Большой Дом

Наконец, они нашли рабочий кабинет профессора Сёмина.

Это был не кабинет даже, а целая лаборатория. В дальнем конце располагался широкий стол с множеством книг и тетрадей. Вдоль стен выстроились столы с самыми разнообразными приборами и алхимической утварью. У дверей стояла японская ширма, на которой была девица нарисована. Папа сначала на неё засмотрелся, а потом словил мамин взгляд и после этого в сторону ширмы старался не поворачиваться.

Посередине кабинета в пол был вделан наборный алтарь, такой большой и сложный, что и не в каждом институте увидишь.

Папа почесал затылок.

— Гиростабилизированная платформа, — сказал он, — похоже, наш профессор ещё и этажом ниже себе квартиру заполучил.

Мама в это время изучала бумаги, которые у него на столе лежали.

— Не удивительно. Он изо всех министерств не работал только с министерством иностранных дел. И то наверняка нельзя сказать.

— Почему же тогда его квартиру по винтику не разобрали, когда он умер?

— Хороший вопрос, — кивнула мама, перекладывая профессорские тетради, — кстати, что такое 'феррооккультная жидкость' и почему она могла понадобиться министерству сельского хозяйства?

— Так вот она, — папа поднял со стола склянку с чёрной жижей.

На её поверхности то и дело вспучивались крохотные конусы.

— А зачем она в сельском хозяйстве нужна — понятия не имею. От неё вообще толку мало.

— А хоть какая-то польза от неё есть?

— Только вред, — пожал плечами папа, — Забивает стоки. У нас один товарищ продвигал метод очистки высокочастотными токами. Но срочники с ветошью дешевле получились, так что его похвалили и работу на полку поставили.

— Хм... — задумалась мама, — тут ещё какие-то электрические схемы есть, но я их совсем не понимаю. Может, посмотришь?

— Я в них тоже понимаю слабо, — признался папа, — а вот наш профессор, похоже, что-то такое придумал.

И он показал на пол, на алтарь.

Это был трёхметровый диск, на котором располагались подвижные пластины с элементами построения, так что можно было легко и быстро набрать любую комбинацию. Где-то под полом находились механизмы, которые могли повернуть его в нужную сторону.

Но самое главное: борозды на нём были немного заляпаны чёрными пятнами. И пятна эти будто бы пузырились, только вместо пузырей на них топорщились крохотные чёрные иглы.

— Может быть он после последнего ритуала не очистил алтарь? — предположила мама.

— По всему видать, что профессор был человеком аккуратным. Если бы он пережил ритуал, то почему не убрал за собой? А если нет — то где тогда его тело? Впрочем, это всё не важно. Сейчас нам сам профессор ответит.

И папа начал переставлять пластины на алтаре для сеанса некромантии.

— Погоди, — говорит мама, — нам же надо какая-то личная вещь, чтобы профессора призвать.

— Я приводной контур инвертированным сделал, — отвечает папа, — тут вся квартира вокруг — его личная вещь.

А сам продолжает пластины двигать. Мама тем временем дальше в бумагах разбиралась.

— Ага! — говорит она, — тут лежит командировочное удостоверение. Профессор наш на полгода отправился в колхоз... Буквы расплываются, похоже из-за обращения Макондо. Но дата видна нормально. Его ещё месяц никто не хватился бы. Может быть Сёмин ещё по эту сторону находится?

— Сейчас узнаем, — сказал папа.

И только он последнюю пластину передвинул, как диск пришёл в движение. И папу от алтаря отбросило, будто бы электрическим током ударило.

А на алтаре построение начало само по себе изменяться.

И обои пришли в движение — каждая полоса со своей скоростью. Когда нарисованные на них построения замыкались — они вспыхивали и фиолетовые искры осыпались на пол.

Мама хотела было подойти к алтарю, но вовремя увидела, что воздух над ним колышется — будто марево нависло.

Тогда она к папе кинулась.

— Я в порядке, — прокряхтел папа, — Думаю, нам пора сматывать удочки.

— Хорошая мысль, — кивнула мама, — но плохая.

