещи из тех, что я хранил в своем жилище, были на месте. Зато непостижимым образом из моей комнаты исчезли все бумаги. Я мог еще понять, зачем кому-то могла понадобиться моя чековая книжка или, к примеру, договор об аренде банковской ячейки, но к чему ему были мои дневники, фотографии бывшей знакомой и непроверенные студенческие эссе? Едва ли за них можно было выручить что-то на черном рынке, а их литературная, ровно как и научная ценность вызывала сомнения.

С тяжелым вздохом я опустился на стул и окинул взглядом окружавший меня хаос. Взгляд при этом зацепился за книжный шкаф, являвшийся в отличие от остальных предметов меблировки антикварной вещью, которую, как я полагал, не вынесли из комнаты только из-за его веса. Сдержав еще один вздох, я покачал головой. Обыскивая комнату, неизвестный злоумышленник искал тайники даже за ним. А теперь я сомневался, удастся ли мне восстановить изначальный образ комнаты. Я уже был готов признать свое поражение, когда с зубодробительным скрежетом шкаф встал на место, оставив царапины на паркете. Я утер пот со лба и недоуменно посмотрел на испачканные зеленым перчатки.

Стук в дверь отвлек меня от этой загадки. Я поспешил открыть.

Профессор Д, мой сосед этажом ниже, строго посмотрел на меня снизу вверх. Я знал, что даже в полумраке от его кошачьего взгляда не укрылись ни закатанные рукава рубашки, ни растрепанную шевелюру, ни пыльный след на штанине. С трудом подавив в себе желание отряхнуть брюки и пригладить волосы, как перед встречей с директором интерната, я сдержанно поинтересовался, что ему нужно.

— Послушайте, — начал он раздраженно, — это уже слишком! Чем вы тут занимаетесь? Весь день двигали мебель, грохот стоял невозможный, а сейчас, только успокоились, заново? Это невыносимо!

Большую часть комнат в университетском общежитии занимали молодые сотрудники факультета, в силу занимаемой должности не обладавшие достаточными средствами, чтобы снять жилье в городе, и не желавшие жить с родственниками (или не имевшие такой возможности, приехав, как ваш покорный слуга, в Гетценбург из разных уголков империи). Состоявшихся преподавателей было мало, немногие даже из любви к науке соглашались на одну комнату и душ в коридоре. Профессор Д, к сожалению, был одним из этих немногих. Разругавшись на старости лет с сыновьями и невесткой, светило имперской экономической науки в отместку продало городскую резиденцию и отписало еще при жизни все свое имущество родной кафедре. Кафедра с радостью согласилась, профессор въехал в комнату под моей, а я вскоре начал понимать причины его размолвки с семьей. Не знаю, было ли дело в эксцентричности, свойственной всем гениям, или в его Даре, но кроме кошачьих глаз профессор обладал не иначе как кошачьим слухом. Шаги по комнате слышались ему топотом, упавшую на пол книгу он воспринимал как личное оскорбление, и упаси Духи было приколотить на место планку у рассохшейся тумбочки! Выданную мне тираду, чувствовал я, я еще надолго запомню. Впрочем, дальше еженедельных визитов с гневными отповедями дело не шло, поэтому со временем я привык к такому соседству.

— Да, конечно, — согласился я, привычно пропустив мимо ушей претензии старика. — Я сейчас же все прекращу.

— Уж будьте так любезны! — пропыхтел профессор. — И имейте в виду, если вы, как сегодня днем, откажетесь открывать дверь, я вызову управляющего.

— Обязательно, — невпопад заверил я его. — А во сколько, вы говорите, я сегодня мебель двигал?

Знаменитый экономист смерил меня таким взглядом, что я поспешил попрощаться и закрыть за ним дверь. Рассеянно потерев пятно на перчатке, я вернулся к книжному шкафу. Мои догадки подтвердились: сбоку, на уровне моего плеча, виднелась подсыхающая краска необычного сине-зеленого оттенка, словно кто-то, не заметив того, задел рукавом свежеокрашенную стену, а потом, отодвигая шкаф и помогая себе при этом плечом, невольно перенес краску на него.

И я знал, кто в городе недавно красил стены в этот цвет.

В беспорядке я нашел новые перчатки, подумав, также взял с собой оставшийся с войны пистолет и вышел, позволив двери захлопнуться у меня за спиной.

"Хефер" не был похож на столичный "Ориент", известный своей неповторимой роскошью. Не напоминал он и пошлые почасовые отели, занимавшие обочины крупных дорог. Совсем недавно он был доходным домом для среднего класса, удачно расположенным и во всех отношениях благопристойным, но покойный мистер Хефер разместил несколько неудачных вложений перед предыдущим кризисом, и его вдове пришлось узнать, что после уплаты налогов и процентов за долг доход от дома удивительным образом приближался к прожиточному минимуму. И что люди были готовы заплатить существенно больше за возможность снимать комнату не на неделю, а на сутки, а того лучше — на несколько часов.

Так и получилось, что недалеко от городского парка возникла почасовая гостиница, чей вид удовлетворил бы вкус любого пуританина. Это обстоятельство, впрочем, миссис Хефер, в душе которой любовь к приличиям поблекла после подсчета первой прибыли от отеля, намеревалась исправить. Во вторник вместо портье в гостинице меня встретили запах смешиваемой краски, расставленная стремянка и рулоны нового линолеума. Часть стен на первом этаже уже была покрашена, и я отметил их необычный оттенок: насыщенный, что называется, богатый, балансирующий на грани между синим и зеленым...

"Виридиан" — назвала его моя спутница, ни мало не смущенная обстановкой. Не уверен, запомнил бы я этот цвет, если бы не странно звучавшее название, но, благодаря стечению обстоятельств, слово это надолго осталось у меня в голове и позволило догадаться, откуда пришел человек, разгромивший мою комнату.

Свет фонарей позволил разглядеть, что половина дома была перекрашена в тот же оттенок, хотя левая его часть еще оставалась бледно-желтой. Я осторожно дотронулся до стены — краска была свежей, должно быть, закончив с внутренней отделкой, маляр по приказу миссис Хефер перешел сегодня к фасаду здания.

Войдя внутрь, я кивнул отставному солдату, выполнявшему при миссис Хефер роли портье, сторожа и вышибалы одновременно, и попросил проводить к хозяйке.

— Вы сегодня одни, — прокомментировала та мое появление, вопросительно изогнув бровь.

— Скажите, кто-нибудь спрашивал обо мне или о номере, который я занимал в прошлый раз?

По внезапно отведенному взгляду я понял, что попал в точку.

Если бы я был Эйзенхартом, мне бы наверняка удалось уговорить ее рассказать мне все. К сожалению, я и сам знал, что харизма и обаяние не были моими сильными сторонами.

— Мне очень важно это узнать, — я достал из кармана бумажник.

— Был один, — миссис Хефер приняла десятишиллинговую банкноту и убрала в ящик стола. — Хотел посмотреть на комнату, в которой вы в прошлый раз были.

— Только посмотреть? — уточнил я, втайне надеясь, что неизвестный не устроил в номере такой же погром, как в моем жилище на кампусе, и миссис Хефер не придет в голову потребовать с меня компенсации.

— Пробыл в ней с полчаса, что делал, не знаю, не спрашивала.

Хозяйка гостиницы улыбнулась неприятной улыбкой, намекавшей, что ей прекрасно известно, за что ей платят. Я предпочел сделать вид, что этого не заметил.

— Вы не могли бы его описать? — попросил я.

— Не джентльмен, если вы знаете, о чем я. Слишком здоровый, — она окинула меня взглядом, — и одет иначе.

— Он что-нибудь говорил? Или, — на меня нашло озарение. Было очевидно, что люди, разыскивающие украденные Хевелем документы, считали, что они в моих руках. Поэтому они побывали у меня на кампусе, поэтому проверяли, где я мог спрятать бумаги за его пределами. Итак: если бы я, обыскав номер, не нашел то, что искал, но не мог отбросить теорию, что нужный мне предмет находится в комнате, что бы я сделал? Я бы дождался, пока спрятавший искомое человек не вернется и не заберет его, — быть может, просил сообщить ему, когда я в следующий раз появлюсь у вас?

И снова я угадал.

— Он выглядел опасным человеком, — заметила хозяйка отеля вместо ответа.

Этот намек я понял.

— Заплачу вдвое больше, если сообщите его координаты.

— Пятьдесят шиллингов, — назвала свою цену миссис Хефер после непродолжительного молчания.

Я полагал, что сумма эта превышает заплаченную Быком не вдвое и не втрое, но безропотно заплатил ее. Взамен хозяйка выдала мне листочек, на котором ее почерком были записаны телефонный номер и адрес человека, вторгнувшегося в мое жилище.

Я мог бы вызвать Эйзенхарта или отдать ему этот листок — и то, и другое было бы рациональным, логичным поступком, — но я этого не сделал. Сложно сказать, чем я руководствовался в своих решениях. Полагаю, я все еще был зол на Виктора. Я не из тех людей, кто легко впускает к себе в душу других; еще меньше я толерирую тех, кто лезет туда без приглашения. Эйзенхарт же был человеком, считавшим, что личное пространство других людей существует исключительно для его развлечения.

Ведомый обидой и своей гордыней, я решил сам отправиться по указанному адресу. Извозчик высадил меня у доходного дома в менее обеспеченном районе (и все же, как ни удивительно, достаточно обеспеченном, чтобы провести телефонный провод в каждую квартиру). Я не стал стучать — что, разумеется, было глупостью, но не большей, чем вся эта авантюра в целом. На мое счастье, в отличие от входных дверей, двери в квартиры в Гетценбурге все еще не укрепляли от воров и выбить фанеру не представляло большой сложности. Мне опять повезло в том, что внутри никого не было.

Бумаги лежали неопрятной кучей на подоконнике, но едва я успел собрать их, как удача покинула меня.

Теперь я мог понять, почему миссис Хефер описала его как опасного человека — и был полностью согласен с ее мнением.

Мой противник был выше меня на голову, а я не из самого низкого десятка. В плечах он был вдвое шире, а, если бы даже он и не обладал столь выдающейся формой, его Инклинация сводила все сравнения на нет. Исход подобного столкновения был предрешен с самого начала, я оказался в ловушке. Окинув происходящее налитыми кровью глазами, он, не теряя времени на вопросы, бросился на меня. Одна рука схватила меня за запястье, я только и успел услышать, как хрустнула кость; бумаги рассыпались по паркету. Другой рукой Бык взялся за мое горло, сдавливая его и приподнимая меня над полом. Я попытался удержаться, вытянувшись на кончиках пальцев, но пол ускользал из-под моих ног. В глазах потемнело от нехватки воздуха, я знал, что еще немного и потеряю сознание — если, конечно, Бык не переломит мой хребет раньше.

Мне подумалось, каким идиотизмом была вся эта затея. А еще я задался вопросом, действительно ли хотел умереть. Впервые после взрыва, стоившего мне выстроенного будущего, я почувствовал, что не хочу покидать этот мир ради мира Духов. И тогда я воспользовался единственным имеющимся у меня оружием. Нет, не пистолетом, здоровой рукой я не смог бы дотянуться до кобуры. Но я мог дотянуться до Быка. Прикосновение вышло легким, даже нежным, проводя пальцами по его щеке, я едва мог почувствовать под перчаткой кожу. А потом мой Дар, сдерживаемый на протяжении всей моей жизни, выплеснулся наружу.

Отчаянно хватая ртом воздух, я упал и посмотрел на распростертое рядом тело. В голове билась только одна мысль: нас могли услышать.

Надо было уходить.

Официально работа в полицейском управлении уже закончилась, поэтому общая комната седьмого отделения тонула в полумраке. Лишь на некоторых из столов горели настольные лампы в зеленых стеклянных плафонах, и кое-где в в щель под дверями кабинетов виднелась узкая полоска света. Эйзенхарт кивнул дежурному и прошел к себе, держа под мышкой мешок из промаслившейся коричневой бумаги. За его столом сидел Брэмли и, высунув от усердия кончик языка, выводил каллиграфическим почерком строки, одну за другой. Корзина для бумаг, стоявшая перед ним, уже была наполовину заполнена испорченными страницами.

— "Вследствие чего" пишется слитно, — заметил Виктор, заглядывая через плечо кузена.

Тот тяжело вздохнул и достал чистый лист.

— Давай остальное посмотрю, — Виктор перехватил черновик отчета на пути в корзину и пробежался по нему глазами. — "Также" конкретно здесь тоже пишется слитно... и тут запятую поставь, — посмотрев на расстроенное лицо Шона, он рассмеялся. — Да не переживай ты так, нашел трагедию! Поработаешь с мое, выучишь. А теперь рассказывай.

Эйзенхарт с рассеянным видом потрогал чайник. Еще горячий.

— Чаю хочешь? — предложил он, наливая себе.

Немой укор был ему ответом.

— Вы знаете, сколько отделений императорского почтамта в Гетценбурге? — спросил Брэмли, заново принимаясь за отчет.

— Двадцать два, — рассмеялся Эйзенхарт. — Понял. Значит, плюшки тебе тоже не предлагать, — он кинул пахнувший корицей мешок на стол. — Так как, нашел что-нибудь?

В руках сержанта зашелестели страницы полицейского блокнота.

— На втором сортировочном пункте удалось узнать, что некто очень интересовался содержимым писем, отправителем которых значился Р. Альтманн.

— Описание получил?

— Так точно, сэр.

— Не больше метра восьмидесяти, щуплый, на голове рога, одет в дорогой костюм — темно-серый в тонкую полоску?

— Никак нет, сэр, — удивился сержант. — Выше двух десяти, телосложение атлетическое. На голове была бордовая кепка, поэтому про рога ничего не было сказано. Я записал.

Эйзенхарт прочел словесный портрет и вернул блокнот.

— Интересно. Что-нибудь еще?

— Адрес, сэр. Он оставил его на случай, если кто-то из служащих передумает...

"... и решит подправить свое благосостояние нелегальным путем," — повисло в воздухе невысказанное окончание фразы. Потому что уж больно легким был этот путь. Делать свою работу и мимоходом замечать интересующую других информацию. Императорский закон о цензуре в какой-то степени подтолкнул работников коммуникаций к этой идее: слишком много открывалось писем и подслушивалось разговоров, чтобы никому в голову не пришла мысль заняться тем же самым, но за дополнительную оплату.

— Я переписал его, сэр. Нижний ров, дом...

— Двадцать пять, апартаменты 6-Е, — закончил с ним в унисон Эйзенхарт. — Забавно.

На лице сержанта появилось обиженное выражение.

— Откуда вы знаете?

— Я не проверял, как ты работаешь, если ты об этом, — Эйзенхарт достал из кармана сложенную вчетверо бумажку и помахал ей. — Центральный телефонный узел. Та же просьба, тот же адрес, думаю, и тот же номер телефона. Только вот человек другой.

Выпив залпом чай и отправив в рот остатки плюшки, Эйзенхарт поднялся со стула.

— Ну что, — немного неразборчиво спросил он, — проведаем нашего подозреваемого?

— Которого из них, сэр? — уточнил с робкой улыбкой сержант.

В темноте Нижний ров мигал белым светом новомодных электрических фонарей. Нужный им дом стоял на отшибе по северной стороне улицы. В этом районе он еще был один такой: новый, огромный по сравнению со старыми одно— и двухэтажными особняками, построенный хозяевами для дохода. Привратник без вопросов впустил их внутрь, хотя и признался, что понятия не имеет, дома ли арендатор. На вопрос, как выглядит жилец из апартаментов 6-Е он тоже пожал плечами, сообщив, что они меняются слишком часто, чтобы их запомнить.

Арендатора на месте, судя по всему, не было. По крайней мере, на стук никто не отзывался.

— Надеюсь, его никто не успел предупредить о нашем приходе, — проворчал Эйзенхарт, на всякий случай дергая дверную ручку.

Она опустилась.

Плохой признак. Чисто теоретически, Эйзенхарт признавал, что на свете могли существовать люди, способные случайно забыть запереть дверь. Но в жизни ему встречать их не доводилось. Зато его профессиональный опыт был полон случаев, когда дверь оказывалась незапертой по менее удачной причине. Например, после квартирной кражи. Или после того, как подозреваемый в спешке покидал свое временное пристанище. Или потому что убийца не удосуживался закрыть за собой дверь.

Первую версию Виктор сразу же отмел: в жизни таких совпадений не бывает. От второй пришлось отказаться, когда обнаружился труп.

Тело лежало на полу жилой комнаты, уставившись широко распахнутыми глазами в потолок. Молодой Бык лежал навзничь, но даже в этом положении его небывало высокий рост и сложение поражали.

— Что ж, по крайней мере мы теперь знаем, к кому из двоих мы шли, — философски заметил Эйзенхарт и наклонился к телу. На первый взгляд никаких видимых повреждений заметно не было. — Я бы сказал, что мы опоздали на час-другой. Брэм, сходи-ка к привратнику и вызови оттуда доктора Ретта и... кто сегодня дежурит из судебных экспертов?

— Лой, сэр. Будет выполнено.

— И спроси там заодно, кто сегодня вечером заходил в дом — не только сюда, но и в другие квартиры.

— Так точно, сэр.

Эйзенхарт со вздохом прислонился к стене в коридоре. До приезда экспертов в апартаментах ничего нельзя было трогать, а ноги гудели от усталости после долгого дня.

— Я покараулю пока тут. А ты, — от него не укрылось, как с лица Брэмли схлынули все краски при виде мертвого тела, — можешь подождать их внизу.

Он с тоской подумал о свободных стульях в каморке у привратника. Притащить один из них, что ли, наверх? Впрочем, при мысли о лестнице идея умерла сама собой.

К его удивлению, сержант вернулся почти сразу же. "Молодец", — с теплотой подумал Эйзенхарт, вспоминая как давным-давно перебарывал свой страх мертвецов. Какая-то мысль, связанная с этими воспоминаниями, забрезжила на краю сознания...

— Доктор Ретт был дома, поэтому скоро прибудет. Коннор уже выехал, — доложил Брэмли.

Эйзенхарт кивнул и устало запрокинул голову. Что же это было — еще из того времени, когда сам он служил сержантом под началом детектива Гардинера...

— Вспомнил, — сообщил Эйзенхарт потолку. — Я вспомнил, где его видел. Его звали Брин Толлерс, из местных. Один раз попался на разбое, до этого проходил подозреваемым по той же статье. Не знал, что он уже вернулся, — он прикрыл глаза. — А что насчет посетителей?

— Я собрал описания, насколько привратник смог их вспомнить. Сэр, — в голосе Брэмли зазвучало сочувствие, — вы в порядке?

— Что о мной будет? Главное, разбуди, когда они приедут.

Команда Лоя приехала первой и быстро принялась за дело. Вскоре уже почти все поверхности были в графитовом дактилоскопическом порошке, а в воздухе пахло фотографической вспышкой. Доктор Ретт, полицейский патолог (один из двух, работавших в городском полицейском управлении), мужчина с пегими волосами и крысиными чертами лица, появился немногим позже, привнося в помещение атмосферу недовольства.

— Можете мне уже дать что-нибудь, Ретт? — спросил Эйзенхарт у склонившегося над телом патолога.

— Я, что, нанимался прорицателем? — тот метнул на него хмурый взгляд. — Приходите послезавтра, получите заключение.

— Почему так долго? Насколько я знаю, у вас нет сейчас тел в очереди на вскрытие.

— Зато у меня есть вторая работа. И первая половина дня у меня занята приемом. Так и быть, — сделал уступку Ретт, — можете подойти завтра к вечеру, выпишу вам предварительное заключение.

Эйзенхарт покачал головой.

— Все еще слишком медленно.

— С каких пор мертвецам есть куда спешить? — ворчливо поинтересовался патолог и кивнул санитарам. — В любом случае, это не мои проблемы, раньше вы от меня ничего не добьетесь. Можете увозить.

— Стоять! — скомандовал Виктор. Носилки с телом замерли на полпути из комнаты.

— И что дальше, детектив? — сухо поинтересовался полицейский патолог. — Оставите тело здесь, пока я не соглашусь препарировать его прямо сейчас?

— Ни в коем случае, — заверил его Эйзенхарт. — Увозите! — разрешил он носильщикам. — Только не в морг. Кто-нибудь из вас знает, как проехать к университету?

— В последнее время вы ведете увлекательную жизнь, — заметил Мортимер, накладывая гипсовую повязку на мою руку. — Вступили в какой-нибудь клуб? Бокс? Сават? Спортивная борьба?

Если мой коллега и удивился тому, как я ввалился в его кабинет спустя ровно две секунды после начала рабочего дня, прижимая к груди травмированную конечность, он держал это при себе. Коротко поинтересовавшись, чем он может помочь, он раздобыл порошок и горячую воду и приступил к гипсованию.

— Сават? — невольно заинтересовался я. — Им увлекаются в Гетценбурге?

— А почему нет? У нас все-таки не совсем провинция, — Максим осторожно пригладил последний слой бинта и оставил его высыхать. — Молодые аристократы едут в Арнуаль на саббатикал, многие предпочитают там отдыхать... Естественно, привозят оттуда модные веяния. Так как, я угадал насчет савата?

— Нет, — я с улыбкой покачал головой, — не занимался им еще с армии. А это... — придумывая правдоподобное объяснение, я вспомнил первую стычку с Быками, — был скорее каном [6].

— Должно быть, он стал гораздо опаснее с тех пор, как я в последний раз смотрел на правила, — пробормотал Максим. — Но я не буду больше спрашивать, если вы не желаете.

Я был ему за это благодарен.

— А как прошла ваша встреча с полицией? — полюбопытствовал я.

Молодой танатолог пробурчал себе что-то под нос.

— Честно говоря, я так и не понял, что хотел от меня тот куп, — признался он. — Продержал меня три часа в приемной, а потом безо всяких вопросов отпустил. Кстати, он сейчас здесь.

Я хотел его еще о многом расспросить, но был вынужден прерваться.

— Что? — переспросил я.

— Я видел его только что в коридоре, по-моему, он направлялся к Фитцерею. Эй, — вскочил он вслед за мной, — подождите! — Максим постучал по повязке и нахмурился. — Кажется, высохла... давайте я вам помогу.

Просунув руку в петлю, я поспешил в кабинет профессора.

Я нашел их с Эйзенхартом в танатологической лаборатории в подвале. Стоя перед накрытым простыней телом детектив и профессор увлеченно беседовали и даже не сразу заметили нас — по крайней мере, один из них; Эйзенхарт обернулся на скрип открывающейся двери и остановил взгляд на моем гипсе.

— А, Альтманн, Мортимер, проходите, — неожиданно доброжелательно поприветствовал нас профессор Фитцерей. — Мы с вашим кузеном, Альтманн, как раз обсуждали перспективы сотрудничества между нашей кафедрой и полицией.

— Кузеном? — шепотом повторил Максим.

Я виновато пожал плечами: эту подробность я от него утаил.

— Родственников не выбирают, — также шепотом ответил я и внимательнее посмотрел на профессора, с энтузиазмом вещавшего что-то об обществе, наконец оценившем танатологию.

Проблема с Эйзенхартом заключалась в том, что кроме умения наступать на чужие мозоли он обладал несокрушимым обаянием. Мне не раз доводилось наблюдать, как, привлеченные его мягкой приветливой манерой, люди и не замечали, как попадали в ловушку и уже не могли ему отказать. И вот сейчас его очередной жертвой стал мой начальник.

"Хотел бы я знать, что он ему пообещал", — мрачно подумалось мне.

— Разумеется, подробности еще будут обговариваться, но от лица кафедры я позволил себе предложить нашу помощь уже сейчас...

— Скоро же он сменил лейтмотив, — тихо прокомментировал Максим.

Я кивнул. Для человека, после прошлого визита Эйзенхарта в университет не менее часа оравшего о недопустимости идти на поводу у полиции и прерогативе науки над интересами властей, профессор Фитцерей удивительно быстро пересмотрел свои суждения.

Впрочем, как выяснилось, работа с полицией должна была — по словам Эйзенхарта, разумеется, — давать нам больше материала для практических опытов. Теперь стало ясно, почему Фитцерей так воодушевился: как истинный энтузиаст своего дела он уже давно сбросил всю остальную работу на своих ассистентов в лице нас с Мортимером и появлялся на службе только ради экспериментов по ресуррекции, ворча по поводу квоты и суеверных плебеев, не желавших завещать себя науке.

В завершение пламенной речи профессор с торжественным видом откинул простыню с тела, и у меня перехватило дыхание. Сразу же захотелось дотронуться до синяков на шее: на лабораторном столе лежал человек, оставивший их вчера вечером. Лежало, поправил я себя. Тело. Потому что человек этот был совершенно мертв.

И Эйзенхарт привез его сюда, вместо того чтобы отправить в полицейский морг.

Это не могло быть совпадением. Или могло?

Найдя удобный момент, пока Максим подготавливал труп (меня по причине увечья от эксперимента пришлось освободить), а профессор отошел в сторону, я подошел к Виктору.

— Что вы здесь делаете? — возмущенно прошипел я.

— Свою работу — расследую убийство. Что с вашей рукой?

— Споткнулся на лестнице, — машинально солгал я, не желая заострять на своей травме внимание.

— В самом деле? — Виктор окинул меня внимательным взглядом. Высокий воротник надетой сегодня сорочки должен был скрыть от него следы на шее, и все же мне казалось, что он видел меня насквозь. — Знаете, от кого я обычно слышу такие ответы? От жертв домашнего насилия. Но, полагаю, это уже не ваш вариант. Так что с вами случилось, Роберт?

От необходимости отвечать меня спасло возвращение Мортимера.

Я боялся того, что произойдет, если им удастся вернуть этого человека, если он заговорит в ответ на вопросы Эйзенхарта, но все обошлось. Не было ни судорог, ни вызывающих отвращение гримас смерти. Лежавшее на столе тело осталось безучастно к их стараниям.

— Больше ничего нельзя сделать? — разочарованно спросил Эйзенхарт, глядя на то, что совсем недавно было человеком.

— Наука здесь бессильна, но... — Эйзенхарт напрягся, как и я, но по другой причине. — Насколько это для вас важно, детектив?

Виктор задумался.

— Очень, — серьезно произнес он после некоторых размышлений. — Не могу сказать, что это вопрос жизни и смерти, но это действительно важно.

— В таком случае я мог бы вернуть его в последний момент жизни, — предложил профессор Фитцерей. — Он не ответит на ваши вопросы — он вообще не будет знать, что вы здесь, но вы сможете узнать, о чем он думал в последние секунды. Разумеется, я не представляю, насколько это может вам помочь...

Я удивленно поднял брови.

В обществе старались не афишировать свой Дар, если только он не был совершенно безобиден — и, как следствие, бесполезен. Мне было известно о Даре профессора потому, что я с ним работал, Максим знал, потому что... ну, как говорится, рыбак рыбака видит издалека. Что же касается остальных знакомых профессора, то я сильно сомневался, что кто-либо знал наверняка. Многие подозревали, танатология всегда была весьма специфической стезей, которую выбирали специфические люди. Но знать — другое дело. Люди с подобным Даром редко открывались другим. Легче было бы признаться в том, что родился Вороном; возможно, это встретило бы даже меньше осуждения. Должно быть, Эйзенхарт сильно его зацепил, если профессор решил раскрыться.

Профессор Фитцерей был Дроздом, и, если бы его Дар был сильнее, его забрали бы после рождения на воспитание в храм, как поступают с теми, кто способен воскрешать умерших не своей смертью. Но его Дар был слишком слаб, и он не мог возвращать людей к жизни, только поднимать их тела. Их души так и оставались в другом мире, переходя в наш лишь на краткий миг, пока они помнили еще собственную смерть. После этого они возвращались на ту сторону моста, оставляя за собой лишь пустую оболочка, подчиняющуюся воле Дрозда. Я видел подобное в армии, и зрелище это нельзя было назвать приятным. Слово "нзамби" опять всплыло из глубин моей памяти вместе с сладким запахом гниения.

— Давайте попробуем, — согласился Эйзенхарт, не подозревавший, свидетелем насколько редкого для мирных земель события ему предстояло стать.

Танатолог положил ладонь на лоб погибшему и прикрыл глаза. Лежавшее на столе тело вздрогнуло и свернулось в клубок, словно испуганный ребенок.

— Больно, — прошептало то, что было Быком в прошлой жизни. — Так больно... Так страшно...

Профессор отнял свою руку и отошел, позволяя нам увидеть происходящее.

Лицо Быка сморщилось, будто тот собирался заплакать. Мертвые глаза невидяще уставились на нас.

— Почему так страшно? — спросил у нас труп.

Я мог объяснить, почему. За одну секунду после моего касания яд распространился от мышц горла к конечностям, лишив его возможности двигаться. Словно погребенный заживо, он не мог двинуть ни рукой, ни ногой, грузно оседая на пол. Наступил общий паралич, дыхание остановилось, и только сознание продолжало работать, изо всех сил сигнализируя нехватку кислорода.

Физически Бык не мог уже этого чувствовать, — и не чувствовал, — но Дар профессора Фитцерея заставлял его переживать свою смерть вновь и вновь. То, что было в реальности несколькими секундами, превратилось в минуты агонии.

Одно мгновение, растянутое до бесконечности.

Не в силах больше выносить это, я вышел.

Полагаю, что пришло время для определенных объяснений. Да простит меня читатель за то, что, ограничившись краткой биографической справкой в предисловии к этим рассказам, я не открыл самого главного. Как я уже писал, общество не поощряло тогда (и, насколько я могу судить, не слишком изменило свое мнение и в настоящем времени) раскрытие Дара — в особенности такого, как мой.

Когда я говорю, что мой отец был ядовитым человеком, я имею в виду не только его характер. Об этом обычно не распространяются, но Змея не зря считают покровителем врачей и отравителей. И пусть вторых меньше, чем первых, но все же они есть, те, чье прикосновение губительно для всего живого. Вы можете подумать, что это преувеличение и что это невозможно, но я вас разочарую. Многие змеи ядовиты. Стоит ли удивляться тому, что Змеи, носящие человеческое обличье, ядовиты вдвойне?

Итак, мой отец, сэр Вильям Альтманн, был отмечен Змеем, но получил от него способность не к врачеванию, а к убийству. Как я уже упоминал, Дары, которые дают нам Духи, различаются по силе: чей-то Дар может быть продолжением его Инклинации, как нечеловеческая сила у Быков, иные люди обладают Даром, возносящим их на уровень богов, почитаемых ортодоксалами Эллии. Дар моего отца был настолько силен, что, по слухам, ему было достаточно опустить руку в воду, чтобы отравить всю деревню, расположившуюся на берегу ниже по течению. Не знаю, так ли это, к моменту моего рождения отец уже вышел на пенсию, получив к тридцати пяти годам достаточно званий и наград, а также титул и поместье на Королевском острове. На моей памяти его деятельность носила мирный (насколько это слово возможно использовать, говоря о моем отце) характер, а о военных подвигах из его прошлого я предпочитал не спрашивать. Но какая-то доля правды в слухах о нем определенно была.

Я бы и сам был склонен отбросить все слухи об универсальном токсине, чьи следы не найти и от которого нет противоядия, как дурную выдумку из дешевого детектива, если бы не два факта. Первым было то, что после пожара, в котором погибли мои родители, часть Марчестерской пустоши, принадлежавшая отцу, стала пустошью в прямом смысле этого слова — предсмертная ярость Змея выжгла все живое на мили вокруг, и пройдет еще немало лет, прежде чем там вновь зацветет вереск. Вторым фактом было то, что свой Дар отец передал мне. Я не знаю, как объяснить присутствие Дара — я понятия не имею, как другие чувствуют свой дар, но с самого рождения я знал, что смерть будет моим вечным попутчиком.

Я едва успел выкурить сигарету, прежде чем пришел Эйзенхарт.

— Пообещайте мне, что, когда я умру, вы не дадите танатологам ставить на мне опыты, — детектив без предупреждения влетел в кабинет, отнял у меня портсигар и уселся прямо на стол.

— Отдайте, — потребовал я.

О результатах очередного эксперимента я был спокоен, по тому, что я видел, можно было сделать вывод, что в момент смерти моя персона едва ли волновала Быка. Но присутствие Эйзенхарта все равно вызывало у меня волнение. Получив свою собственность обратно и закурив вторую сигарету, я спросил:

— Дар профессора произвел на вас такое подавляющее впечатление?

Виктор взглянул на меня с отвращением.

— Это еще ладно. Но теперь ваши коллеги заставили его передвигать столы в лаборатории.

— О, — значит, мучения Быка прекратились, и его душа вернулась в мир Духов. В какой-то степени я был рад за него. — Что ж, это практично. Там давно было пора устроить перестановку, а он сильнее нас троих вместе взятых. Не переживайте, он уже ничего не чувствует, — добавил я, заметив укоряющий взгляд детектива. — Осталось только тело.

Эйзенхарт скривился, но предпочел оставить эту тему без комментариев.

— Кстати о силе, вы собирались рассказать мне, как сломали запястье.

— Разве? — удивился я.

В кабинете воцарилось молчание. Каждый из нас обдумывал, что может сказать собеседник, и какие козыри у него есть. Виктор решился открыть свои первым.

— Я знаю, что вы были одним из последних людей, кто побывал в квартире Брина Толлерса, — так вот как его звали, отметил я. — Привратник вас описал, и там повсюду ваши отпечатки.

— Я же был в перчатках, — невольно вырвалось у меня, прежде чем я успел прикусить язык.

Эйзенхарт иронически на меня посмотрел.

После пятиминутной лекции я знал, что полиция также способна снимать отпечатки с кожаных перчаток и идентифицировать их (в этом месте мне поплохело: и почему я надел взамен испорченных краской именно те, что отдал мне во вторник Эйзенхарт?). Впрочем, другая пара меня все равно не спасла бы: по словам Виктора, старавшегося выразиться как можно деликатнее, за что я был ему благодарен, паттерн, оставляемый моими пальцами, был легко узнаваем.

Взамен мне пришлось все рассказать: как я обнаружил следы обыска в своей комнате, как наткнулся на следы краски, как понял, где узнать адрес мистера Толлерса... Я постарался только не затронуть тему его смерти, но знал, что Эйзенхарт все равно к этому придет.

— Я пришлю к вам Брэма, пусть посмотрит ваше жилье, — задумчиво пообещал детектив. — А теперь мне все же хотелось бы узнать, что я увижу в результатах вскрытия Толлерса?

— Ничего.

— Хотите сказать, что вы к этому не причастны? — справедливо не поверил мне Эйзенхарт. — Или что он умер естественной смертью? Потому что я готов поставить свою бессмертную душу на то, что естественного в этой смерти не было ничего.

Ставка была вполне в его стиле: вряд ли у кого-либо еще хватило наглости поставить на кон то, чего у него никогда не было. С другой стороны, он ничем не рисковал; причина смерти мистера Толлерса лежала за гранью обычного хода вещей.

— Нет, — я поморщился, — и нет. Вы ведь читали мое досье, и более полную версию, чем ту, что дали детективу Штромму.

В то время как общество не любит людей, чей Дар непригляден, армия, напротив, в них крайне заинтересована. Военное министерство имеет право проверять всех, кого подозревает в наличии полезной для себя и потенциально опасной для мирного населения силы: кукловодов [7], некромантов... таких, как я. Сильный Дар имеет свойство повторяться в следующем поколении, поэтому, учитывая реноме моего отца, избежать проверки мне бы не удалось, как и скрыть свой Дар от комиссии. Единственное, что я мог сделать — это сдержать его, обмануть проверяющих, заставить их поверить, что, в отличие от Альтмана-старшего, от меня будет мало толка. Подобные результаты, хотя и накладывали на меня определенные обязательства, позволяли мне вести тот образ жизни, который я пожелаю, но вот мое досье навсегда оставалось в красном списке.

— Вообще-то нет, — признался Эйзенхарт. — У меня не тот уровень допуска. Строго говоря, у всех в полиции не тот уровень допуска кроме моего отца. Так что нам с Бертом пришлось довольствоваться справкой с базовой информацией, которую соизволило прислать министерство. Даже не представляю, что написано в полной версии вашего досье. И что там такого секретного... — он выжидающе посмотрел на меня. — Не хотите рассказать?

— Нет.

— Тогда краткую версию? Возможно, не столь засекреченную?

Я объяснил, что — в краткой версии — там было написано, но мой рассказ и не произвел на детектива впечатление.

— Смерть от одного касания? — фыркнул он. — Яд, поражающий все живое? Право, доктор, сначала вы рассказываете про неизвестную субстанцию, которая способна воскресить мертвеца и которую наука идентифицировать не способна — вы сами слышите, как это звучит? — а теперь потчуете меня историями о токсине, не оставляющем следов?

— Аналогия не совсем верна, но...

— Мои подозреваемые и то проявляют больше фантазии, придумывая себе алиби, — перебил меня Эйзенхарт.

— Желаете наглядную демонстрацию, чтобы удостовериться, что это не выдумка? — не сдержался я. В самом деле, для человека, родившегося в мире, полном мистического и необъяснимого, Эйзенхарт проявлял выдающееся упорство по части отрицания реальности.

Как ни странно, он задумался над моим предложением.

— Вы же не размышляете об этом всерьез?

— А почему нет? — откликнулся Эйзенхарт; похоже, это было его любимой присказкой.

— Потому что это глупо и опасно, в числе прочего, — я потер виски. — Если вы не верите в мой Дар, почему вы все время пытались, по вашим словам, вывести меня из себя? Почему вы привезли тело сюда, а не в полицию? Я думал, вы подозреваете...

— Что касается первого, то я полагал, что вы можете знать что-то о его смерти. Как видите, я не ошибся. Что касается второго... должен же я был узнать, почему вы ведете себя так, словно, гм, аршин проглотили, — не давая мне вставить слово, он продолжил. — Нет-нет, дайте я сам угадаю. Сейчас вы скажете, что так проявляется ваш самоконтроль, и вы вынуждены постоянно держать себя в руках, иначе ваш Дар вырвется на свободу и случится непоправимое.

— Вероятность этого крайне мала, но...

Эйзенхарт закатил глаза.

— Духи-заступники! Должно быть, я не заметил, как стал персонажем грошовых ужасов. Не хватает только погони с перестрелкой.

— Хотите сказать, их не бывает в вашей работе? — поддел я его.

— Бывают, — признался Эйзенхарт. — Ладно, вы обещали мне демонстрацию.

Я хмуро посмотрел на него.

— И кого же вы решили для этого убить? Только не говорите, что решили рискнуть собой.

— Ну зачем же, — хмыкнул Эйзенхарт. — Если ваш Дар, как вы заявляете, действует не только на людей, то почему бы вам не попробовать его на... например, на этом фикусе.

С торжественным выражением лица он протянул мне горшок с подоконника.

— Это будет порчей университетского имущества.

— Я куплю вам новый, — пообещал детектив.

Я задумчиво растер между пальцами толстый глянцевый лист и вздохнул. Похоже, в своем упрямстве Эйзенхарт не оставлял мне выбора.

Традиционно считалось, что для Дара, подобного моему, необходим непосредственный контакт. На самом деле это было не так, хотя использование проводников требовало больше усилий. Решив, что снимать перчатки мне положительно лень и демонстрация станет от этого еще наглядней, я позволил Дару проснуться. Листок почернел и съежился, следом за ним начал чернеть ствол. Через пару мгновений, когда я опустил руку, в горшке остался лишь темный, будто обугленный, остов.

Через плечо я посмотрел на Эйзенхарта и второй раз за наше знакомство увидел на его лице выражение, которое не мог расшифровать. Было ли в нем удивление, неверие или... жалость? А если последнюю я не выдумал, то к кому? Ко мне или к нему самому? Впрочем, спустя мгновение детектив сбросил оцепенение и улыбнулся своей немного шутливой улыбкой.

— Значит, вот как вы его убили, — хмыкнул Эйзенхарт. — Оригинально. Расскажете, как все было, или мне додумать самому? А то я ведь могу.

Обрадованный, что он наконец мне поверил, я во всем признался.

— Он не вовремя вернулся, — подвел я черту под своим рассказом.

Эйзенхарт подошел к окну, чтобы спрятать среди цветов горшок с погибшим растением, и затушил окурок о землю, из которой торчали останки погибшего фикуса.

— И что мне с вами делать, доктор... — задумчиво пробормотал он, рассматривая Университетскую площадь.

На мой взгляд, существовал лишь один вариант дальнейших действий: отправить меня за решетку до судебного разбирательства. Неприятно, но справедливо. Мне стало интересно, рассудят присяжные мой Дар как отягощающее или смягчающее обстоятельство? Впрочем, я полагал, что это один из тех вопросов, которые лучше рассматривать теоретически.

— Никогда бы не подумал, но мы с вами два сапога пара, — усмехнулся Виктор.

— Простите?

— Вы лезете туда, куда бы вам не следовало, я тоже... Меня отстранили от расследования этого дела, — пояснил он, заметив мой недоумевающий взгляд. — Так что все, что я сейчас делаю, не совсем официально... — сморщил он нос.

— За что вас отстранили?

— А вы как думаете? — Виктор пожал плечами. — Конрад не совсем в восторге от моих методов ведения допроса.