И она указала на выход из комнаты.

А там японская женщина стояла, вроде бы нарисованная, а вроде бы и нет. В руках она держала палку с клинком на конце. И вот клинок этот совсем нарисованным не казался.

Мама тем временем потянулась за сумочкой и вооружилась 'кремлёвским скальпелем'.

Женщина сделала выпад — мама его отбила. И следующий отбила и, в принципе, отбивалась мама легко. Вот только в контратаку пойти не могла, потому что у оружия женщины было длинное древко, а у мамы — короткая рукоять. Нанизаться на вражеский клинок мама совсем не планировала, так что у них с японской женщиной было то, что шахматисты называют 'патом'.

Папа, тем временем, на ноги поднялся...

— О... шикигами с нагинатой, — радостно заметил он.

— Отлично, — тяжело дыша ответила мама, как раз отбивая атаку, — теперь сделай что-нибудь полезное, пока эта нагината своей шикигамой меня не нашинковала.

Папа схватил со стола склянку с феррооккультной жидкостью и метнул её в ширму. Чёрная жижа растеклась по шёлку без видимого эффекта.

Мама в последний момент разгадала обманный выпад и парировала следующий удар.

— А теперь что-нибудь полезное! — Повторила она, — Пожалуйста.

Последнее слово она сказала таким тоном, после которого продавщицы в магазинах ей обычно самый свежий товар выкладывали. Даже если минуту назад его, в принципе, не было, ни на прилавке, ни под ним.

Папа усмехнулся. А потом скомкал пару бумажек, обмакнул в остатки жидкости, поджёг их и метнул в ширму.

Ширма вспыхнула, как бензином политая. Японская женщина завизжала и растворилась в воздухе вместе со своим оружием. Огонь фыркнул и погас.

Мама хотела было сказать что-нибудь запоминающееся, подумала немного, а потом плюнула. Потому что много чести будет произносить запоминающиеся слова всяким там нагинатам.

Тем временем, движение на алтаре прекратилось и обои тоже остановились. Теперь все линии построений на стенах прекрасно соединялись, и построение на алтаре тоже сходилось.

— И...? — поинтересовалась мама, — на что мы смотрим?

— На повод очень быстро отсюда бежать!

И они бросились наутёк. Построения на стенах вспыхивали всеми цветами советских купюр.

Уже на лестничной клетке мама спросила:

— Что это было?

— Профессор Сёмин всё-таки оставил за собой закладку. И теперь он вернулся с той стороны... там, где проще всего это сделать, — ответил папа.

— Дядя Фёдор! — прошептала мама.

Профессору Сёмину очень повезло, что его в этот момент не было рядом.

15. Чёрное Солнце

Над рекой стоял туман.

За туманом возвышался большой дом. И так его туман скрывал, что не понять было, на что же он похож на самом деле.

Ни окон не рассмотреть, ни дверей.

А по реке медленно плыла лодка. На вёслах сидел маленький человек в брезентовом рыбацком плаще. Несмотря на ясную погоду, капюшон закрывал его голову.

Вёсла мерно ходили в уключинах. Лодка приближалась к пирсу.

Пассажир сидел, свесив руку в воду. Был он долговязый, с длинными пальцами, которые по волнам, словно по пианино, наигрывали какую-то простецкую мелодию.

В какой-то момент его рука на что-то наткнулась — он выловил небольшой предмет из реки и спрятал за пазуху.

Лодка причалила к пирсу.

— Ну что, Иван Трофимович, вот мы и прибыли. Вы, знаете ли, в последнее время, очень популярная персона. Очень уж вами там, — лодочник кивнул куда-то в сторону деревни, — интересуются.

Пассажир пожал плечами.

— И, знаете ли, — продолжил человек в брезентовом плаще, — кое-кто важный выражал серьёзные сомнения, стоит ли вам возвращаться.

— А это, друг мой, уже мне решать, возвращаться мне, или нет. Потому что иначе, 'кое-кто важный' не оставил бы мне выбора.

— Но вы же понимаете, что вы не сможете покинуть, — тут лодочник ещё одно слово сказал, но его будто бы зажевал туман.

— А мне и не надо, — ответил человек и выпрыгнул из лодки, — все мои незаконченные дела остались здесь.

— Дружеский совет: не трогайте мальчишку. Его покровители могут... расстроиться.

— Спасибо, — ответил человек и, не оборачиваясь, зашагал по скрипучим доскам.

Профессор Сёмин вернулся.

Кот попросил у дяди Фёдора карандаш и стал что-то рисовать.

Мальчик спрашивает:

— Ты что придумал?

Кот отвечает:

— Смущает меня, дядя Фёдор, вопрос топологической связности.

— А что такое эта 'связность', — спрашивает дядя Фёдор.

— Беда с тобой, дорогой мой человек: не знаешь ты высшей математики. Вот смотри: есть у нас две точки, а между ними линия. Линия эти точки соединяет. Это, дядя Фёдор, самый простой вариант графа.

— Граф — это вроде герцога?

— Нет, — вздохнул Матроскин, — во-первых, обычно герцог всё-таки выше званием. Но мы сейчас о других графах говорим, о математических. А в математике это, как бы проще сказать, это как острова и мосты между ними. У графа есть 'вершины' — это острова. И мосты — это 'рёбра'. Когда два острова соединены мостом, такие острова называются 'связными'.

— Но у нас тут островов нет, — заметил дядя Фёдор.

— Угу, — кивнул кот, — зато у нас тут есть почтальон.

— А он остров или мост?

— Почтальон у нас — заноза в заднице. Потому что почтальон у нас есть, а почты у нас нет. Мы сколько раз деревню обошли вдоль и поперёк? Нет у нас ни почты, ни сельсовета, ни даже сельпо. Одни дома жилые.

— И в самом деле, — задумался дядя Фёдор, — неправильно это.

— Вот именно, — кивнул Меланхтон, сын Мелхесиаха, — поэтому я взял бечёвку и замерил длины улиц.

Тут кот прочертил несколько параллельных линий по бумаге.

— Вот Речная улица, вот улица Центральная, а вот Солнечная. Они все идут к реке. И Центральная улица почти в два раза короче, хотя начинаются они на одной линии, и заканчиваются тоже примерно на одной. Река, конечно, не ровная, но настолько она не изгибается.

— Неправильно это, — кивнул дядя Фёдор.

— То же самое с поперечными улицами. Вот 1-я Продольная, вот вторая, а вот третья. И вторая улица тоже короче почти в два раза.

— Так что это значит?

— Что топологическая связность местности нарушена. Кто-то или что-то выкусило центр деревни.

— Насовсем?

— Насовсем нельзя. Это место не уничтожено. Его заперли.

В это время человек с сабельным шрамом на лице шёл по улице Центральной. Глаза его, как глаза слепого человека, не видели ничего вокруг. Он шёл вперёд, не глядя по сторонам и не оглядываясь.

Он шёл, пока деревня не кончилась. И после этого он прошагал ещё немного.

— Марфа! — позвал он, наконец, остановившись, — Марфуша, выходи!

Никто не отозвался.

— Марфа, выходи! Не заставляй призывать тебя, сама знаешь, это неприятно.

Поднялся ветер. Вот только был солнечный день, а вот небо заволокли тучи, и оно стало похоже на стёганое одеяло.

Задрожала почва под ногами.

Встала перед профессором земляная баба.

— Зачем ты пришёл сюда? — пророкотала она и косточки в её чреве развернулись к профессору острыми концами.

— За тем единственным, за чем я мог сюда прийти, Марфуша, — грустно сказал профессор, — сама знаешь, почему ты здесь.

— Не дам! — прошипела баба, — Моё!

— Нет, — грустно покачал головой профессор Сёмин, — Не твоё и никогда твоим не было. Так, отдано тебе на сохранение.

— Давай тогда достойную плату, — пророкотала земляная баба, — дорогую вещь ты у меня просишь.