— Простите...

— Не нужно, — прервал он мои извинения. — В четвертый отдел с двумя трупами на руках никому соваться не стоит, а уж с красной меткой и подавно. Кем бы я был, если бы не пытался защитить свою семью?

Порядочным человеком с точки зрения закона, подумал я. Но, как я уже успел заметить, в Гетценбурге было свое понимание порядочности и ее отношения к имперскому праву, в особенности у Эйзенхарта.

— Я пришлю к вам Брэма, — решил он. — И сам подойду, тогда и договорим. Во сколько вы освободитесь?

— Вы уверены, что ваше дальнейшее вмешательство не навлечет на вас еще больше неприятностей?

Виктор вновь пожал плечами.

— Я уже достаточно вмешался в это дело, доктор, чтобы об этом не беспокоиться.

Когда я вернулся в общежитие, я обнаружил дверь в свою комнату распахнутой настежь. Впрочем, я не успел забеспокоиться, как увидел склонившуюся над замочной скважиной рыжую макушку сержанта Брэмли, сияющую бриолиновой помадой в лучах заходящего солнца.

— Добрый вечер, сэр, — поздоровался со мной тот, с осторожностью вынимания замочный механизм.

— Мы, кажется, договорились, что Роберта будет достаточно,

— Боюсь, что это невозможно, сэр. Я на службе, и это было бы грубым нарушением служебного этикета, сэр. Но я благодарен вам за это предложение.

Это было сказано столь серьезным тоном, что я даже не нашелся, что ответить.

— Что вы делаете? — вместо этого поинтересовался я.

— По следам, оставленным на механизме замка отмычкой, в определенных случаях можно определить, кто изготовил инструмент. Видите эти царапины, сэр? Грубая работа, чтобы вскрыть дверь приходится прикладывать силу, поэтому и остаются следы. Будь инструменты хорошего качества вы бы ничего не заметили. А так остался весьма характерный след, по которому можно определить мастера, изготовившего отмычку, — словоохотливо, как человек, занимающийся любимым делом, пояснил мне Брэмли, продолжая ковыряться в замке. — Например, на Королевском острове такие делает Стивенс, а в Лемман-Кливе похожими занимается Хансенсен.

— И вы можете определить их по... царапинам? — не поверил я.

— Это не так сложно, как кажется, сэр. Просто требует определенного опыта.

Я вспомнил, чем Брэмли занимался до поступления на службу в полицию. Пожалуй, чего-чего, а опыта в данной сфере у него было достаточно.

Сержант споро (клянусь, такой скорости я не видел даже в академии на чемпионате по скоростной сборке винтовки) собрал механизм обратно и вставил на место.

— Мы можем пройти внутрь? Мне необходимо осмотреть место преступления.

— Да вы, кажется, уже и так прошли, — проворчал я, но сделал приглашающий жест рукой. — Пожалуйста.

За прошедшее с обыска время я успел навести в комнате относительный порядок, чем расстроил сержанта.

— Лучше бы вы оставили все как есть, сэр, — вздохнул он. — Вы не откажете показать, как это выглядело в тот вечер?

Я не отказал. Под карандашом Брэмли, неуклюже зажатом в по-медвежьи большой ладони, проступали очертания окружавшего нас интерьера. Наводящие вопросы сержанта заставляли вспоминать самые мелкие детали, и с удивлением я наблюдал, как тому удается восстановить картину того вечера. Оторвавшись от карандашного наброска в полицейском блокноте, я посмотрел на самого Брэмли. Если вглядеться внимательнее, можно было увидеть, что для Медведя он отличался не самым крупным сложением. Он был тонок и жилист и невысокого роста, как я сам, как мря мать, как леди Эйзенхарт и как, должно быть, их сестра, которую я никогда не встречал. Он казался мощнее из-за Артура-Медведя, оставившего на нем свою метку, но на самом деле был угловат и несклепист, как все подростки. Руки, которые он не знал, куда деть, были по-медвежьи грубыми, но в то же время обладали длинными чуткими пальцами. Если бы его жизнь сложилась иначе, Шон мог бы стать, если не музыкантом, то отличным художником. Более чем отличным, признал я, глядя на его рисунки в блокноте. Но вместо этого он стал вором, а затем полицейским.

Цветом кожи и волосами он пошел в своего отца, но глаза у него были голубыми, точь-в-точь как у леди Эйзенхарт — и как те, что остались в моих воспоминаниях.

— Сэр? — сержант перехватил мой внимательный взгляд.

Я помнил, что обещал Виктору поговорить с Шоном, но не знал, что сказать. С чего можно начать разговор с восемнадцатилетним кузеном, о чьем существовании узнал практически накануне? О чем вообще разговаривают с восемнадцатилетними?

Я попробовал вспомнить себя в этом возрасте. В восемнадцать лет я служил помощником хирурга в десятом пехотном полку, расположенном в джунглях Такшаила, и интересовали меня три вещи: когда закончится сезон дождей, почему опаздывает подкрепление и как дотянуть запасы морфия до его прибытия. Не самые подходящие темы для обсуждения.

— Как вы попали в Гетценбург? — признав свое поражение, я решил спросить прямо.

Брэмли отвернулся — вроде как для того, чтобы осмотреть кухонную нишу, — но и со спины было видно, как напряглись его плечи.

— Вам Эйзенхарт рассказал.

— Не все, — не стал отрицать я. — Он отказался говорить, как вы оказались среди "мальчишек".

— Мой отец был дезертиром, — после долгого молчания признался он. — Презираете?

— Нет.

Я ответил честно. Побывав на фронте, я отдавал себе отчет в том, что война — занятие не для всех. Она требовала определенного склада ума... и души, иначе забирая себе и то, и другое — и часто вместе с жизнью. Поэтому я не мог осуждать его отца.

Но я также понимал, почему Шон так не хотел, чтобы о его прошлом узнают. Благочестие заботило общество больше, чем люди. Не так давно утихли призывы убивать семьи дезертиров, чтобы те знали, кто заплатит за их предательство — и чтобы не портить империю "дурной кровью". В отличие от людей востока имперцы, к сожалению, не признавали, что сын за отца не ответчик, и сын предателя был для них тем же предателем.

Казалось, после моего ответа дальнейший рассказ дался ему легче.

— После того, как мы узнали, нам пришлось переехать. Денег не было. Мать слегла от горя... и не вставала до самого конца, — его голос дрогнул, и я заметил предательски покрасневший кончик носа в профиль.

— И тогда вы попали в банду, — продолжил я, делая вид, что не видел этого.

— Нет. Тогда я попал на улицу. Тесс... Генерал нашел меня позже.

— Почему вы не попросили о помощи Эйзенхартов?

— Я не знал, как с ними связаться. И не думал, что они захотят иметь дело со мной, — честно признался Шон, все еще отказывавшийся смотреть в мою сторону.

Я представил, каково ему должно было быть тогда. Незваный посетитель, сухой официальный голос, объясняющий, что с этого дня офицер Брэмли объявляется изменником родины, сдавленные рыдания матери. Новый дом — халупа на самом деле, иное жилье одинокая женщина, лишившаяся офицерского пособия, позволить себе не могла — в трущобах, соседи, настороженно наблюдающие за новыми соседями и узнающие их секрет; новый социальный статус — парии и изгоя. Бедность, голод и отчаяние... И это было только малой толикой того, что ему пришлось пережить. Мне стало стыдно. В те годы я был уже достаточно взрослым, чтобы иметь возможность оказать ему помощь. Если бы я знал, если бы я поддерживал связь с Эйзенхартами, а не отказывался от их участия в своей жизни, высокомерно считая это услугой им, а не себе...

— Мне жаль.

Эти два слова не могли выразить сочувствия и вины, которые переполняли меня, и ничем уже не могли помочь Шону, но я надеялся, что они смогут стать началом.

— Я думал, что они постараются вычеркнуть меня из памяти, — продолжил Брэмли, — но я был не прав. Оказывается, они все это время искали меня, представляете? Вы знаете, чем я занимался? Ну, до того, как попал в полицию?

Я кивнул.

— Меня поймали. Кто-то настучал купам, что мы присмотрели этот дом, и меня поймали, — он потер переносицу. — В участке я отказывался говорить свое имя, поэтому им пришлось сверять с заявлениями о пропавших детях. Так они меня и обнаружили.

Он наконец обернулся ко мне.

— Мне должны были дать десять лет в колониях, — Шон имел в виду первый колониальный полк, в который комплектовался из осужденных. Его сформировали лет пять назад, когда людей в новых землях особенно не хватало. Попавшие туда избегали гильотины и могли даже рассчитывать на возвращение гражданских прав по окончанию срока, только вот... мало кто доживал до этого. На самом деле первый колониальный был той же гильотиной, только отложенной по времени, — но сэр Эйзенхарт вмешался и сумел изменить приговор на десять лет работы в полиции. Он дал мне второй шанс. И... если вы сомневаетесь во мне... я хочу сказать, если вы сомневаетесь в моих намерениях, что, зная мое прошлое, вовсе не странно... в общем, я намерен его использовать. Этот шанс.

— Я верю.

Глядя на Шона, я думал, насколько наше прошлое определяет нас самих. Раньше, думая о себе самом, я был уверен, что мы есть то, чем мы были, и изменить себя, свое будущее мы можем не более, чем исправить прошлые ошибки.

Наше молчание прервал деликатный стук в дверь.

— Вы уже познакомились, или мне дать вам еще пару минут? — насмешливо, но с теплотой в голосе поинтересовался Виктор, просовывая голову в комнату. — Если второе, то пары минут у нас нет, поэтому позвольте сократить церемонию. Брэм, это твой старший брат (какое счастье, что я теперь могу отказаться от этой должности). Он воспитывался в джунглях, а до того в каком-то элитном интернате, поэтому кажется бесчувственным придурком...

— Хватит паясничать, Эйзенхарт, — вздохнул я.

— ... и чересчур серьезным к тому же, но на самом деле у него золотое сердце... Хотел сказать я, но меня перебили, — детектив комически приподнял брови, изображая отчаяние. — Ладно, а теперь по делу. Что у нас?

Он пролистал блокнот, заполненный рисунками Шона, и быстрым шагом обошел комнату, подмечая не убранные на место мелочи.

— Шкаф двигали, — сообщил он, увидев следы на полу.

— Я вам это уже говорил, — сухо заметил я. — Или вы не поверили моему рассказу?

Ответа я не дождался. Еще немного покрутившись по комнате, словно сопоставляя реальность и изображенную Шоном картину происшедшего, он уселся за письменный стол и попросил посмотреть украденные бумаги.

— Верхний ящик.

Я не успел разобрать их, сначала помешала рука, потом работа, поэтому к Эйзенхарту все попало в том состоянии, в котором я их нашел. И теперь он с энтузиазмом копался в них, заставляя меня испытывать беспокойство. Не то чтобы я не доверял ему и не верил, что он уважительно отнесется к моей частной сфере, но...

— "И все равно жизнь будет гораздо интереснее, чем ты думаешь", — прочел Виктор на обороте фотографии. — Любопытная надпись для мементо. Кто же вам такое пишет, а, доктор?

... Впрочем, как рассказчику, мне следует описывать произошедшие события достоверно.

Итак, я не доверял ему и не верил, что он уважительно отнесется к моей частной сфере, поэтому с подозрением следил за каждым его движением.

— Это же...

Эйзенхарт перевернул фотографию и так и замер, что позволило мне выдернуть снимок у него из руки.

— Лоран Искомб, я знаю.

— Но она же... своего рода легенда.

— Я знаю.

— Откуда? Тьфу ты, я не это имел в виду... как вы с ней познакомились?

— Канджар, девяносто_. Я был помощником хирурга, она медицинской сестрой.

Эйзенхарт достал стопку карточек со дна ящика. На многих из них была изображена Лоран: темные волосы, черные глаза, волевое выражение на молодом загорелом лице... лице, известном каждому жителю империи.

Лоран была одной из первых женщин, отправившихся на фронт. Дочь военного врача, она с детства следовала за ним по ставкам и выучилась у него ремеслу. После его смерти она подала прошение самому императору и добилась того, что ей позволили служить, пусть и не врачом. Она не боялась самой тяжелой работы и без устали доказывала всем — газетчикам, с удовольствием шутившим за ее счет по поводу женщин в армии, прибывавшему в Канджар новому персоналу, самой себе, — что она так же достойна этого места, как и любой из мужчин.

А еще она показала мне, чем теория отличается от практики. И пришла ко мне в комнату с бутылкой бренди, которую украдкой стащила у _, в вечер после первого увиденного мной артобстрела.

Ей не было даже двадцати пяти, когда она погибла. Снайпер выстрелил ей в спину, когда медицинская бригада вернулась на поле боя за ранеными. И определенные общественные организации этим воспользовались. Она была красива, молода и мертва — самое подходящее сочетание для трагической героини рекламной кампании. Злобные карикатуры с нее и других сестер сменились историями о добродетели и самопожертвовании, воспевавшими ее подвиг (попробовали бы они сказать Лоран в лицо, что то, что она делала, было подвигом, и не потому что военная служба в каждом случае является подвигом, а потому что она была женщиной) и героизм. Ее история, и многие другие, наводнившие прессу следом, послужила своей цели и помогла сподвигнуть правительство подписать международный договор о нейтральном статусе военно-медицинского персонала, но к тому времени она стала чем-то большим: Лоран Искомб стала национальной героиней, символом, примером для своего поколения...

Эйзенхарт рассматривал ее фотографию так, словно пытался определить, что из всего того, что о ней писали, было правдой.

— Какой она была? На самом деле?

— Упрямой, — улыбнулся я, — своенравной. Ей бы не понравилось, что ее водрузили на пьедестал, — я обратил внимание, что он как-то странно на меня покосился. — Что?

— Ничего. Просто подумал, что я впервые вижу, как вы улыбаетесь, — он кинул снимки обратно в стол и задвинул ящик. — И... я сожалею.

— О ее смерти или о своем чрезмерном любопытстве?

Он хмыкнул.

— Вы забываете, что чрезмерное любопытство — главный двигатель моей карьеры. Но вообще-то я имел в виду, что соболезную вам. Это, знаете ли, принято, когда кто-то теряет близкого человека.

Мне оставалось только скептически смотреть на него: до сих пор я не замечал в Эйзенхарте любви к этикету. Да и в хороших манерах, строго говоря, его тоже нельзя было уличить. Либо это было влияние Брэмли, либо Эйзенхарт издевался.

— Если собираетесь выражать мне соболезнования по поводу каждого потерянного на войне друга, вам следует зайти как-нибудь с утра, — сухо порекомендовал я. — Потому что вам понадобится для этого как минимум весь день. Но я бы вместо этого посоветовал вам заняться чем-то более полезным, хотя бы и вашей карьерой. Вас еще не уволили?

Сержант испуганно вскинул голову и посмотрел на нас.

— Нет, нет, — предупреждая вопросы, Виктор замахал руками. — И не уволят. С этой работы я уйду либо добровольно, либо вперед ногами.

Он в задумчивости крутанулся на стуле.

— Скажите, доктор, что вам кажется странным в этом деле?

— Все, — удивился я вопросу.

— Попробую уточнить. Что вам кажется странным в данной ситуации? — он обвел рукой комнату.

Я задумался. Я до сих пор так и не понимал, что вокруг меня происходит, поэтому вычленить один вопрос — или даже несколько — было нелегко.

— То, что кто-то перерыл мое жилище и проверил номер в отеле, но не обыскивал мой кабинет на кампусе?

— Нет. Ваш кабинет тоже осматривали, просто более аккуратно.

— Вы уверены? — позволил я себе усомниться. — Полагаю, я бы заметил, если бы это было так.

— Уверен. Один Бык искал вас в четверг и был очень расстроен, когда узнал, что вы на лекции. Думаю, бесполезно спрашивать, дождался ли он вас? — Я покачал головой; для меня это было новостью. — Они были дотошны, о вас спрашивали даже в картинной галерее Проста, куда вы ходили _, хотя трудно предположить, что вы отправились на выставку акварелей, чтобы спрятать там государственные тайны, — перехватив мой полный подозрения взгляд, он поспешил оправдаться. — Я за вами не слежу, правда!

Он, возможно, и не следил, но кого-то другого явно заинтересовали мои передвижения по городу.

— Что-нибудь еще, доктор?

— Что они искали? Ничего в забранных ими бумагах не походит на чертежи или...

— А кто сказал, что это были чертежи? — перебил он меня.

— Но...

Он был прав. Думая о нефтепроводе я самостоятельно додумал все остальное. Мое воображение дорисовало синюю министерскую кальку и геодезические_ карты.

— Тогда что украл Хевель?

Эйзенхарт не спешил отвечать, вероятно, размышляя, что из информации он может мне раскрыть.

— Представьте себе краткую выписку из кадастрового реестра — я не говорю, что речь идет именно об этом, но в качестве примера. Просто список из десятка фамилий: аристократов, промышленников, крестьян... Людей, которых объединяет только то, что нефтепровод пройдет по их землям. Довольно банальная информация, как кажется, но при правильном ее использовании строительство можно отодвинуть на годы. А если выкупить землю сейчас, пока не начались переговоры с землевладельцами, еще и неплохо на этом заработать.

— Мне кажется, вы преувеличиваете.

— Строительство восточной железной дороги на Королевском острове переносилось четырежды по этой причине. Уже разрабатывался проект в обход Энтлемского леса, когда лорд Энтлем наконец согласился с предложенной ценой, — Эйзенхарт достал из кармана брюк сигареты. — Вы позволите? Или, к примеру, еще один список, только покороче. Мануфактуры, способные удовлетворить потребность министерства в стальных трубах. Их будет не так много, учитывая необходимое количество. И вовремя заключенный контракт, оттягивающий нужные мощности на себя, поможет одной или двум компаниям выбыть из списка...

— Вы считаете, что кто-то пойдет на такие траты, только чтобы отсрочить строительство? — перебил я его.

— Вы знаете, каковы ставки. Перенос сроков строительства — а нефтепровод все равно построят, об отмене проекта и речи не идет — не станет первой костяшкой домино, которая обрушит в итоге всю империю. Мы не проиграем из-за этого войну, но можем потерять из-за задержки ценные колонии. Недовольство результатами военных действий перерастет в недовольство правительством, патриотизм имеет свойство проявляться лишь по радостным поводам. Постепенно поднимут голову бедные кварталы, они и так проснутся, но чем хуже будет наше положение во внешнем мире, тем острее они будут ощущать ущербность внутреннего строя и тем раньше начнутся беспорядки. В Лемман-Кливе заодно вспомнят присоединение острова к империи: двести лет недостаточный срок, чтобы смириться с поражением, особенно если до того они вчетверо дольше были частью Ганзеата. Часть ресурсов придется перенаправить вовнутрь, воевать станет сложнее... Естественно, империя выстоит, недостаточный это удар, чтобы нанести ей серьезный ущерб, но на пару лет нам придется затянуть пояса.

— И все из-за пары бумажек?

Эйзенхарт пожал плечами.

— Должно же все с чего-то начинаться. Возможно, в них содержится несколько иная информация, но факт в том, что зная планы противника, его можно переиграть.

— А почему бы тогда не изменить планы и не оставить ему устаревшую информацию? — вклинился Шон, до того почтительно остававшийся в стороне от разговора.

— Вспомни, сколько разрабатывалась идея нефтепровода. Хотя нет, ты это не вспомнишь, мал еще был. Вот доктор должен знать. Сколько лет назад появились первые слухи? Десять?

— Примерно.

Эйзенхарт что-то сосчитал на пальцах и улыбнулся.

— Ну да, где-то так. Им занимались лучшие эксперты, и все они считают, что имеющийся план оптимален. Разработка нового потребует времени и средств, и все равно новый план будет уступать этому. Никто не станет отказываться от него, потому что эта информация могла попасть в чужие руки. Пока это не доказано, проект остается в силе.

— Но вы не можете знать, что бумаги, украденные Хевелем, не ушли к кому-то другому.

— Уж не к вам ли, доктор? А то уже трое так считали, может, мне следует присоединиться к их компании? — Эйзенхарт насмешливо на меня посмотрел. — У кого бы сейчас не находились бумаги, он не выставлял их на продажу. Подобный контакт бы засекли. Заказчик Хевеля информацию так и не получил, иначе бы не посылал своих Быков к вам. Значит, если устранить нынешнего владельца документов, можно считать, что информация в относительной безопасности.

— Я все еще не понимаю, зачем понадобилось забирать из моей комнаты все бумаги. Пусть даже не чертежи, но в них все равно не было ничего нужного ворам, это же очевидно.