— Ты была дурочкой, дурочкой и осталась, Марья, дочь Василия Кривого, — холодно ответил человек с сабельным шрамом, — Слушай. Слушай, потому что это я тебе говорю. Ты, проданная за худую корову, испорченная Гришкой Скоробогатым, убитая в ту же ночь, брошенная на болоте, опороченная и не отпетая. Я вернулся с того берега и мне нужно то, что принадлежит мне по праву. Всё, что я тебе могу оставить — это твою власть, настолько и насколько её тебе хватит. Остальное — не моё чтобы дать, и не твоё, чтобы взять.

— Тогда ты прямо сейчас отправишься на тот берег. И уже не вернёшься, — раскатистым рыком проговорило самое в чрево земляной бабы.

Она замахнулась. Землёй и небом разом, захватив костяной горстью тусклое солнце и разномастные облака.

Профессор Сёмин сделал один шаг. Вперёд. И выбросил перед собой сжатые щёпотью пальцы. Рука его прошла в грудь земляной бабы по локоть.

— Я пришёл за тем, что не твоё, — сказал он, будто извиняясь.

— Зачем? — горько спросила та.

Заморосило. С неба капали солёные капли, словно бабьи слёзы.

— Затем...— грустно усмехнулся человек со шрамом, — что больше мне ничего не остаётся. Здесь скоро не останется никого. Ни тебя, ни меня... Так надо. Прости, Марфа, дочь Василия. И отца своего прости. То был худой год после худого года, он ничего больше не мог сделать.

Профессор выдернул руку. В кулаке его был зажат большой латунный ключ.

— Я знаю, — прозвучало в ответ.

Высохшая земля осыпалась. Падали на землю кости и камни.

— Уходи... — прошептал профессор Сёмин, — за рекой тебя ждёт покой. Здесь покоя не будет никому.

— Мальчишку не трогай, — чуть слышно раздалось из запыленного воздуха.

— Как получится, — пожал плечами Иван Трофимович, — как получится.

Дядя Фёдор шёл по Центральной улице. По левую его руку был кот Матроскин. По правую руку был пёс Шарик.

Тяжело и зло они шли.

Посередине улицы стоял почтальон Печкин.

— Что-то вы, граждане, с нехорошими намерениями шагаете, — сказал он.

— А как ты думаешь? — оскалился Матроскин, — Где тут нулевой километр.

— Здесь... — пожал плечами почтальон, — где-то. Всё что найдёте — всё ваше.

— Мы ведь по-хорошему спрашиваем! — серьёзно сказал кот, — что ты здесь от нас прячешь?

— Я здесь от вас, — рассмеялся Печкин, — ничего не прячу. Я здесь вас прячу. От того, кого вы так хотите найти. А ты, Матроскин, так заврался, что уже сам не помнишь, что такое правда. Так что давай-ка ты скажешь мальцу, зачем он здесь оказался.

— О чём он говорит? — спросил дядя Фёдор.

— О том, мальчик, — пояснил почтальон, — что кот здесь был задолго до тебя. И пёс тоже. И оба они видели правду, и как минимум один из них её помнит. Замыкание Макондо, знаешь ли. Есть вход — нет выхода. Они тебя специально сюда притащили, а почему они это сделали — спрашивай у них.

— Кот? — сердито спросил дядя Фёдор.

— Что сразу кот? — ощерился Матроскин, — Ты, дядя Фёдор, выбирай, кому здесь верить. Я, пока что, твою шкуру здесь спасал.

— А я твою шкуру здесь под угрозу не ставил, — отвечал Печкин, — А эти твари больше ничем не занимались, кроме как попытками тебя угробить. Вот можно подумать, что это я тебя заставил с Марфой торговаться?

— С кем? — поинтересовался дядя Фёдор.

— С земляной бабой. И с Лешим, — почти прокричал почтальон, — между прочим, они от взрослых людей даже костей не оставляли, так что это тебе очень повезло, что ты живым выбрался.

— Правильно, — кивнул Матроскин, — он живым остался. Потому что это не просто мальчик. Это нужный мальчик. Это какой надо мальчик, всамделишный. Таких мальчиков, может быть, один на миллион, а то и меньше.