— Разве очевидно? Закодировать украденную информацию можно как угодно, хоть под картину, висящую у вас на стене, — он кивнул на сельский пейзаж, водворенный на свое обычное место. — Кстати, вам никто не говорил, что она ужасна?

Мысленно я согласился. Изображенная на холсте ранняя весна — бурые остатки сугробов, размытая пустая дорога, серое небо и грачи, сидящие на голых ветках — создавала неповторимо тоскливую атмосферу.

— Думаете, они решили таким образом подстраховаться?

— Не знаю, — признался Эйзенхарт. — Я предполагаю здесь две причины. Одна реальная и нелепая, вторая возможная и менее смешная. Первая... Брэм?

— Толлерс был безграмотным, — с готовностью подключился тот. — Даже имя свое не мог написать, подписывал протоколы крестиком.

— На самом деле тут нечему удивляться, — прокомментировал Виктор. — Уровень иллитерации все еще превышает десять процентов, а среди нижних слоев населения показатели и того хуже.

— А вторая причина?

Не то чтобы я не поверил ему, но объяснение действительно звучало несколько нелепо. С одной стороны, в этом действительно не было ничего удивительного, просто слишком много времени я провел среди офицеров и университетских сотрудников, чтобы помнить, что не всем повезло получить даже базовое образование. С другой стороны, кто в таком случае мешал послать сюда кого-то другого вместо Толлерса?

Эйзенхарт снова замкнулся, подбирая нужные слова.

— По сравнению с проникновением в ваш кабинет и осмотром у миссис Хефер... вам не показалось, что здесь есть что-то... нарочитое?

Конечно же показалось. Моего опыта хватало, чтобы понимать, что комнату не просто обыскивали, даже в состоянии цейтнота можно было сделать это менее заметно, ее целенаправленно разобрали по кусочку.

— Вы думаете, что это...

— Послание. Выражение намерений, — перебил он меня. — Предупреждение.

— Мне.

Потому что неизвестный мне человек уверен, что интересующая его информация у меня. И у меня нет никакой возможности его переубедить. Печально, но наша коммуникация с самого начала обречена на провал. Интересно, что последует за этим и что мне делать со сложившейся ситуацией, потому что только дурак демонстрирует силу, не собираясь ее применить. А человек, взявший под свое управление как минимум четырех Быков, дураком быть не мог.

Однако Виктор так не думал. У него была своя теория, иначе почему бы он возразил:

— Или мне.

Он, впрочем, не стал ничего разъяснять, вместо этого спросив:

— Вы не откажетесь кое-куда проехать со мной, доктор? Здесь недалеко, — отметив мое согласие, он обратился к сержанту. — Прекрасно. Брэм, поезжай домой, отоспись. Передай там, что я останусь на ночь в управлении.

— Вам тоже следовало бы отдохнуть, — укоряюще заметил сержант, но Эйзенхарта в этом вопросе переубедить было невозможно.

— Мне следовало бы поработать, — возразил он. — Пойдемте, Роберт.

"Недалеко" оказалось другим берегом Таллы, где улицы терялись в густом тумане фабричных выбросов. Смог словно ватное покрывало не только скрывал очертания города, но и гасил все звуки. Я быстро потерял ориентацию и шел за Виктором, не спрашивая, куда мы направляемся. Казалось, здесь не было ничего, только черные, глянцевые от влажности кубики брусчатки и туман, лишь изредка, задевая плечом кладку стены, я осознавал, что мы все еще в Гетценбурге.

Наконец, мы вышли на освещенную площадь — Четыре Мануфактуры называлась она, в честь первых фабричных строений Гетценбурга. Сердце левого берега, от которого как от замка в феодальные времена разрослись рабочие кварталы.

— Добрый вечер, миссис Марек, — уважительно поздоровался с торговкой супом, расположившейся под единственным горящим на площади фонарем, Эйзенхарт. — Двойную порцию, пожалуйста.

Получив керамическую кружку с густой зеленоватой жижей, в которой проглядывали чьи-то кости, и ломоть хлеба — от меня не укрылось, что торговка, грузная женщина с оплывшими от возраста чертами лица, вложила ему в руку горбушку вдвое толще остальных кусков, — Эйзенхарт предложил мне присоединиться к трапезе.

— Вы хотя бы знаете, что здесь? — поинтересовался я, гадая, что заставило Виктора, которого в любой момент ждал в родительском доме ужин из пяти перемен, приготовленный под присмотром выписанного из метрополии повара (и бесчисленное количество ресторанов и забегаловок, если у него не было желания посещать родных), привести меня сюда.

— Горох. И мясо.

— Чье?

Судя по размеру костей, задумываться об этом не стоило.

— Если сегодня хороший день, то голубиное. Сегодня хороший день? — спросил он у торговки, которая в ответ захихикала; и не понять, серьезны ли они или сообща насмехаются над забредшим на другой берег чужаком. — Бросьте, Роберт, не будьте таким серьезным. Как вы вообще выжили в армии с таким пищевым снобизмом?

Я попробовал объяснить, что жизнь в империи и жизнь в колониальной армии подчиняются разным правилам, и не имеет смысла их сравнивать, но вскоре махнул на это рукой и по примеру Эйзенхарта обменял мелкую монету на кружку и вторую горбушку. Суп, правда, я после первого же глотка отдал Виктору. А вот хлеб оказался вкусным: серый, ноздреватый, с кислым привкусом закваски, он еще хранил тепло полотенца, в которое была завернута буханка.

— Итак, что мы здесь делаем? — задал я вопрос Эйзенхарту, протиравшему стенки кружки хлебной коркой. — Мы ведь не просто поужинать сюда пришли?

— Нет, — Виктор с сожалением отдал пустую тару торговке. — Назовите мне всех людей, которые могли забрать бумаги у Хевеля — или у его трупа.

— Я, — начал перечислять я, — Мортимер, работники морга, в чью смену привезли тело, сотрудники труповозки, человек, обнаруживший тело и вызвавший их, убийца.

— В принципе правильно. Только ни машины, ни человека, вызвавшего полицию не было.

— Как так?

— Очень просто. Или, по-вашему, нет ничего странного в том, чтобы обнаружить в морге тело со следами насильственной смерти, но без следов вскрытия? — я был вынужден признать его правоту. Я не задумывался над этим ранее, но полицейский протокол не допустил бы такого, даже если бы над обнаруженным телом стоял убийца с чистосердечным признанием, заверенным у нотариуса. — Труп Хевеля в одну прекрасную ночь оказался в морге с оформленными задним числом документами и разрешением от полиции на его дальнейшее использование.

— Я не совсем понимаю.

— Все просто. Ночью в морге дежурит только один человек. Это дает определенную свободу действий...

В самом деле, куда проще. Я попробовал угадать, что мне говорил Эйзенхарт.

— Вы считаете, что убийца — дежуривший в ту ночь санитар?

Мне удалось развеселить своим предположением не только Виктора, но и торговку.

— Слышь, — не пряча улыбки, она обратилась к Эйзенхарту, — твой дружок случаем не куп? Нет? Уверен? Хвала Духам, коли так; дураков у вас полно, но таки фантазеров я еще не встречала.

— Тогда при чем здесь санитар?

Эйзенхарт поковырял брусчатку носом ботинка.

— Сторож. Санитары дежурят только днем. Но и их часто просят... О всяком. То достать определенный предмет...

— Вынести мертвяка, это вон особенно студенты всякие хотят...

— ... То потерять пару протоколов или поправить их. Или спрятать тело и направить его как неопознанное на официальное захоронение в общую могилу... У работников морга маленькие зарплаты, — пояснил Эйзенхарт, видя мое удивленное выражение лица. Миссис Марек подтвердила это громким фырканьем. — Действительно маленькие, по сравнению с ними мы с вами, можно сказать, купаемся в роскоши. А на человеческие тела — да и на избавление от них — есть большой спрос. Поэтому как бы город не пытался бороться с подобными... нарушениями, они имеют место быть.

— Я ничего не понимаю, — повторил я. — Пусть даже тело Хевеля подбросили... При чем здесь миссис Марек? Что вы хотели показать мне здесь?

Видимо, прозвучало это достаточно беспомощно, чтобы Эйзенхарт сжалился надо мной и попробовал объяснить.

— Миссис Марек — сестра сторожа, дежурившего в ночь, когда был убит Хевель. После смерти мужа она поселилась у брата и потому в курсе его дел. Миссис Марек, — он поклонился торговке с серьезной учтивостью, — вы не откажетесь повторить моему другу то, что рассказали мне?

Миссис Марек благосклонно согласилась.

— Пришли к нему. К брату. Ночью дело было, я только отсюдова возвратиться успела, как стук в дверь. Брат еще говорил, мол, опосля заживем как никогда, съедем с берега, а то и подадимся в деревню, монет хватит. Этот показывал...

— Аванс, — подсказал Эйзенхарт.

— Этот самый. Много, за обычное дело столько не платят, я-то знаю.

В очередной раз удивившись превратностям гетценбургской системы, в которой существовали тарифы на противоправные поступки, я позволил себе задать вопрос:

— Вы видели того, кто заплатил вашему брату?

— Франт какой-то, — миссис Марек пожала плечами. — Хлипкий, будто пополам сломать можно, но сила она внутри, чувствуется. Остального не скажу. Темно было, особо и не разглядишь.

Описание было мне незнакомо.

— Но он был Быком, — ради проформы уточнил я.

— Э, не, точно скажу, не был.

— Вы сами сказали, что было темно.

— Было, — согласилась торговка. — Только, как говорят, Бык Быка узнает издалека. Этот Быком не был.

В поисках помощи я обратился к Эйзенхарту, но не нашел ее там.

— Вы не задали самый интересный вопрос, док, — его глаза весело блеснули в фонарном свете.

— Какой же?

Это был долгий тяжелый день, и я слишком устал, чтобы играть в загадки.

— Когда был уплачен аванс.

— Аккурат первого и был, — откликнулась торговка.

В голове билась какая-то мысль, отдавая болью в висок.

— Не сходится. Хевель был убит...

— Днем позже, — закончил за меня Эйзенхарт.

— Именно. Тогда почему вы считаете, что эти дела связаны?.. Вы считаете, что тот человек знал, когда умрет Хевель, — внезапно осознал я. — Вы считаете, что это и был убийца!

— Как я говорил, когда знаешь планы противника, его очень легко переиграть, — туманно отозвался Виктор.

— Но кто это был? И как он связан с Алефом?

— Пойдемте-ка. Мне нужно вернуться в управление, — еще раз поблагодарив уличную торговку, Эйзенхарт направился обратно в сторону центра. — Я считаю, что он никак не связан с Алефом — потому что Алефа не существует.

— Но как же...

— Вы еще не поняли? Это инсценировка. Спектакль для простофиль, склонных видеть то, что им хочется увидеть, даже если этого нет.

Мне стало интересно.

— Вы не верите в существование тайных сообществ?

Это было неожиданно: каждый мало-мальски приличный человек в империи так или иначе сталкивался с тайными или закрытыми ложами на своем пути. Социальные круги пронизывали наше общество насквозь, объединяя единомышленников, коллег или даже соседей, не верить в них было так же странно как не верить в воздух.

— Ну конечно же они существуют, — хмыкнул Эйзенхарт. — Отрицать это было бы глупо. Другое дело, что цель их существования не та, что заявляется.

— Например?

— Стадо. Цель организатора любого объединения — получить стадо бездумных, но слепо верящих ему исполнителей. А все остальное — не более чем прикрытие.

— Вы весьма категоричны.

— Потому что так оно и есть, — резко ответил Эйзенхарт. — Любая ваша ложа построена на круговой поруке, а она, рано или поздно, имеет свойство затмевать честь, достоинство, закон — все, что на самом деле имеет значение, — чувствовалось, что тема вызывает у него болезненную реакцию, словно впервые не он, но я разбередил старую рану. — Впрочем, это не имеет значения. У Алефа — или как бы там не назывался тот кружок, в который записались ваши преследователи, нет ничего кроме эмблемы и кучки членов. Он не на слуху, ни в Гетценбурге, ни в империи, ни на западном материке.

— В этом весь смысл тайных сообществ, — резонно отметил я.

— Чепуха. Спросите меня, где засели Черепа или Общество Зейца, я вам отвечу. Слухи питают нашу землю в той же степени, что питаются нами самими, нужно только суметь найти в них правду. Но вот если о чем-то даже слухов не ходит, то вывод очевиден: этого не существует.

... И охоту на меня тоже открыли несуществующие члены несуществующего круга. Впрочем, на этот аргумент у Эйзенхарта тоже нашелся ответ.

— На вас никто не охотился. Это та же инсценировка, призванная отвлечь внимание... хотя, не скрою, я уверен, что тот, кто это устроил, получил моральное удовлетворение, отплатив вам за то, что вы нарушили его планы.

— И кто же этот некто? В последней вашей версии, насколько я помню, фигурировал лишь таинственный заказчик — и несуществующее общество Быков.

Эйзенхарт с жалостью взглянул на меня.

— А вы еще не поняли? Бедный доктор, — протянул он. — Должно быть, тяжело смотреть представление лишь со второго акта. Я бы вам рассказал все, но... если Судьбе будет угодно, вы и сами все увидите.

У меня не было сомнений в том, что за всеми этими загадками и недомолвками кроется стройная и логичная версия, но, к сожалению, было ясно, что Эйзенхарт не планирует ею поделиться.

Я покачал головой.

— Вы несете какую-то бессмыслицу. Быть может, вам следует вместо управления отправиться домой? Уверен, утром вы сможете выстроить свои мысли более... гладко.

"Адекватно", хотел сказать я, но вовремя прикусил язык. И все же, состояние Виктора начинало вызывать у меня беспокойство. Быть может, я переоценивал Эйзенхарта, и никакой версии не было? И весь этот балаган с ответами невпопад, энигматическими сентенциями и странными прогулками через половину города (я так и не понял, почему Виктор не мог просто пересказать мне полученную от миссис Марек информацию, какой бы важной в его представлении она не была) были вызваны не его несносным характером и склонностью к театральщине, а чем-то иным? К сожалению, определить это я не мог. Алкоголем от него не пахло, да и наше совместное посещение безымянного кабака в Семи Лестницах дало мне понять, что Виктор был не из тех, кого спиртное легко сшибает с ног, не было вокруг него и запаха, стоящего в опиумных курильнях; лихорадочно блестевшие глаза можно было списать на усталость и переутомление.

— Отправляйтесь домой, — еще раз посоветовал я, впрочем, не надеясь, что Виктор последует моему совету. Если я и успел что-то узнать об Эйзенхарте за первые полгода знакомства, так это то, что поступит он все равно только считаясь со своим мнением.

Комиссар Роббе неслышно отворил дверь и вошел в кабинет — вернее, собрался было войти, но осуществить намерение помешали бумаги, устилавшие пожелтевшую от времени паркетную доску. Поддев несколько листов носком войлочного тапочка, он все-таки проскользнул внутрь.

— На тебя тут архив жалуется, — сообщил он своему подчиненному. — Говорит, ты их обокрал. Вижу, это так.

— Хм-м?

Эйзенхарт поднял глаза от раскрытого досье.

— Здесь должна быть какая-то схема, — комиссар осторожно пробрался к креслу для посетителей. Привычка Виктора сортировать бумаги прямо на полу, вместо того, чтобы использовать для этого тесный узкий стол, была ему хорошо известна, поэтому можно было сказать, что сделал он это с определенной сноровкой, полученной вместе с опытом. — Иначе бы ты не стал запрашивать все дела на Быков за последние десять лет, верно?

— Почему ты спрашиваешь?

Комиссар помедлил с ответом.

— Ты выглядишь... уставшим.

Это было правдой: даже тусклый свет настольной лампы не мог скрыть заострившиеся черты и темные круги под глазами.

— Только не начинай, — скривился Эйзенхарт. — Мне сейчас разве что рукава в поисках следов от уколов не закатывали.

— Были причины их искать?

Эйзенхарт закатил глаза.

— Я тебе давал хоть один повод во мне усомниться?

— Тысячу и два. И все же, — комиссар смягчился, — тебе стоит отдохнуть. Я уже третью ночь вижу тебя в управлении.

— Отдохну тогда, когда ты перестанешь разговаривать со мной как с одним из своих птенцов, — криво улыбнулся Виктор, подкладывая досье к стопке в центре комнаты.

— Только когда ты перестанешь вести себя как они, — парировал комиссар. На мгновение, при упоминании его двух шалопаев-сыновей, его меланхоличное лицо осветилось отцовской гордостью.

— Значит, никогда. Но, если серьезно, ты сам знаешь, что мне не до отдыха, пока дело М. у меня на столе.

— Почему? В этот раз он никому не угрожает и не ставит требований, а значит, ты вполне можешь позволить себе отвлечься на пару часов.

Еще одна папка с делом легла на паркет — но на этот раз ближе к восточному углу.

— Я бы не был в этом уверен, — заметил Эйзенхарт. — До сих пор он использовал Роберта как ниточку, за которую можно меня дергать. Но эту нить можно в любой момент оборвать. Я проверил, выгулял его сегодня по улицам: за нами следили, и это были не люди Конрада.

На лице комиссара появилось обеспокоенное выражение.

— Ты говорил с ним об этом?

— Не то чтобы это было возможно в нашей ситуации... — уклончиво ответил Эйзенхарт. — Но вот ты — ты мог бы с ним поговорить! Ты все еще завтракаешь у Лейнер?

Комиссар качнул вересковой трубкой, которую как раз пытался раскурить.

— Там лучший бекон в городе.

— Значит, ты можешь передать Конраду это.

Роббе взглянул на протянутую ему папку. Одна фотография, одно имя.

— Ты уверен?

Эйзенхарт оскорбленно на него посмотрел.

— Откуда ты знаешь, что это он? — пришлось комиссару сформулировать свой вопрос иначе.

Его подчиненный запустил обе руки и в без того растрепанную шевелюру, всем своим видом показывая замешательство. Но Роббе слишком хорошо знал его и уловки, на которые шел Эйзенхарт, пытаясь уйти от четкого ответа.

— Даже не знаю, с чего начать...

— Начни с начала, — посоветовал Роббе, выпуская в потолок колечки дыма. — И расскажи, зачем тебе понадобились дела десятилетней давности.

Детектив вздохнул, понимая, что отвертеться от доклада — хорошо еще, устного — не удастся. Короткий взмах спичкой, и Эйзенхарт тоже закурил.

— Десять лет назад впервые объявился М.

— Разве со смерти Гардинера прошло уже столько времени? — удивился комиссар. — Продолжай.

— Мы не знали о его ручных Быках до последнего месяца — и я подумал, что мы не знаем, как давно он с ними работает. Вдруг они были у него на побегушках все это время?

— И что ты выяснил?

Эйзенхарт прошелся по комнате, указывая на воображаемую линию, разделявшую помещение на две части.

— Слева умершие. Те, что у окна, ни при чем. Дальше идут анархисты — слишком идейные, чтобы попасться на удочку, их мы тоже не рассматриваем. А вот следующая стопка уже интересней... Взгляни-ка.

— Уильям Стоун, ограбление, убит при задержании. Майло Терич, убийство советника по строительству, повесился в комнате для допроса на принесенных адвокатом шнурках... Да кто вообще вызвал ему адвоката? Вернер Крампс, шпионаж, застрелен при задержании. Эзекия Смит, вымогательство...

— Шантажировал заместителя губернатора по военным делам, — пояснил Эйзенхарт.

— ... убит в тюремной камере.

— Кто-то убирал их сразу после обвинения. Стоило полиции найти преступника и доказать его вину, как тот уже ничего не мог сказать. Что также характерно, — Эйзенхарт перекатился с мыска на пятку, — их последнее дело всегда было крупнее — гораздо крупнее, — чем все предыдущие, вместе взятые. Тщательно спланировано, кстати, если бы не наводка добросердечного анонима, половина из них осталась бы нераскрытой.

— Полагаю, автора наводки тоже не нашли.

Детектив кивнул.

— Говори что хочешь, но это почерк. И еще одно: у всех была одна и та же татуировка. Не всем в полиции известны мертвые языки, поэтому она была опознана, как анархистская. Но если взглянуть на фотографии, сделанные экспертами...

Роббе посмотрел на черно-белый снимок: буква "А", написанная в восточной манере, снова лежала на боку.

— Алеф, — опознал он символ. — Смит был убит еще три года назад. Значит, М. придумал это не сегодня...

— И не вчера, — подтвердил Виктор. — Это не сиюминутная афера, он разработал целую систему. У него был план, и план, как всегда, крайне амбициозный, тут я соглашусь с нашими психологами, не зря они его прозвали Македном.

— Не зря! — возмущенно пыхнул трубкой комиссар, бросая отсмотренные дела на стол. — Как по мне, так это преуменьшение. От исторического Македна хоть можно было знать, чего ожидать, когда он шел от Эллии до Синдистана. А чего пытается достигнуть наш, это тебе даже психологи не скажут. А еще эти его, с твоего позволения, планы... — на месте последнего слова должен был стоять куда менее пристойный эвфемизм, но в последний момент комиссар сдержался. — Если бы я не присутствовал при этом собственной персоной, поклялся бы, что такие "планы" злодеи строят лишь на театральных подмостках. А теперь и сезона не надо, только и ждешь, какую каверзу на этот раз припас господин М.

Эйзенхарта эта тирада оставила равнодушным. Затушив сигарету, он с философской ленцой протянул:

— Убийство как одно из изящных искусств [8]... А что, не он первый, не он последний, кто рассматривает преступление из подобной перспективы. Но, если серьезно, мне плевать, чем он руководствуется в своих поступках, если он нашел тот самый чудодейственный способ управлять Быками, то... да я сам в таком случае готов им сказочки выдумывать! Эти же ублюдки обычно совершенно неуправляемы, — судя по тону, Эйзенхарт говорил это из личного опыта.

— Ты не знаешь, насколько они у М. управляемы, — заметил комиссар. — Что с живыми?

— Тебя интересуют все или те, что сейчас обретаются в Гетценбурге?

— Он не ограничился городом?

— Не в этот раз. Я попросил помощи — у меня еще остались кое-какие связи в столице — и обнаружил это клеймо даже в Вейде. Причем, что любопытно, там среди них такой смертности не было и нет. Думаю, он убирает здешнюю ячейку. Кроме тех, что проходят по делу, сегодня обнаружили тела еще двоих.

— В таком случае, кто остался?

Эйзенхарт подошел к висевшей на стене пробковой доске.

— Интересно, как М. набирал в свои ряды, — заявил он, указывая на красную нить, натянутую между приколотыми фотографиями. — Смит вырос на одной улице со Стоуном. Стоун в свою очередь познакомился на западном фронте с Вернером Крампсом, местным, — они служили в одном дивизионе, — и Теричем. Терич еще до армии, в Среме, работал с Хевелем... это как самозарождающаяся игра, в которой первый салит второго, второй третьего... М. не надо было их даже искать, не удивлюсь, если они настолько верили в свою силу и избранность, что сами приводили ему новых шестерок.

— Но он не мог вешать им эту лапшу на уши самостоятельно, — прокомментировал Роббе. — Они бы и слушать его не стали, если только он сам не Бык, а для этого он слишком умен.

— И тут, — Виктор выразительно постучал по верхней фотографии, — на сцену выходит Николас Хардли. Правая рука М. в этой авантюре и единственный оставшийся в живых член шайки, пересекший за последний месяц границы Лемман-Клив. Умен, для Быка — практически гений, прекрасный организатор, достаточно силен, чтобы повести других Быков за собой: в свое время у него была команда из двадцати с лишним таких же как он разбойников.

— Подожди, — вспомнил комиссар. — Северный национальный банк в девяносто седьмом — это случайно не он?

— Он. И его верная команда, отправившаяся без него на гильотину. Блестящая, хотя и силовая, операция была — но все же не настолько сложная, как у М. Преступников вычислили, обнаружили, и, думаю, именно тогда М. обратил на него внимание, — Виктор провел пальцем вдоль одной из натянутых нитей. — Он знал Терича, знал Реттига и Хорбольда — погибших недавно, — мог пригласить Крампса, в свое время тот считался учеником Хорбольда.

— Допустим — допустим, что это он, — комиссар осторожно потряс трубку над пепельницей. — Можешь доказать связь между ним и М.?

Виктор печально покачал головой.

— Едва ли. Она должна быть, иначе бы М. не зачищал территорию так рьяно, но я ее пока не знаю.

Сквозь дутое старое стекло в оконной раме послышался звон часов на ратушной башне. И если Эйзенхарт не обратил на звук никакого влияния, то его начальник достал из кармана луковицу и украдкой посмотрел на время.

— Что дальше?

— Я жду следующего шага, М. обязательно себя проявит. Раньше он уже наводил полицию на своих сообщников, возможно, выберет этот способ снова. Было бы вообще здорово убить таким выстрелом двух зайцев — я имею в виду, нам, не ему.

— После случая с Гардинером он тебя сильно не любит, — задумчиво протянул комиссар.

— Меня никто не любит, — хмыкнув, заявил Эйзенхарт. — И что с того?

— Его следующий ход может оказаться ловушкой, рассчитанной прямо для тебя. Ты об этом думал?

— О том, что он опять попытается меня убить? Конечно. Но ты не можешь снять меня с дела или окружить телохранителями, если ты об этом. Это у любого дурака вызовет подозрения. И нет, ты не можешь попросить Конрада за мной присмотреть, — замахал руками Виктор, — я знаю, ты сейчас об этом подумал.

Даже по невыразительному лицу комиссара было видно, что ситуация ему не нравится.

— Тогда ты останешься совсем один.

— В этом был план, помнишь?

— План, который вы придумали без меня, — проворчал Роббе и поднялся из кресла. — Уже поздно. Отправляйся спать. И еще одно, — он замешкался в дверях, — если М., как ты думаешь, действительно объявится... Я знаю, ты не захочешь подвергать этой опасности Шона. Возьми с собой своего кузена. Не иди один.

Виктор, успевший вернуться за свой стол, поднял удивленный взгляд на начальника.

— Роберта? Почему его?

— После смерти того бедняги ты всерьез меня об этом спрашиваешь? — Роббе, по себе знавший, как убивают Змеи, едва заметно поежился. — Он сможет тебя защитить. И за ним...

— ... Следуют люди Конрада, — закончил фразу Эйзенхарт и тут же помрачнел. — Если, конечно, их снова не убьют.

— Ты сам сказал, что у М. не осталось людей в Гетценбурге.

Упрямства Эйзенхарту было не занимать:

— Один еще есть, — возразил он. — И это Быков не осталось — другие-то люди, я уверен, у него не в дефиците. В крайнем случае он снова выйдет на улицу собственной персоной.

— Значит, заодно присмотришь, чтобы конрадовские филеры вернулись домой живыми и невредимыми. Как и твой кузен. Как ты это говоришь, двух зайцев...

— Четырех, — в голосе Эйзенхарта засквозила усталость. — Здесь их как минимум четыре.

В глубине души я считаю, что очень многое может поведать о человеке то, как он начинает свой день. Будь это неспешно прочитанная газета, сибаритская чашка экваторского кофе или кусок хлеба, завернутый в бумагу, чтобы съесть на бегу, именно утром, вскоре после пробуждения, мы наиболее ярко показываем свои истинные краски.

Для меня утро состояло из покрытого трещинами потолка, вид которого сопровождал мои бессонные ночи, стылой комнаты, особенно непослушных после ночи пальцев и дурного настроения.

После госпиталя и увольнения из армии бритье перестало быть для меня повседневной обязанности — в университете служили достаточно специфические личности, чтобы на нынешнем моем месте службы никто и глазом не повел, даже если бы я решил отпустить бороду до колен, — и все же я каждое утро добровольно повторял эту экзекуцию. Свое иррациональное упрямство в этом вопросе я пытался объяснить тем, что данная процедура позволяла оценить прогрессирование моего состояния. Хорошим мог считаться день, когда я умудрялся побриться менее чем за полчаса и ни разу при этом не порезаться. Плохим — что ж, такой, как сегодня, когда пальцы не желали сгибаться вокруг рукояти клинка, и раз за разом мне приходилось поднимать его со дна раковины, рискуя при этом своими пальцами. Оставалось только радоваться тому, что после посещения Толлерса в гипсе оказалась правая рука, и без того совершенно бесполезная. Но все равно эта ситуация до унижения напоминала мне первые дни в госпитале, когда я никак не мог приноровиться к своему новому существованию.

Мои мучения прервал стук в дверь. Я аккуратно протер лезвие, положил бритву на туалетный столик и отправился открывать дверь Эйзенхарту — а кто еще мог навестить меня вскоре после рассвета?

Я обнаружил его под своей дверью с вощенным картонным стаканом с кофе и томиком "Реаниматора" под подмышкой. Второй — пустой — стоял на подоконнике.

— Я надеюсь, вы здесь не для того, чтобы обсуждать литературу. На часах нет и восьми, — Виктор протянул мне кофе, и я машинально потер не отошедшую после судороги руку. — Оставьте лучше себе, — отказался я, — и скажите, что вам теперь нужно.

— Пена, — постучал он по левой щеке. — Вот здесь, у уха. А насчет книги, кстати, интересная тема. Вы заметили, как танатологи всегда изображаются в литературе как полные психи? Так и хочется спросить...

— Что не так с этой профессией или со мной, что я решил ею заняться? Насколько я помню, вы уже задавали этот вопрос.

Причем не менее восьми раз только в первую неделю после того как я согласился на ставку в университете.

— И все же. У всех этих персонажей, сколько безумны бы они не были, имелся хотя бы мотив: стремление вернуть близкого человека, обсессия смертью, слепое служение науке, желание завоевать мир... А в чем была ваша цель, доктор?

— В зарплате. Я надеюсь, это все вопросы? В таком случае, увидимся завтра на обеде.

Я попытался закрыть дверь, но Эйзенхарт ужом проскользнул внутрь.

— Подождите. Я хочу вам предложить кое-куда съездить.

— Нет, спасибо.

На лице Эйзенхарта отразилось искреннее удивление.

— Но почему? Вы даже не дослушали!

— Потому что для меня в этом нет никакого смысла, — терпеливо объяснил я. — И я устал от ваших постоянных недомолвок. Скажите, что вы от меня хотите. Прямо.

Эйзенхарт покрутил в руке стакан, собираясь со словами.

— А если я скажу, что смысл есть? — снова начал он издалека. — Ладно, ладно. Прямо. У меня есть наводка на человека, ответственного за наше с вами приключение в прошлые недели. Его надо арестовать. Помогите мне, и можете жить спокойно.

Я вздохнул. На мой вкус, было еще слишком рано — за окном сквозь тучи пробивались первые солнечные лучи, — чтобы терпеть Эйзенхарта.

— Вы обратились не по адресу. Вам скорее понадобится полицейское подкрепление.

— Никакого подкрепления! — горячо возразил он. — Считайте, что это тайная операция.

— Настолько тайная, что вы не доверяете даже Шону? — я отметил, что на этот раз Эйзенхарт пришел ко мне один.

— Он занят, — уклончиво ответил Виктор, а я уже не стал требовать правды. — Ну же, док, соглашайтесь! Это совершенно безопасно и даже скучно. Составьте же мне компанию, чтобы я не скучал в одиночестве.

Для того, кто достаточно долго был знаком с Эйзенхартом, это скорее звучало как "это совсем небезопасно и, да, кстати, нас могут убить", и лукавая искра в глазах Виктора все больше убеждала меня в правильности этого перевода. Похоже, что план уже оформился в его голове, и он собирался последовать ему независимо от моего участия. Отпускать его одного в такой ситуации было небезопасно.

— Хорошо, — согласился я. — Давайте сюда ваш кофе.

Эйзенхарт с извиняющимся видом протянул мне стакан — уже полупустой.

— Я займу столик в забегаловке на углу, пока вы собираетесь, — пообещал он, — и закажу вам кофе.

— И заплатите за него.

Вздох, который испустил Эйзенхарт, должен был заставить меня усовеститься и перестать объедать бедного полицейского, но я был несгибаем.

— По утрам с вами безумно сложно договориться, — пожаловался детектив.

— Так не приходите ко мне так рано.

Это было рациональное предложение, но Эйзенхарт уже меня не слышал, спускаясь по лестнице и по-мальчишески перепрыгивая при этом через ступеньки. Я же со вздохом отправился собираться.

Когда я спустился в закусочную, Эйзенхарт приканчивал очередную порцию кофе, а на моем месте стояла еще шкворчащая яичница с помидорами, словно в подтверждение того, что Виктор хорошо изучил меня за время с приезда и знал, как со мной договориться в любое время суток, что бы он при этом не говорил.

— Итак, — поинтересовался я, отламывая половину булки, — что это за "тайная операция"?

— Ничего особенного, — торопливо заверил меня Эйзенхарт — Я вычислил человека, организовавшего нападение на вас, он был объявлен в розыск...

— Николас Хардли, кажется?

Я припомнил новое объявление в городской газете — практически идентичное тому, с которого все началось.

— Ага, — Эйзенхарт не удержался и все-таки стащил из корзины с хлебом рогалик. — Вчера вечером нам позвонили и сообщили, где он должен находиться. Осталось только приехать по адресу, задержать его, и дело раскрыто. И закрыто.

— Вот, значит, как...

Если в прошлый раз я жаловался на сумбурность его объяснений, то теперь я был готов заявить, что рассказ Эйзенхарта звучит слишком гладко.

— И часто вам так... удачно помогают в расследовании?

— О да, — непередаваемым тоном ответил Эйзенхарт. — Что бы мы делали без помощи сознательных горожан, честно исполняющих свой гражданский долг. Еще кофе, доктор?

Я посмотрел на часы, на которых было три четверти девятого.

— Разве мы не спешим? Вы не боитесь, что этот Хардли ускользнет от вас, пока вы наслаждаетесь арнуальской обжаркой?

И если никакой спешки нет, то какого ворона надо было будить меня в такой ранний час, мысленно добавил я.

— Ни в коем случае! Человек, назвавший нам адрес, указал точное время, когда подозреваемый будет там находиться.

Объяснения выглядели все подозрительней и подозрительней.

— И кто же этот человек, что он обладает подобными сведениями?

— Он не назвался.

— И вам это не показалось странным?

— Уверен, у него были на то причины.

— Вы издеваетесь?

— Нет, — я посмотрел прямо в его бесстыжие глаза, но ничего более не добился.

— Виктор, если вы решили от меня избавиться, то так и скажите, — устало пошутил я. — Но не выставляйте меня дураком.

— И в мыслях не было. Я действительно уверен в том, что у звонившего были причины не называть своего имени. И, — добавил он, — уж точно я не собирался от вас... избавляться. Напротив, я очень ценю вашу помощь.

Несмотря на серьезное выражение его лица у меня из головы не выходила очередная местная идиома — "врать на голубом глазу".

— В таком случае почему мы отправляемся на встречу, от которой несет как от приманки в капкане?

— Именно потому, — Эйзенхарт помешал кофе и в задумчивости отправил в чашку еще два кристалла сахара. — К капкану всегда тянет не только дичь, на которую он рассчитан, но и охотника, стремящегося проверить добычу.

— Вам обязательно говорить загадками? — по его примеру я взялся за кофейник.

— В этом деле — да. Поверьте, я бы и сам хотел поговорить с вами открыто, но не могу, — неожиданно серьезно ответил Эйзенхарт.

— Почему?

— По той же причине, по которой вы не откроете мне свое досье, доктор. Поэтому единственное, о чем я мог вас попросить — это о терпении. И о том, чтобы вы разгадали это дело сами.

— Почему вам так важно, чтобы я это сделал?

— Потому что в следующий раз меня может не оказаться рядом.

Сегодня у меня не было никаких сомнений в том, что Эйзенхарт знал, о чем говорит, но, к моему сожалению, пояснять свои слова далее он отказался.

Некоторое время, пока я обдумывал его последние намеки, за столом было слышно только звяканье ложки о стенку грубой фаянсовой чашки. Потом часы пробили одиннадцать, и Эйзенхарт отставил кружку в сторону.

— А вот теперь, — сказал он, сверяясь со своими часами, — нам действительно пора идти.

Стоянка газолиновых кэбов утром была полна, и нам без проблем удалось нанять автомобиль. Машина доставила нас к кварталу доходных домов в средней части бульвара имени генерала Клива, в район еще приличный, но граничащий со старыми жилыми кварталами. Бульвар, названный в честь человека, завоевавшего для империи остров Норлемман и ставшего прародителем нынешних, хотя и номинальных, правителей герцогства Лемман-Клив, тянулся стрелой через весь город, от центра и до остатков городской стены, где терялся в лабиринте старых проулков, расчерченных задолго до закона о городской санитарной безопасности. В этом плане Гетценбург был похож на лоскутное одеяло: новые кварталы соседствовали с остатками древних строений, богачи с бедняками, а выходцы с Королевского острова с краватскими мигрантами.

— Судя по номеру квартиры, его окна должны выходить во внутренний двор, — Эйзенхарт позволил автомобилю остановиться прямо у входа и вышел из машины. Наклонившись к водителю, он попросил того подождать нас и ненавязчиво продемонстрировал полицейский жетон — оставалось только надеяться, что кэбмен после этого не уедет еще быстрее, чем планировал раньше.

Мы поднялись наверх; Эйзенхарт достал из кобуры пистолет, и только тогда я почувствовал, что собственноручно ввязался в опасную авантюру. Вопреки обыкновению, мысль эта не вызвала у меня ни прилива адреналина, ни энтузиазма.

— Полиция, поднимите руки за голову и не двигайтесь... — громко потребовал Эйзенхарт, распахивая ногой дверь и целясь в подозреваемого. По его лицу было понятно, что сам он считает эту часть процедуры задержания бессмысленной, но закон суров и требует зачитать преступнику его права.

Встретивший нас человек был не велик для Быка, что значило, что он едва превосходил по росту Эйзенхарта, зато был вдвое шире каждого из нас. Обернувшись на голос, он за секунду оценил ситуацию и бросился напролом.

Виктор даже не успел выстрелить, как встретился с полом, сметенный Быком. Мгновением позже моя спина была впечатана в стену. С трудом вернув воздух в легкие и проклиная немереную бычью силу, я поднялся на ноги. Эйзенхарт опередил меня и уже преследовал Хардли, со стороны лестницы послышались выстрелы. Я успел как раз вовремя, чтобы увидеть, как Бык, пролетом ниже, решил укоротить себе путь и покинуть дом через окно — третьего этажа! Его физические данные, помноженные на Дар, это позволяли; нам с Эйзенхартом оставалось только смотреть на то, как он приземляется на кучу осколков в переулке.

— Да пошло оно все, — тяжело выдохнул Виктор. На лице его появилось знакомое мне упрямое выражение, но прежде чем я успел отреагировать, он последовал за Быком.

В моей голове промелькнуло видение разбитого тела и картина того, как я объясняю безутешной леди Эйзенхарт обстоятельства смерти ее сына, но когда я посмотрел вниз, я увидел Виктора, приземлившегося на козырьке над черным входом. Перекатившись к его краю, Эйзенхарт с громким охом рухнул на землю, но тотчас встал и, припадая на левую ногу, погнался за преступником.

Я выругался и поспешил вниз по лестнице, надеясь на то, что успею к выходу раньше, чем Бык и Эйзенхарт обогнут дом, и что по дороге подозреваемому не придет в голову свернуть в один из проулков старых кварталов, где я их никогда не найду.

Хардли действительно выбрал путь к бульвару, но на этом мое везение кончилось: мы опоздали. Появившийся из боковой улицы Эйзенхарт увидел меня склонившимся над телом шофера. Машина с диким скрежетом стартовала с места еще до моего появления.

— Он жив, — проинформировал я Виктора. — Без сознания.

Под затылком водителя расплылось кровавое пятно; оставалось молить Духов о том, чтобы его травмы ограничились сотрясением мозга.

— Ушел, ублюдок, — скорее прошептал Эйзенхарт. Быстро переведя дух, он достал полицейский свисток.

— А вот они — нет, не тратьте зря силы.

Два тела в штатском оказались для меня неожиданностью: я полагал, что на задержание мы отправляемся одни. Я ошибался.

Судя по картине происшествия, они вышли из укрытия, услышав выстрелы, и попытались остановить Хардли. Им повезло не так, как шоферу: от того Бык просто отмахнулся. Я подвинулся, давая Эйзенхарту увидеть тело, лежавшее рядом с бесчувственным кэбменом. Молодому Коту свернули шею. Его напарник лежал чуть поодаль, и это зрелище уже было не столь мирным. Его голова была почти отделена от туловища, между рваными краями артерий и мышц белел переломленный позвоночник. К сожалению, последствия адреналинового всплеска у Быков редко выглядят привлекательно.

— Ублюдок, — повторил Эйзенхарт подойдя поближе.

Он все же воспользовался свистком. Зачем, я понял только, когда от соседнего дома приковылял опасливо косящий глаза в сторону дворник.

— Вызовите врача, и поскорее, — приказал ему Эйзенхарт. — И полицию. Скажите, чтобы к вам направили комиссара Конрада. Передайте ему...

— Погодите, — удивленно перебил я его. — Разве мы не собираемся дождаться приезда полиции?

На лице Эйзенхарта появилась отчаянная улыбка.

— Мы, доктор, собираемся ловить машину.

За то время, что мы простояли у входа, мимо нас не проехало ни одного автомобиля, о чем я не преминул сообщить Эйзенхарту. Но в ответ получил, что пока он видит преступника (чья машина действительно виднелась далеко впереди — прямизна бульвара вообще позволяла в ясный день увидеть как шпили городской ратуши с одной стороны, так и старые городские ворота с другой), сдаваться он не собирается.

Его преданность делу можно было бы назвать похвальной, если бы бульвар не был пуст. В городе и без того было немного автомобилей, а утром, когда большинство их владельцев еще праздно спали, искать их на дороге и вовсе было бесполезно. Только трамвай неспешно развозил пассажиров, да лошадь, запряженная в телегу с сеном, брела позади.

— У нас все еще есть шанс, — упрямо заявлял он.

Терпение его было вознаграждено на четвертой минуте, когда машина, на которой стремительно отдалялся от нас Хардли, стала размером не более точки. Я в тот момент отвлекся на прибывшего (увы, пешком) врача, но, услышав визг тормозов, обернулся. Эйзенхарту удалось остановить вырулившую на бульвар машину, однако садиться в нее он отчего-то не спешил.

— Залезайте, или вы передумали? — я поспешно распрощался с коллегой, вверив ему пациента.

Эйзенхарт скривился и еще раз осмотрел улицу: кроме уже виденных нами трамвая и телеги никого не было. Тогда он все же уселся на переднее сиденье.

Причину его столь странного поведения я понял, забравшись внутрь и увидев водителя. Вернее, еще до того, когда почувствовал аромат растертой между пальцами полыни, пропитавший собой салон.

— Следуйте за той машиной, — хмуро велел Эйзенхарт. — Вы вообще умеете водить?

— Глупый вопрос, — хмыкнула леди Гринберг (а это была она), без лишних вопросов вновь разгоняя автомобиль. Обернувшись ко мне, она улыбнулась, как мне показалось, с искренней радостью. — Как здорово видеть Вас, доктор! Как ваши дела?

Я был уверен, что за минувшие с нашей встречи месяцы леди позабыла обо мне, однако это оказалось не так ("Первое обвинение в убийстве не забывается, доктор," — с усмешкой поправила она меня). Леди Эвелин с интересом расспрашивала меня о работе, университете и неудачных биржевых сделках, не забыв даже о моем ошибочном вложении в акции Южно-Роденийских Железных Дорог, корпорации столь же фальшивой, сколь и убыточной для инвесторов.

Я осторожно отвечал ей, хотя после произошедшего вести светскую беседу, да еще и на опасной для города скорости, казалось чем-то сюрреалистичным.

— А как ваши дела? Я вижу, вы научились управлять автомобилем. Весьма необычное хобби для молодой леди, должен сказать.

Автомобили, хотя и набирали популярность, все еще оставались диковинами. Ими пользовались, но мало кто изучал их самостоятельно, когда существовали специально обученные вождению люди.

— О, это недавнее увлечение, — беззаботно прощебетала леди.

Мы с Эйзенхартом невольно переглянулись.

— И как давно вы за рулем?

— В машинах или в неделях? — не давая нам выбрать, она сама ответила на вопрос. — Четыре.

— Недели, я надеюсь?

— И машины тоже, — леди надавила на педаль газа сильнее, отчего деревья стали проноситься мимо окна с угрожающей быстротой. С другой стороны, расстояние между нами и Николасом Хардли тоже существенно сократилось.

— И в чем же была причина их столь частой замены? — с осторожностью поинтересовался я.

— Слишком низко летали.

С переднего пассажирского сиденья донеслось ядовитое хмыканье.

— Возможно, потому что они для этого не предназначены?

Автомобиль резко остановился, чтобы не повалиться вперед, я схватился здоровой рукой за спинку переднего кресла.

— Можете выйти, — предложила леди Эвелин, закуривая сигарету. — Если вас не устраивает мой стиль вождения или что-то еще...

Эйзенхарт уставился на нее во все глаза.

— Вы что, с ума сошли?! Вы хоть представляете, что вы творите?

— Нет, — равнодушно бросила леди, стряхивая пепел в окно. — Возможно, потому что вы забыли сообщить мне, в чем дело? Как в прошлый раз, когда пообещали все рассказать, а в итоге о судьбе своих убийц я узнала из газет спустя лишь несколько месяцев.

— Я был не прав, — скрепя сердце признал Эйзенхарт, как мне показалось, чтобы отвязаться, а не из раскаяния — Вы это хотели услышать? Мне плевать, как вы водите, плевать, если мы разобьемся. Теперь вы можете вновь завести вашу проклятую машину?

— Нет.

— Тогда что вы от меня хотите?

— Все. Я хочу узнать все, если уж собираюсь опять ради вас рисковать жизнью.

— Леди, — из губ Эйзенхарта это слово приняло угрожающий оттенок, — в той машине опасный преступник, и если из-за вас я его упущу...

— Не упустите, — перебила его леди Эвелин. — Это, — ее руки любовно погладили обтянутый кожей руль, — "Луиза Н6", способная разогнаться до девяноста четырех километров в час за двадцать секунд. Она догонит вашего преступника за считанные мгновения, а вы пока успеете мне все рассказать.

— Он не может, — вступился я за Эйзенхарта. — И дело не в его желании. Поверьте мне, леди, я сам допытывался у него подробностей этого дела, и безрезультатно.

Вам я верю, — леди Эвелин перегнулась через сиденье и посмотрела мне в глаза. — Но тогда пообещайте мне рассказать хотя бы то, что знаете сами.

Я с легким сердцем дал ей слово. Я не знал, какими причинами руководствовался Эйзенхарт, оставив леди Эвелин в неведении касательно судьбы ее покусителей, однако в любом случае считал это слишком жестоким наказанием. И если рассказ о моих догадках позволит искупить вину Виктора, я с радостью пойду на это.

Когда автомобиль тронулся с места, мне стало ясно, что ранее мы видели далеко не всю его мощность. Картина за окном почти слилась в одно размытое пятно, и я покрепче ухватился за подлокотник, словно это могло спасти меня в случае аварии.

"Луиза" действительно была способна догнать автомобиль Хардли. Стремясь избавиться от преследователей, тот нырнул в один из прилегавших к бульвару проулков.

Это было умно. На прямой дороге у Хардли не было ни единого шанса, однако здесь, в старых кварталах, где улочки были проложены задолго до появления автомобилей, и ни одна из них не была вычерчена по линейке, леди Гринберг была вынуждена сбавить скорость, следуя за Хардли по городскому лабиринту.

— Не переживайте, доктор, — утешила меня леди Гринберг, лихо вписываясь в очередной поворот. — Может, я за рулем не так уж и долго, но километров накрутила достаточно. Это так... невыносимо — сидеть все время взаперти из-за траура. Я не могу еще появляться на людях, поэтому часто беру машину и просто выезжаю в город на целый день.

Я обратил внимание на тоску в ее голосе — и на то, что за исключением набивного гардарикского платка в ее внешности не осталось ярких пятен. Даже канареечные перья в волосах были спрятаны под шапочку черного ханского меха. Действительно, убийство ее жениха (как оказалось, фиктивного) произошло менее полугода назад, и по обычаям эти месяцы леди Эвелин должна была проводить, не выходя из дома и не принимая посетителей. Зная, что ее и покойного барона Фрейбурга не связывали никакие отношения кроме деловых, я и не подумал о том, что леди Эвелин будет соблюдать необходимый церемониал. Оставалось только посочувствовать ей: за время знакомства леди Эвелин показалась мне энергичной и деятельной натурой, которая должна была с большим трудом переносить подобное заточение.

— Раз уж мы заговорили о трауре... разве вы не получили наследство? — подал голос Эйзенхарт, не отрывавший взгляда от преследуемой машины.

— Ах да, — леди бросила на него косой взгляд. — Когда, спустя несколько недель тишины, газеты разразились историей об убийстве Ульриха ревнивой любовницей, я очень удивилась. Но представьте себе мое удивление, когда спустя какое-то время со мной связался поверенный Ульриха и объявил меня единственной наследницей! Случайно не ваша работа, детектив? В любом случае, я отказалась.

— Моя, — легко признался он. — Я подумал, что общественности необязательно знать всю правду. Но отказаться от права наследования? Почему? Разве вам не нужны были деньги, чтобы уехать в колонии?

Всю авантюру с фиктивной помолвкой леди Гринберг затеяла ради денег, оставленных ее бабушкой. По условиям завещания, получить их леди Эвелин могла только выйдя замуж или обручившись до своего совершеннолетия — что она совершенно не собиралась делать. Тогда и родился спорный с моральной точки зрения план по получению наследства.

Смерть барона Фрейбурга, исполнявшего роль жениха в этом спектакле, разрушила все, лишив леди Гринберг шанса на получение денег и новую жизнь вдали от родственников. Какая-то часть меня сочувствовала ей, но до сегодняшнего дня я не думал, что Эйзенхарт разделяет мои сантименты.

— Я передумала. Я нашла кое-что, ради чего стоит здесь остаться.

Мы не успели узнать, что это было. Неожиданно для всех, лобовое стекло жалобно звякнуло и пошло трещинами вокруг небольшой дырочки прямо посередине.

— Кажется, в нас стреляют.

— А ведь я был уверен, что после четырех пуль в плечо двигать правой рукой он не сможет, — пробормотал Эйзенхарт. — Я ошибался.

Второй выстрел заставил нас отнести к опасности серьезней.

— Пригнитесь! — крикнул я леди Эвелин.

— Еще чего! Если вы не заметили, мне нужно видеть, куда ехать, иначе мы разобьемся.

Машина опасно вильнула, огибая препятствие; только эта случайность позволила нам избежать встречи с третьей пулей.

Сжимавшие руль пальцы побелели от напряжения, губы были сжаты в нитку, однако, если бы я знал леди Эвелин ближе, я бы посмел предположить, что леди была скорее рассержена, чем напугана.

Мне вспомнилось, какой хладнокровной, даже отрешенной, она казалась, когда пришла в полицейское управление после покушения. Тогда меня восхитило ее самообладание, в данной же ситуации оно стало отдавать чем-то неестественным, принадлежащим той грани бытия, где нет места жизни в нашем понимании этого слова. Она не падала в обморок, не прижимала руки к груди, не всхлипывала от страха — хотя многие в такой ситуации испытали бы подобное желание. Но не леди Эвелин.

— Сколько еще у него выстрелов? — вместо этого практично поинтересовалась она у Эйзенхарта. Она сосредоточилась на управлении автомобилем на узкой мощеной мостовой, подернутой еще утренним инеем.

— Девять. У него два военных "Кригера" на шесть патронов каждый.

Леди пробормотала что-то нецензурное себе под нос.

— Будем надеяться, что он не попадет в бензобак.

Словно услышав ее мысли, следующий выстрел ушел ниже. Как и два последовавших за ним.

— Шины, — сердито прошипела леди Эвелин, — он стреляет по шинам!..

Мы и сами это поняли, когда после громкого хлопка машина просела на один бок, и все перед глазами завертелось. Теряя управление на повороте, леди Гринберг ударила по тормозам, но было слишком поздно. Последним, что я запомнил, прежде чем закрыл глаза, была кирпичная кладка стены впереди.

Вопреки моим ожиданиям, столкновения я не почувствовал. Машину ощутимо тряхнуло при торможении, но когда я открыл глаза, стена была на том же месте, а я все еще был жив. Автомобиль остановился меньше чем в десяти сантиметрах от кирпичной кладки — везение, достойное вмешательства Духов. Леди Эвелин, поправив съехавшую набок шапочку, легко выскользнула со своего сиденья и присела на корточки у простреленного колеса.

— Что там? — поинтересовался Эйзенхарт, выходя вслед за ней. — Починить можно?

Леди Эвелин что-то пробормотала на иньском наречии.

— Шина в лохмотья и трещина в ободе, — повторила она громче, поднимаясь на ноги и выбрасывая испачканные во время осмотра перчатки прямо на землю. — Тут и вулканическая мастерская не поможет, которой я, кстати, поблизости не вижу, — язвительно добавила она, обращаясь к Эйзенхарту. — Смиритесь, погоня окончена.

Тот смерил ее внимательным взглядом.

— Не думаю. В конце концов, — подмигнул он ей, — не зря же из всех машин в городе навстречу мне выехала ваша.

Леди Эвелин дернулась, словно ее ударили.

— Совпадение, — отрезала она.

Между ними явно что-то происходило. Со стороны леди Эвелин сейчас мало походила на Канарейку; если в начале нашей встречи она просто была рассержена на Эйзенхарта за его поведение, то сейчас она походила скорее на хищника, оценивающе кружащего возле противника — и в любой момент готового ударить. Эйзенхарт же наоборот был расслаблен и весел, как уверенный в своей правоте человек — хотя я не мог найти причин для этого. Преступник, которого он искал вот уж несколько недель, скрылся в неизвестном направлении, найти его не было никаких шансов, а сами мы, лишь чудом избежав смерти, застряли неизвестно где.

— Возможно, — беспечно сообщил он. — но если и так, то счастливое. А, значит, мне может снова повезти.

Позади нас послышались шаги.

— В таком случае, может, спросите у них, нет ли у них автомобиля? — елейным тоном предложила девушка. — Вы ведь так удачливы. Вдруг вам повезет опять.

К нам приблизились двое молодых мужчин, заметно взволнованных и явно собиравшихся на улицу в спешке. Один из них, добродушного вида парень с взъерошенными волосами и удивленным взглядом янтарных совиных глаз, выбежал только лишь в рубашке и на ходу натягивал пальто.

— Эй, вы в порядке? Мы видели вашу аварию в окно...

— Все хорошо, — отмахнулся Эйзенхарт, внимательно изучая незнакомцев. — Леди очень вовремя удалось затормозить.

— Леди Эвелин? — молодой Филин удивленно моргнул и склонился в легком поклоне перед вышедшей из-за кузова "Луизы" девушкой.

— Мы знакомы?

Она, отвлекшаяся от перепалки с Эйзенхартом, так же недоуменно посмотрела в ответ, словно перебирая в уме знакомых, которых могла бы встретить в столь нелепой ситуации.

Нелепой была не только ситуация, но и внешний облик Филина. Если безупречное произношение и знакомство с леди Гринберг и могло навести на мысли о достойном положении в обществе, то состояние его одежды сразу заставляло отбрасывать эту теорию. Ни один приличный человек (кроме Эйзенхарта, чьи вещи хотя и были всегда баснословно дорогими, быстро приходили в негодность после поисков расчлененного трупа на городской свалке, прыжков из окон доходных домов и трехдневных "мозговых штурмов" в кабинете) не позволил бы себе появиться на людях в пальто полувекового возраста с полуоторванным карманом и пятнами машинной смазки на груди.

— У вас случайно нет машины на ходу? — совершенно серьезно поинтересовался Эйзенхарт, пришедший к тем же выводам что и я.

— Нет.

— Oui [9], — одновременно ответил спутник Филина, молодой и худощавый джентльмен, до сих пор хранивший молчание.

Между ними завязался оживленный спор на арнуальском. Я провел пять лет на войне то в союзе с Арнуалем, то против него, но все же знал язык недостаточно бегло, чтобы понять, о чем шла речь. Ухо выхватывало отдельные слова: "expИrience" [10], "charge" [11], "puissance" [12]...

— Полиция, — Эйзенхарт перебил спорщиков и достал жетон. — Я вынужден реквизировать ваш автомобиль. Если вы не против, — подумав, добавил он, обращаясь к Филину.

Тот только взмахнул рукой, дескать, делайте, что хотите.

— Пойдемте.

По ту сторону кирпичной стены, столкновения с которой мы только чудом сумели избежать, оказался бывший каретный двор.

— Мы только переехали и еще не успели повесить табличку, — пояснил Филин, заметив, как все обратили на лежавшую при входе вывеску "Электромастерская Э. Дюбаль и партнер". — Леди Гринберг, господа, это мой напарник, Эжен Дюбаль...

— Тот самый Эжен Дюбаль? Я ваша горячая поклонница!

Я обернулся. На кумира девичьих грез арнуалец походил мало, но восторг, прозвучавший в голосе леди Эвелин, заставил меня задуматься, не видел ли я его прежде на сцене.

— EnchantИ [13], — месье Дюбаль, явно польщенный таким вниманием, церемонно поклонился. — Если, конечно, Вы ни с кем меня не спутали.

— Но что вы делаете в Гетценбурге? Вы, самый молодой член Арнуальской Академии наук...

— Бывший член, мадемуазель. Это долгая история... — в его голосе слышался тяжелый континентальный акцент.

— И это не та, которую следует рассказывать леди, — вмешался Филин.

Леди Эвелин только рассмеялась.

— Вы пытаетесь меня отпугнуть или заинтриговать?

Мастерская выглядела так, словно была не новой, а функционировала еще со времен императрицы Клементины — и все это время без уборки. Пробираться между завалами конструкций и запчастей приходилось с великой осторожностью. Зато стало понятно плачевное состояние одежды забывшего представиться партнера: я и сам неловко зацепился за какую-то деталь, оставившую на рукаве липкий темный след.

— Зачем вам машина? — спросил я Эйзенхарта. — Хардли уже все равно не нагнать.

— Вы знаете, где мы, доктор?

Я понятия не имел. Я не слишком хорошо ориентировался в городе, а после той бешеной гонки и вовсе не представлял, где мы оказались.

— Мы у восточных ворот. А как раз за ними, — предупредил он мой вопрос, — ну, почти за ними, живет человек, который точно знает, куда отправился Хардли.

— Откуда? Или это опять ваш загадочный информатор?

Эйзенхарт рассмеялся:

— Поверьте, когда мы приедем, он сразу перестанет быть для вас загадкой. Хотя, — честно добавил он, — менее таинственным от этого он быть не перестанет.

Через анфиладу бывших конторских помещений мы прошли на задний двор, где нашему взору предстало... нечто. Стоявший под открытым небом автомобиль напоминал первые "самоходы", лишенные отделки и поражающие сложностью выставленного напоказ каркаса.

— Я говорил, что это экспериментальный образец, — попытался оправдаться Филин.

— Ага... — у Эйзенхарта, как у всех нас, перехватило дыхание от увиденного. — Ничего, мы просто обожаем эксперименты... Оно точно ездит?

— Oui, — оскорбленно ответил арнуалец, помогая леди Эвелин забраться на заднюю скамью; я не знал, почему, но Эйзенхарт, отказывавшийся сперва садиться к ней в машину, попросил леди сопровождать нас в дальнейшей поездке, а она только этого и ждала: у нее единственной глаза при виде этого чудовища загорелись не ужасом и отвращением, а восторгом, — и отлично.

— Ладно... — Эйзенхарт предпочел не спорить и уселся впереди. — Доктор, вы с нами?

Я с сомнением посмотрел на латунные цилиндры и трубки, высовывавшиеся из-под передних сидений. Я не ретроград, но почему-то идея прокатиться на этом... образце не вызывала у меня энтузиазма.

— Разумеется.

Месье Дюбаль не обманул — машина действительно ездила отлично. Даже слишком, на мой вкус. В ушах свистело, глаза слезились от ветра, а я, наконец, понял, что имела в виду леди Эвелин, когда говорила, что "они слишком низко летали": на ровной дороге автомобиль разогнал такую скорость, что в самом деле возникало ощущение полета. С лица леди Эвелин, сидевшей по соседству, всю дорогу не сходило мечтательное выражение, я же крепко вцепился в скамью и молил Духов, чтобы на следующем повороте меня не вынесло из машины.

Первым, что мы увидели на подходе к вороньему табору были пестрые разноцветные ленты, удивительными цветами распустившиеся на черных ветках боярышника. Старый оберег от зла, превратившийся в символ несчастий — я и не думал, что кто-то еще помнит эту традицию. Потом машина, повинуясь приказам Эйзенхарта, свернула с частной дороги на размытую прошлой осенью колею, и за изломанными силуэтами деревьев показались шатры, яркие как завязанные на кустарнике узлы.

Немного не доезжая до разбитого на лугу лагеря, Виктор велел остановить автомобиль. Стоило только заглушить мотор, как на капот машины приземлился черный ворон, хитро косящий на нас черным глазом. От неожиданности мы все — за исключением детектива — вздрогнули.

Ворон. Самый таинственный из всех покровителей, и один из самых опасных. В то время как другие Духи выбирали, кого одарить своим благословением, по склонности и таланту, Ворон смотрел на судьбы. Должно быть, таким образом проявлялся его интерес к человечеству и его истории: всех его подопечных объединяло одно — их глазами он видел самые значимые события мира, будь это извержение вулкана или революция в Арнуале, железнодорожная катастрофа или цунами у берегов первой колонии. Одного этого было достаточно, чтобы люди невзлюбили Воронов, считая их предвестниками беды. Но это было не все: Ворон жадно наблюдал за нами чужими глазами, взамен даруя родившимся под его звездой неслыханную удачу, позволявшую уцелеть даже в эпицентре взрыва. Взять, к примеру, недавнюю статистику: единственным выжившим при крушении "Манифика" на 185 членов экипажа и три тысячи пассажиров оказался молодой Ворон-аппенинец, зайцем пробравшийся в машинный отсек. Мне доводилось видеть, как один военный корреспондент спокойно проходил по минному полю и возвращался из самых кровавых битв без единой царапины — а он ради хорошей фотографии имел обыкновение кидаться в самую гущу событий. Ворон заботился о своих подопечных и даровал им долгую, хотя и вряд ли счастливую, жизнь.

Воронов ненавидели: они приходили и приводили за собой несчастье, а сами оставались невредимыми. Неудивительно, что их винили за следовавшую по пятам смерть. Сложно видеть в человеке жертву обстоятельств, когда все вокруг мертвы.

Первое сожжение Ворона датируется еще тринадцатым веком. Тогда толпа в маленькой горной деревушке решил, что чумы не станет, если не станет человека, который ее привел (то, что чума началась еще до прихода чужака в деревню уже не играло роли). И остальной мир подхватил: если убить Ворона до того, как он нашлет несчастье, все обойдется. Их называли живой смертью, похитителями удачи, бедой во плоти. Их сжигали, колесовали, отправляли на гильотину — не за преступления, а только за то, что им не повезло родиться. Гонения на Воронов продолжались шестьсот лет. Их почти не осталось, а немногие выжившие последовали примеру бродяг-йенишей и сбивались в таборы, готовые подняться в любой момент.

Предыдущий император запретил преследовать Воронов и восстановил их во многих гражданских правах, но это мало что изменило. Вороны все так же предпочитали жить обособленно, лишь немногие возвращались в общество, тем более открыто. А остальные люди все так же ненавидели их и, лишенные законной возможности для самообороны, боялись.

— Зачем вы меня сюда привезли? — спросила его леди Эвелин, перегнувшись через сиденье. В голосе ее зазвучала тревога.

Хотя все присутствующие уже поняли, куда попали по воле детектива, только леди Эвелин казалась испуганной. Наш внезапный водитель отнесся к пункту нашего назначения спокойно и теперь с дружелюбным любопытством разглядывал сероглазых людей в разноцветных одеждах, сновавших между шатрами. Об Эйзенхарте и говорить не стоило, тот, проигнорировав вопрос, открыл дверь автомобиля и закурил, вытянув ноги на пожухлой траве. Что касается меня, то у меня уже был опыт знакомства с Воронами, поэтому бояться мне было некого. Я взглянул на побелевшие пальцы, которыми леди Эвелин держалась за спинку передней скамьи и, повинуясь импульсу, накрыл ее ладонь своей.

— Не беспокойтесь, леди, — попытался я ее утешить, — даю слово, вам здесь ничего не грозит. На самом деле, все, что говорят от Воронах — не больше, чем суеверие, можете мне поверить.

Леди Эвелин благодарно сжала мою руку.

— Я верю, — улыбнулась она, хотя улыбка эта резко контрастировала с ее взглядом, полным страха и мрачной решимости. — но все же я хотела бы узнать, почему я здесь.

— В таборе живет человек, которому известно, где сейчас искать Хардли, — откликнулся Эйзенхарт. — Аматео! Я знаю, что ты рядом!

Говоря о Воронах, обыватель часто представляет себе синти, хотя схожего между этими двумя племенами мало: только кочевой образ жизни и иррациональная ненависть, которую испытывают к ним все остальные. На самом деле Вороны носят любую масть (хотя серый цвет и доминирует в их окрасе), но не спешат развеять этот предрассудок: после веков гонений им выгодно, чтобы их не узнавали. Светлая кожа, северные черты лица, — и данной им природой внешности достаточно, чтобы жители городов ничего не заподозрили. Серое оперение часто встречается среди Птиц, взять к примеру хоть Ястребов, Цапель или Сов, серым цветом глаз обладает большая часть населения северных островов, но, что самое главное, никто не ожидает, что вестник беды будет выглядеть как Джо-торговец, приезжающий в город раз в месяц на ярмарку. О нет, конокрады-синти, с их таинственными обычаями и странным языком, одетые вместо приличной одежды в вызывающе яркие тряпки, подходили на роль таинственного противника гораздо лучше.

Молодой мужчина, вышедший из-за деревьев позади машины, выглядел именно тем Вороном, которого представлял себе обыватель. Высокий и стройный, гибкий как ивовый прут, он обладал свойственной синти грацией и плавными, словно перетекающими движениями, но это была мягкость не танцора, а человека, с одинаковой легкостью способного как обчистить ваши карманы, так и перерезать вам горло. Длинные волосы, как их не носили уже больше века, были небрежно стянуты на затылке кожаным шнурком с керамическими бусинами, нитки бус лежали и поверх залатанной цветастой рубашки и старого армейского пальто со споротыми знаками различия. Этот человек был синти, но он был и Вороном тоже: на смуглом лице выделялись светлые серые глаза с тяжелым вороньим взглядом, заставлявшим задуматься о том, кто смотрел из них на тебя.

— Привет, бездушник, — поздоровался он с детективом, и в его устах это прозвучало не как оскорбление. — Чума, Канарейка и мастер Томас... ты специально подобрал такую странную компанию?

— Они сами, — отмахнулся Эйзенхарт. — Мне нужна помощь. Я хочу увидеться с Дочерью Ворона.

— Она вас ждет.

Я с удовольствием слез со скамьи, но был остановлен Вороном.

— Только двое, — предупредил он, — это не экскурсия. Бездушник и... леди Эвелин.

— Откуда вы знаете мое имя? — вскинула та голову.

Ворон весело ей подмигнул.

— Мы всегда знаем больше, чем следовало бы.

Леди Гринберг явно колебалась, думая, принимать или нет приглашение.

— Леди Эвелин, прошу вас. Мне нужно, чтобы вы пошли со мной, — попросил Эйзенхарт, подходя к ней.

— Зачем? — леди Эвелин не спешила брать предложенную им руку.

Мне эта идея не понравилась, поэтому, видя, как некомфортно леди Гринберг чувствует себя в присутствии Ворона, я поддержал ее вопрос:

— В самом деле, Эйзенхарт, зачем? Если вам так нужна компания, может быть, я могу пойти вместо нее?

— Боюсь, что нет, доктор. Вы же слышали — Дочь Ворона хочет видеть именно леди. Леди Эвелин, — вновь обратился к ней детектив, — прошу. Доверьтесь мне.

Эта фраза, видимо, возымела успех, потому что девушка прекратила пререкаться с Эйзенхартом и со вздохом вышла из машины. Нам с механиком не оставалось ничего другого, кроме как ждать их в автомобиле.

Вороний табор представлял собой странное зрелище: яркие краски полотнищ на могли скрыть старость и нищету, также как и бедняцкая одежда, сушившаяся на веревках между шатрами. По глинистой почве, несмотря на сезон, бегали босые дети, то тут, то там перед очагами, сделанными из старых железных бочек, сидели старики, гревшие озябшие пальцы перед огнем. На колченогом табурете перед палаткой сидел одноногий калека и точил лезвия, черноволосая женщина несла от реки корзину с мокрым бельем. Две другие стояли над котлами, из которых доносился запах каши. Если бы не шатры вместо домов, не яркие ткани и не блеклые серые глаза шнырявших вокруг детей, представавшая глазам картина ничем не отличалась бы от жизни гетценбургского пригорода.

— С тех пор как Генри Четвертый запретил сжигать Воронов, большинство мужчин отправились на заработки в города. Здесь остались только женщины, дети и старики. Те, кого нужно защищать, кому в городах небезопасно, — пояснил шепотом Эйзенхарт, заметив, как леди Эвелин оглядывается по сторонам. — Поэтому у Воронов в таборе матриархат: женщина с самым сильным Даром выбирается Дочерью Карла-Ворона и матерью табора...

— Мы пришли, — перебил его Аматео. — И очень вовремя, потому что если ты разболтаешь еще пару наших секретов, мне придётся тебя убить.

Судя по мрачному выражению его глаз, это не было пустой угрозой.

— Почему? — удивился детектив. — Я не рассказывал ничего такого.

— Она не наша.

— Я тоже.

— Ты — исключение, бездушник, — отрезал Ворон.

Он откинул полог шатра. Под куполом царил полумрак, рассеиваемый только расставленными по углам свечами. Земля была прикрыта коврами, кроме них и многочисленных сундуков с вещами посередине стояло старинное бюро, за которым сидела пожилая женщина со статью вдовствующей императрицы. Пропустив их внутрь, Ворон молчаливым стражем встал у входа в шатер.

— Виктор, — сидевшая за столом старуха подняла глаза от бумаг. — Мальчик мой, что привело тебя сюда?

Поклонившись, детектив поцеловал протянутую ему руку.

— Вы и сами знаете, миссис Сара.

— Знаю. И знаю, где тот, кого ты ищешь. — вздохнула она и обратилась к леди Эвелин. — Дай мне свою ладонь.

— Зачем? — недоверчиво спросила та. — Собираетесь мне погадать? Потому что я, знаете ли, не верю в хиромантию.

— К чему мне гадать, если ты и сама знаешь свое будущее, Канарейка? — усмехнулась старуха. — Ладонь.

Под нажимом Эйзенхарта леди Эвелин все же протянула свою руку Вороне. То, что последовало за этим, произошло слишком быстро: из складок старого траурного платья женщина достала нож и, порезав себе запястье, позволила крови пролиться на раскрытую ладонь леди Эвелин... где та моментально впиталась, расползаясь черными змеями под кожей.

Испуганно вскрикнув, девушка отдернула руку. Чужая кровь то обволакивала кисть темной перчаткой, то собиралась змеиным клубком в центре ладони.

— Моей магии хватит на два часа, бездушник, — предупредила Ворона, привычными движениями перевязывая себе запястье платком.

Эйзенхарт снова поклонился.

— Тогда мне следует поспешить. Спасибо за помощь, миссис Сара.

— Не торопись так, мальчик. Ты ничего не забыл? — по ее знаку Аматео перегородил выход. — Тео, собери с них плату.

— Сколько? — равнодушно поинтересовался Ворон.

— Медяк с медяка, серебряный с леди.

— Это почему же? — не выдержала такой несправедливости леди Гринберг. Первый испуг уже прошел, уступив место возмущению; и леди было все равно, на кого его направить: на Эйзенхарта, настоящего виновника ее злоключений, или на Воронов. — С него медяк — а с меня целый шиллинг? Если только потому что я одета дороже, то это дешевый ярмарочный трюк и...

— Оставьте, — отмахнулся от нее детектив. — Я заплачу.

— Нет. Она должна заплатить сама, — приказала старуха. — И не выдумывай себе причин, девочка. Ты платишь больше, чем он, потому что и узнала сегодня больше, чем он.

Не выдержав ее взгляда, леди Эвелин фыркнула и, бросив на столешницу шиллинг, покинула шатер.

— Раз уж вы можете спорить о деньгах, значит, вы в порядке? — догнал ее спустя пару мгновений Эйзенхарт.

— Что это? — леди закатала рукав пальто и продемонстрировала ему метку, десятком нитей расплывшейся по ладони.

Детектив взял в руку ее ладонь и провел пальцем вдоль одной из линий.

— Ворон дает всем своим подопечным Дар, который их лучше всего защитит. Дар Дочери Ворона — видеть, где находятся другие люди. Это, — он отпустил ее руку, — всего лишь компас, который покажет нам, где искать преступника, как показала бы сама миссис Сара. Не забивайте себе голову волнениями, через пару часов он растает, как утренний туман.

— Она назвала это магией, — встревоженно произнесла девушка. — Но ведь магии не существует.

Эйзенхарт пожал плечами.

— Как по мне, так в этом не больше магии, чем в ваших Дарах и... что там у вас еще?

— Но это совсем другое дело! — горячо возразила леди. — Дар — это... личное. И его нельзя отдать другому, все это знают.

— Может быть, все кроме Ворона. Или он просто любит нарушать правила, — усмехнулся Виктор. — В любом случае, вам не о чем беспокоиться. Ворон дает миссис Саре видеть, потому что он у нее в крови. А пока его кровь разбавляет чужую, он может дать такую возможность и другим, пусть и всего на пару часов. Я в этом вообще-то плохо разбираюсь, но вы можете как-нибудь спросить миссис Сару, если захотите.

— Нет, — задумчиво произнесла леди Эвелин. — Не думаю, что захочу.

Эйзенхарт вновь пожал плечами.

— Ваше дело. А теперь скажите, — посерьезнел Эйзенхарт, — в каком направлении нам искать Хардли?

— Юго-запад, — не задумываясь ответила леди Эвелин. Ее лицо приняло удивленное выражение. — Где-то в пятнадцати километрах отсюда.

Обновление от 31.07.

Я не находил себе места с того момента, как Виктор и леди Эвелин вслед за проводником ушли в табор. Механическое чудовище Томаса почти сразу обступили дети, до того с любопытством глазевшие на нашу компанию из кустов, и он с радостью начал их развлекать. Я же, сославшись на желание размять ноги, оставил их и решил пройтись до границы табора. Поэтому я и увидел возвращающихся Виктора и леди Гринберг первыми.

— Вам удалось узнать то, что вы хотели? — поинтересовался я, когда они поравнялись со мной.

— Почти, — глаза Эйзенхарта горели энтузиазмом. — Мне нужна карта. Томас, у вас ее случайно не найдется? — крикнул он, пытаясь обратить на себя внимание нашего водителя.

Сопровождавший их Ворон свистнул, и ребятня кубарем кинулась к нему, отлипая от автомобиля.

— Нет а зачем вам? — механик смущённо взъерошил волосы и округлил глаза. — Леди Эвелин, что с вашей рукой?

Краем глаза заметив, как леди Гринберг поспешно натянула вниз рукав, я схватил ее за руку, не обращая внимания на ее попытки вырваться, обнажил запястье и не сдержал удивленного восклицания. На ее ладони расплылось уродливое черное пятно, напоминающее формой наконечник стрелы.

— Объяснитесь, — потребовал я от Эйзенхарта. — Что это такое?

Он отмахнулся от меня как от назойливой мухи.

— Ничего особенного, на чем следовало бы заострять внимание.

— Эйзенхарт... — в моем голосе послышался металл. Детектив горестно вздохнул.

— Это своего рода карта. Компас, если хотите. Какая разница! Главное, что мы можем найти Хардли, если не будем терять время.

— Эйзенхарт, если вы...

— Она в безопасности! Ей ничего не угрожает! И ваше стремление ее защитить, конечно, выглядит очень мило, но оно совершенно не ко времени.

— Я в порядке, — подтвердила леди Эвелин, виновато улыбаясь нам с Томасом. — Не беспокойтесь за меня.

Она наконец выдернула свою руку из моей и закурила. Выглядела леди хоть и хмурой, как небо над головой, но совершенно здоровой, поэтому я временно оставил эту тему.

— Вы хорошо знаете эту местность? — обратился детектив к механику, тоже успокоившемуся. — Что находится к северо-западу отсюда?

— Частные земли. Сразу по ту сторону от дороги начинается лес барона Мерца, потом...

— По ним можно проехать?

— До определенного предела, — осторожно ответил механик. — А куда именно вам нужно попасть?

— Я еще и сам не знаю, — честно признался Эйзенхарт. — Садитесь за свой штурвал, Томас. Доктор, вам придется пересесть вперед. Леди Эвелин, прошу, — он галантно предложил ей руку, хотя, думается, этикет в данный момент волновал его меньше всего.

По прошествии часа машина — и мы вместе с ней — тряслась по неровной колее. Хаотичный маршрут, проложенный Эйзенхартом, привел нас на узкую лесную дорогу. Автомобиль ней можно было разогнать не более чем на двадцать километров в час, но этого хватало, чтобы она с леденящим душу скрипом подскакивала на каждом шагу. Эйзенхарт, переживавший из-за низкой скорости, не прекращал ныть, что преступник уйдет, хотя, как утверждала леди Эвелин, его местоположение не изменилось за последние полчаса.

Наконец дорога закончилась небольшой площадкой, где уже стоял известный нам черный автомобиль. Моментально выскочив из машины, Виктор бросился обследовать улику, но вскоре вернулся к нам с пустыми руками.

— Ничего, — сообщил он нам. — И никого. Леди Эвелин, вы еще можете сказать, где он находится?

Леди кивнула.

— Нам надо туда, — темный сгусток на ее ладони вновь стянулся в стрелку, указывавшую на сосновый лес.

Эйзенхарт окинул взглядом панораму.

— Придется пробираться пешком. Сомневаюсь, что даже это чудо техники сумеет здесь проехать.

Достав из кобуры пистолет, он проверил патроны.

— Нет, доктор, — отказал он, прежде чем я успел вставить хоть слово. — Вы со мной не пойдёте. И вы тоже, Томас. Я не собираюсь заявлять о своем появлении заранее. А если мы заявимся всей гульбой, именно это произойдет. В лучшем случае.

— Если все так серьёзно, не хотите вызывать подкрепление? — только спросил я.

Детектив покачал головой.

— Я не успею. Чары уже слабеют, — он был прав, метка, на ладони леди Эвелин действительно выглядела гораздо бледнее. — Если я отправлюсь за подкреплением, то так и не узнаю, где он. А прочесывать эти леса — дело долгое. Леди Эвелин, если бы у меня был выбор, я не стал бы впутывать вас в это дело, но...

— Глупости, — отрезала леди. — Делайте, что должны, и не тратьте зря воздух, детектив, — отважно перешагивая через кучи валежника, она обернулась. — Вы идете или нет?

Эйзенхарт посмотрел ей вслед и повернулся ко мне

— Если мы не вернемся через час, возвращайтесь в Гетценбург, — тихо велел он. — Найдите мистера Конрада и скажите ему, что мы в землях барона Мерца и движемся по направлении к меловому карьеру. Впрочем, у меня плохое предчувствие, — задумчиво добавил он совершенно невпопад, — что мы скоро вернемся.

В лесу можно было заметить следы Хардли. Отпечаток ботинка на нерастаявшем снегу здесь, недавно сломанные ветки там — с такими "хлебными крошками" можно было бы последовать за убийцей и без помощи Ворона. Эйзенхарт оглянулся на леди Эвелин, быстро сдавшую в лесу свои позиции и шедшую теперь в арьергарде, — ботинки на тонком каблуке едва ли подходили для прогулки по оттаивающему лесу.

— Я все еще сержусь на вас, — честно предупредила она, перехватив взгляд. Молчание ей, впрочем, скоро наскучило. — Итак... насколько я поняла, вы погнались за преступником, поймали мою машину, избежали смерти от пули, нашли новую машину, когда первая сломалась, а потом вспомнили, что поблизости можно так удобно узнать местонахождение любого нужного вам человека — причем я даже не скажу ничего про способ, потому что... серьезно? Магия? На мой вкус, в этой истории слишком много чудесных совпадений.

— Сказала девушка, не менее чудесным образом спасшаяся от убийцы в прошлом, — заметил Эйзенхарт. — На что вы намекаете?

— На то, что вам очень часто везет.

— Бывает. Аматео утверждает, что Ворон меня любит.

— Да уж, я заметила, — хмыкнула леди Эвелин. — И что дальше? — поинтересовалась она после паузы. — Что вы будете делать, когда его найдете?

Вместо ответа он задал свой вопрос:

— Нам еще далеко?

— Не знаю, — призналась леди. — Я... перестала его чувствовать.

Черное пятно, хотя побледнело, все еще было видно. Теперь оно снова свернулось в клубок в центре ладони.

— Думаете, что-то случилось?

— Или мы уже пришли, — Эйзенхарт отодвинул в сторону пушистые еловые ветви. — Смотрите.

Впереди, на берегу озера, виднелся двухэтажный каменный особняк с угловой башней и флюгером.

— Полагаю, вот и охотничий домик лорда Мерца, — он испытующе посмотрел на леди Эвелин.

— Он там, — у нее перехватило дыхание. — Я точно знаю. Что теперь, детектив?

Эйзенхарт посмотрел на часы.

— Теперь вы пойдете обратно — вы же сможете найти дорогу? — леди Эвелин возмущенно на него посмотрела. — И скажете доктору, что если я не вернусь спустя час после вашего возвращения, возвращаться вы будете без меня.

— Вы собираетесь пойти внутрь один? К человеку, который вас уже пытался сегодня убить — и чуть не преуспел в этом?

Леди Эвелин даже не пыталась скрыть скептическое отношение к этой идее.

— Как-то так, да, — подтвердил Эйзенхарт.

— Надеюсь, у Вас есть план?

Детектив легкомысленно пожал плечами.

— Вы знаете. Как всегда, буду действовать по обстоятельствам.

— Вы же не серьезно?

— Почему нет? Даже лучшие из планов проваливаются. Импровизация никогда не подводит. Только не делайте вид, что за меня беспокоитесь, — попросил он, увидев выражение лица девушки.

— Должно же быть что-то еще кроме вашей веры в собственную неуязвимость.

Эйзенхарт задумался.

— Поцелуй на удачу? — предложил он. — Чтобы уж наверняка.

— Удача вам явно понадобится, — проворчала леди Эвелин.

Тем не менее, она привстала на цыпочки и порывисто притянула его к себе.

— Вообще-то я пошутил, — смущенно кашлянул Эйзенхарт спустя минуту.

— Я знаю, — невозмутимо откликнулась леди Эвелин, доставая из сумочки карманное зеркальце. — Но вы не в том положении, чтобы шутить с Фортуной, детектив.

Поправив помаду, она снова посмотрела на Эйзенхарта.

— Полчаса, детектив. Если вы не вернетесь через полчаса, я сама отправлюсь вам за подмогой.

— Надеюсь, в этом не будет нужды, — улыбнулся Эйзенхарт.

К тому времени, как вернулась леди Эвелин, мы оба были как на иголках. Пару раз каждый из нас пытался завести разговор, но диалог быстро затухал, когда кто-то обнаруживал, что один из собеседников не отрывает взгляда от леса и отвечает невпопад.

Леди Эвелин вернулась, однако, совсем не с той стороны, из которой мы ждали, поэтому сумела незамеченной проскользнуть на сиденье автомобиля.

— Это я, — хлопнула она дверцей. — Могу ли я попросить сигарету?

— Где Эйзенхарт? — спросил я. — Почему его нет с вами?

Хотя я испытал неимоверное облегчение, увидев леди целой и невредимой, меня все еще терзало беспокойство за Виктора. По глазам леди Эвелин я понял, что не меня одного.

— Остался и велел нам ждать его здесь еще час. Спасибо, — леди Эвелин с благодарностью приняла от механика зиппо и сигареты. — Этот преступник, за которым вы гнались, засел в охотничьем домике.

— И Эйзенхарт в одиночку отправился туда, — продолжил я. — Он сошел с ума?

— Возможно, — с деланным безразличием пожала плечами леди Эвелин. — Вам виднее, вы доктор. Ладно, — она решительно тряхнула головой. — чем предаваться панике... Томас, лучше расскажите, на чем ездит ваше чудо техники? Явно не на бензине. И не на газе. И не на пару....

— На электричестве, — рассеяно сообщил Томас и повернулся ко мне. — Простите... я мало что понимаю в этой ситуации — детектив Эйзенхарт велел не задавать вопросов... но вы уверены, что ему не нужна помощь?

— Он считает, что нет. А я не собираюсь с ним спорить, — опыт моего общение с Эйзенхартом доказывал, что это бесполезно. Я обернулся к леди Эвелин, постучавшей по моему подлокотнику. — Что случилось?

— Подвиньтесь, — попросила она. — Вы пошутили насчет электричества, верно, Томас? В такой холод электрический автомобиль даже не заведется.

— Работающий на никелево-кадмиевых аккумуляторах. Мы используем железо-никелевые: они более устойчивы к холоду, замыканиям и перезарядке, — оживился механик, найдя благодарного слушателя. — Конечно, скорость зарядки все еще является проблемой, но зато сырье значительно дешевле, а Эжен, он действительно гений, скажу вам, придумал...

Уступив леди Эвелин своё место, я оставил их за обсуждением веса батареи, запаса хода и прочих технических параметров, в которых я все равно ничего не понимал, и решил пройтись. Признаюсь перед читателем откровенно, ожидание выводило меня из равновесия, должно быть, недобрые предчувствия детектива передались и мне. Я зажег сигарету, но вместо привычного запаха табака почему-то почувствовал порох. В какой-то момент мне даже послышался звук выстрела — но нет, это лишь насмешливо каркнул ворон, сидевший на изломанной ветром сосновой ветви.

Эйзенхарт вернулся минут через десять, гораздо раньше назначенного им срока. Мне этого времени хватило, чтобы окончательно преисполниться беспокойством (впоследствии я сам на себя удивлялся), а леди Эвелин и Томас, напротив, настолько увлеклись разговором, что не сразу обратили внимание на его появление.

— Что произошло? — ужаснулась леди Эвелин, увидев его выражение лица.

Эйзенхарт рухнул на заднее сиденье и устало потер лицо, из-под полы его пальто при этом выпал помятый конверт с министерским тиснением.

— Дайте мне тоже закурить, — слабым голосом попросил он.

На некоторое время в салоне автомобиля воцарилась тишина, прерываемая только чирканьем колесика зажигалки.

— Хардли мертв, — объявил Эйзенхарт.

— Вы его убили? — вырвалось от изумления у леди Эвелин.

— Я? — поразился детектив. — Нет, я его не убивал. Зачем мне его убивать, ради Духов?!

Леди Эвелин виновато повела плечом.

— Самоубийство, — пояснил Эйзенхарт. — Он пустил себе пулю в висок.

— Но почему? — на этот раз от вопроса не удержался я.

Какое-то время Эйзенхарт молчал, наблюдая, как сигаретный дым растворяется в сумерках.

— Должно быть, он понял, что ему все равно не уйти, — предположил он, но как мне показалось, сам в это не верил.

— И поэтому наложил на себя руки? Виктор, вам не кажется, что человек, который... — детектив кашлянул, намекая, что не все присутствующие посвящены в подробности этого дела. — Простите, — поправился я, — но вам не кажется, что это не в его духе?

Эйзенхарт флегматично пожал плечами.

— Разве не вы говорите, что пути судьбы неисповедимы?

Я все еще не верил его объяснениям и продолжал упорствовать.

— Вы уверены, что то самоубийство?

— В его руке зажат револьвер тридцать второго калибра. Того же калибра рана к него в виске. Простите за подробности, — извинился он скорее перед Томасом, чем перед леди Эвелин, выглядевшей куда менее шокированной его рассказом. — Ранение нанесено с близкого расстояния, револьвер прижали прямо к голове. Нет никаких следов борьбы. Дайте мне хоть одну причину считать, что это не самоубийство.

Я мог бы сказать, что, чтобы убить человека, не обязательно приставлять пистолет к его голове, можно заставить его сделать это самому. Но у меня не было никаких доказательств, не было даже предположений, кто мог бы стоять за этой смертью — только не отпускавшее чувство неправильности происходящего.

И я промолчал.

— По крайней мере, вы получили обратно бумаги, — резюмировал я.

— Да, — согласился со мной Эйзенхарт и устало прикрыл глаза. — Дело закрыто. Нужно только оповестить лорда Мерца о моей находке, вызвать местных представителей полиции и провернуть еще тысячу мелочей... Томас, вы не подбросите меня до поместья барона?

За окном уже стемнело, когда Эйзенхарт добрался до своего кабинета. Затяжное межсезонье все-таки сменилось в городе весной: по стеклу барабанил первый в этом году ливень. Можно было ожидать, что к утру он смоет последние остатки снега, и все встанет на круги своя.

— Итак, — комиссар Конрад, дожидавшийся его в единственном кресле, затянулся сигаретой и спросил, — снова самоубийство?

Больше кресел в комнате не было, только нелюбимый Эйзенхартом стул для посетителей. Подумав, детектив присел на краешек стола.

— Да какое, к Пеху, самоубийство... — он устало потер глаза.

Комиссар Конрад сочувственно придвинул ему пепельницу.

— Я уже знаю, что произошло в городе. Как мы и ожидали, это опять должно было стать несчастным случаем при задержании. Что было дальше? Где они с М. договорились встретиться?

— Охотничий домик на земле барона Мерца. Хардли удалось оторваться,и я опоздал.

— Если вас это утешит, не думаю, что что-то изменилось бы, попади вы туда вовремя, — заметил комиссар. — Просто Хардли убили бы в камере, как Терича.

— Или я узнал бы, кто скрывается за буквой "М".

— И умерли бы, не успев поделиться этим знанием с миром, — отрезал комиссар, — Не глупите.

Некоторое время оба мужчины молчали.

— Значит, охотничий домик Мерца... мне доводилось там бывать. Не так далеко от самого поместья, если знать дорогу, можно дойти за полчаса. И никто не заметит твоего отсутствия...

— Вы тоже думаете, что место было выбрано неслучайно?

— Я не верю в совпадения. Издержки профессии, наверное, — Конрад усмехнулся, но в его голос прозвучала невысказанная тяжесть. — Вы уже выяснили, кто гостил в это время у барона?

— О да, — Эйзенхарт мрачно усмехнулся. — сто восемнадцать человек. Барон уже неделю празднует рождение наследника. Изначально планировалась всего сотня гостей, так сказать, празднование в узком кругу, но некоторые его друзья захватили своих друзей, ну, вы знаете, как бывает. Барону повезло, что в его доме можно без проблем разместить весь императорский двор, иначе получилось бы неловко.

— Список гостей? — потребовал комиссар.

Три листа, заполненных мелким убористым почерком, перекочевали в его руки.

— Интересно, — заметил комиссар. — Некоторые из имен нам уже попадались...

— Что, игра начинается? — пошутил Эйзенхарт.

— Она уже давно началась. Да, еще одно, детектив, — Конрад встал из-за стола и медленно протянул руку. — Бумаги. Кажется, вы забыли их отдать.

Ничуть не смутившись, Виктор достал из-за пазухи конверт.

— Разумеется, вы просмотрели содержимое?

Эйзенхарт пожал плечами.

— Оно касалось и меня тоже.

— Нет. Оно касалось вашего кузена.

— А его дела — это мои дела, комиссар. Можете подать на меня рапорт, если хотите.

— Кому? Вашему отцу? — Конрад улыбнулся уголками губ. — Вообще-то я думал о другом. Что бы вы сказали о подаче заявления на перевод?

Эйзенхарт поперхнулся дымом.

— Куда? К вам?

— Ко мне.

Откашлявшись, детектив сразу посерьезнел.

— Вы знаете, почему я работаю в этом отделе.

— Я не суеверен, — сообщил Конрад. — И мне интересен человек, который интересен М.

— Идите к Пеху, — ворчливо посоветовал Эйзенхарт. — В смысле, спасибо, но меня и здесь все устраивает.

Комиссар едва заметно приподнял брови — они оба понимали, насколько последнее заявление было неправдой.

— Как скажете. Но если передумаете, вы знаете, где меня найти.

— Что, даже не попытаетесь меня переубедить? — в шутку окликнул его Эйзенхарт.

Конрад задержался в дверях.

— Детектив, знаете, как в народе шутят, что тот, кто попал однажды в четвертый отдел, свободным оттуда уже не выйдет?

— Допустим.

— Это правда, — на этот раз мужчина улыбнулся открыто. — Еще увидимся, детектив Эйзенхарт.

На следующее утро я взял извозчика и отправился в окрестности Эйбиса, где имела обыкновение проводить зимние месяцы семья Гринбергов. Я собирался выполнить свое обещание, как бы не смеялся по этому поводу Эйзенхарт. По моему мнению, после того, что ей пришлось вчера пережить, леди Гринберг имела право знать всю историю — или хотя бы ту ее часть, которую я мог ей рассказать.

Спустя полтора часа дороги по самым живописным местам Лемман-Клива, которые мне доводилось видеть, на вершине холма показался дом почтенного семейства. Он мало походил на те substructiones insanae, что служили фамильной резиденцией даже гораздо менее обеспеченным и древним родам: по моим подсчетам, в доме едва ли было двадцать спален; в это было сложно поверить, в имении моего отца в Марчестерской пустоши даже крыло для слуг было просторнее. Вместо раскинувшегося вокруг паркового ансамбля, склон холма покрывали виноградники. Никаких заборов и кованных ворот, охранявших покой господ, только присыпанная гравием дорожка, по которой коляска свернула мимо оранжереи к главному входу. Неуверенный в том, что приехал по правильному адресу, я начал объяснять открывшему дверь дворецкому цель своего визита, но это не потребовалось: почти сразу же из оранжереи выглянула леди Эвелин, привлеченная нашими голосами.

— Доктор, — казалось, она даже не удивилась. Вслед за ей в холл вышла привлекательная блондинка в недорогом, но модно скроенном платье. Передав миску с клубникой ей, леди Эвелин вытерла испачканную красным соком руку о передник и подала мне. — Все в порядке, Берроу, это ко мне. Дора, принеси нам, пожалуйста, кофе, мы с доктором будем в гостиной на втором этаже.

Проводив меня наверх, леди Гринберг удалилась привести себя в порядок. Я остался один в малой гостиной. Не нужно было слов, чтобы понять, кто ее обустроил: в комнате чувствовалась индивидуальность. Гостиная была выдержана в классических серо-золотых тонах, однако серым, словно выжженным солеными волнами было дерево, из которого была выполнена мебель, а обивка была золотисто-желтой, отчего вся комната казалась полной солнечного света даже в последние дни зимы, еще не ушедшей за городом. На подлокотнике дивана лежала раскрытая "Кто есть кто" в местном издании, ожидая хозяйку, я полистал ее в поисках знакомых имен.

— Итак, — леди Эвелин забралась с ногами в кресло и выжидающе на меня посмотрела. — Вы все-таки решили сдержать слово, доктор?

Постучав, в комнату вошла девушка, которую я уже видел внизу. Поставив перед леди Эвелин большую кружку с черным кофе, напитком, который не подали бы леди ни в одном достойном заведении и тем более ни в одном приличном доме, а передо мной — поднос с кофейными принадлежностями и тарелку с пирожными, она привычным жестом поправила леди Эвелин сбившийся воротничок блузы и оставила нас наедине.

— Да, конечно, — спохватился я, переставая гадать, какие отношения связывали их.

В лице леди Эвелин я неожиданно нашел идеального слушателя: не отвлекавшегося, не перебивавшего и не сводившего с меня внимательного взгляда серых глаз. Я рассказал ей все, что знал, как о деле Мариетты Дэвидсон, так и об этой истории, а если и умолчал об определенных фактах, то только потому что Эйзенхарт держал меня в неведении, как и ее. Впрочем, от леди Эвелин это не укрылось.

— Вы говорите, что главарем был Хардли, но сомневаетесь в этом, не так ли? — задумчиво спросила она после моего рассказа.

Я признался и в этом:

— С самого начала меня беспокоил выбор оружия. Узкий кинжал, которым нанесли рану Хевелю — кинжал, а не нож. Малокалиберный пистолет, как те, которые прячут под сюртуком аристократы... все это не вписывается в созданную Эйзенхартом картину. И потом...

— Весь этот план кажется слишком сложным для Быка, слишком продуманным, — кивнула она. — Они из тех, кто берет силой, а не хитростью. Такое ожидается от кого-то... более хищного.

Я улыбнулся.

— Забавно, что вы выбрали именно это слово, — впервые я позволил поделиться своими подозрениями. — Я и сам об этом думал. Буква "алеф", с которой началась для меня эта история, она действительно означает Быка в большинстве языков, где используется. За исключением языка Менеса, где иероглиф "алеф" переводится как "хищная птица"... или "гриф".

Между нами повисла тишина. Репутация грифов была повсеместно известна, поэтому никто из нас не хотел даже представлять себе, что ожидало нас — и Гетценбург — в будущем, если наша безумная теория оказалась бы правдой.

— Если над Хардли стоял кто-то из них... Кто-то, кто посчитал бы такую игру слов забавной, кто чувствовал бы себя достаточно безнаказанно, пребывая в уверенности, что его никогда не свяжут с этим клеймом — а если и свяжут, все равно ничего невозможно доказать... — хрипло начала леди Гринберг. Должно быть, не только у меня пересохло в горле. — Нагло, дерзко, на грани безумия... Да, это было бы в их духе. Думаете, детектив Эйзенхарт знает?

— Я уверен в этом.

После этого разговор уже не клеился. Леди Эвелин отвечала рассеяно, а я, чувствуя вину за то, что поделился с ней ничем не обоснованными предположениями, боялся невольно расстроить леди еще больше. Сославшись на дела, я попросил проводить меня к выходу.

В это утро я оказался не единственным посетителем у леди Эвелин. Я спускался по лестнице вторым, поэтому сначала услышал, как она удивленно ахнула, а потом уже увидел давешнего механика, смущенно переминавшегося на пороге.

— Томас? — растеряно спросила леди. — Что вы здесь делаете?

Тот слегка поклонился.

— Я привез вашу машину, леди. И... — он бросил на меня странный взгляд, и я поспешил распрощаться с ними обоими.

— Мне подвезти вас до города? — предложил я Томасу. — Полагаю, вам не на чем возвращаться.

— Спасибо, но не стоит меня ждать. Я вернусь в город на поезде, здесь где-то недалеко должна быть станция. Мне хотелось бы сперва спросить кое о чем леди Эвелин.

— Вы уверены? — насколько я знал, до ближайшей железной дороги от имения Гринбергов было не менее пяти километров по прямой, то есть по полям и лесам. Собственно, именно поэтому я и выбрал извозчика, хотя оплата поездки и его простоя во время визита в Эйбис пробила значительную брешь в моем бюджете.

— Да-да, не стоит обо мне беспокоиться, — кажется, Томасу не терпелось избавиться от моего присутствия.

Пожав плечами, я бросил последний взгляд на леди Эвелин и оставил их наедине.

— Так как вам удалось починить мою старушку так быстро? Я думала, что смогу ее получить не раньше следующей недели, — не дожидаясь, пока Томас задаст свой вопрос, леди Эвелин взяла разговор в свои руки. — И, кстати, Томас... простите, милорд, если позволите спросить, почему именно механика?

Томас все-таки собрался с духом и выпалил:

— Расскажу, если согласитесь сходить со мной на свидание.

— Вы поэтому отказались возвращаться вместе с доктором?

Он кивнул. На его лице медленно поступало осознание совершенной ошибки.

— Впрочем, я понимаю, — пробормотал он, — что я не вовремя. Вы все еще в трауре, и с моей стороны было бы глупо надеяться...

Глядя на отчаянно покрасневшего парня, леди Эвелин сдержала рвущийся наружу смех и всерьез обдумала предложение.

— Договорились, — улыбнулась она. — Я пойду с вами на свидание. Но сперва я все-таки провожу вас до станции — а вы мне все расскажете по пути.

[1] — лат.; "Кто устережёт самих сторожей?"

[2] — лат.; "Именно так!"

[3] — прозвище воров в империи

[4] — фр.; "Почему бы и нет?"

[5] — вид фонетического письма, передающий только или преимущественно согласные звуки

[6] — фехтование на тростях

[7] — общее прозвище тех, чей Дар способен подавлять волю окружающих

[8] — здесь Эйзенхарт вспоминает одноименное эссе Томаса де Квинси

[9] — фр.; да

[10] — фр.; эксперимент

[11] — фр.; заряд

[12] — фр.; в данном случае: емкость, мощность

[13] — фр.; очарован

 
↓ Содержание ↓
 



Иные расы и виды существ 11 списков
Ангелы (Произведений: 91)
Оборотни (Произведений: 181)
Орки, гоблины, гномы, назгулы, тролли (Произведений: 41)
Эльфы, эльфы-полукровки, дроу (Произведений: 230)
Привидения, призраки, полтергейсты, духи (Произведений: 74)
Боги, полубоги, божественные сущности (Произведений: 165)
Вампиры (Произведений: 241)
Демоны (Произведений: 265)
Драконы (Произведений: 164)
Особенная раса, вид (созданные автором) (Произведений: 122)
Редкие расы (но не авторские) (Произведений: 107)
Профессии, занятия, стили жизни 8 списков
Внутренний мир человека. Мысли и жизнь 4 списка
Миры фэнтези и фантастики: каноны, апокрифы, смешение жанров 7 списков
О взаимоотношениях 7 списков
Герои 13 списков
Земля 6 списков
Альтернативная история (Произведений: 213)
Аномальные зоны (Произведений: 73)
Городские истории (Произведений: 306)
Исторические фантазии (Произведений: 98)
Постапокалиптика (Произведений: 104)
Стилизации и этнические мотивы (Произведений: 130)
Попадалово 5 списков
Противостояние 9 списков
О чувствах 3 списка
Следующее поколение 4 списка
Детское фэнтези (Произведений: 39)
Для самых маленьких (Произведений: 34)
О животных (Произведений: 48)
Поучительные сказки, притчи (Произведений: 82)
Закрыть
Закрыть
Закрыть
↑ Вверх