Налево от полярной звезды

Конечно, все это я осознал намного позже. А в ту сумасшедшую осень я просто перестал представлять свою жизнь без Славки. Мои 16 лет разделилсь на ДО и ПОСЛЕ. До Славы и После Славы. Все, что было ДО — не имело никакого значения. Все что ПОСЛЕ — было бесконечным счастьем от начала и до конца.

Весь день я жил ожиданием встречи, потом мчался домой, переодевался из своей дурацкой учебной одежды в нормальную и летел к Славкиной спецшколе. Если уроки у него заканчивались раньше — я просто сбегал с последних часов в ПТУ. Славка появлялся из школьных дверей, близоруко щурясь, отыскивая меня взглядом, и мы шли на остановку автобуса, ехали домой, поднимались на наш общий четвертый этаж. Потом начиналось самое большое счастье дня — или у меня дома, или у него. Мы садились рядом и начинали разговаривать — обо всем.

Славка поначалу был поражен тем, что я, по его выражению, был дремуч, как дикарь. Нет, разумеется, я читал книги — фантастику, детективы, приключения. Да еще из школьной программы кое-что, по необходимости. Но для моего эльфа это все была не литература. Познания у Славки были энциклопедическими. Он цитировал Кафку, Цвейга, Ницше, Маркеса, которого я по невежеству тут же спутал с Марксом и Энгельсом. Он рассказывал мне чуть ли не в лицах Бальзака и Золя, Шиллера и Драйзера. Он заставил меня прочитать всех Толстых, Чехова, Лермонтова — и строго экзаменовал, правда ли я читал или вру. Выяснив, что я не был ни в одном музее, Славка тут же выпросил у моего отчима денег и повез меня в Эрмитаж. Как хороший экскурсовод, он таскал меня по залам, рассказывая, объясняя, а в галерее Героев войны 1812 года показал мне портрет одного из своих предков. Надо ли говорить, что ради Славки я готов был на все, даже на шатание в субботу по музеям и концертным залам. Но, спустя какое-то время, я вдруг понял, что мне становится интересно. Интересно обсудить историю Ругон-Маккаров, выставку нэтцке в Эрмитаже, музыку Шнитке. Конечно, до Славки мне было далеко, но я уже не чувствовал себя рядом с ним неандертальцем. Он открывал мне свой мир, и я мечтал стать частью этого мира.

В отличие от меня, слабо представлявшего, чего я хочу в этой жизни, Славка твердо знал свое будущее. Сначала биофак Университета, затем аспирантура, кандидатсякая, докторская, а, в перспективе, лет к 40 — 50 — Нобелевская премия или, как минимум, — звание Члена-корреспондента Академии Наук. Я мог только восхищаться им и боготворить, греясь в лучах его будущей славы.

Зимой Славкин дедушка заболел. Долгие обследования подтвердили диагноз — саркома легкого. Однажды, стылым февральским вечером, Славка позвонил мне по телефону и дрожащим голосом попросил немедленно придти к нему. Надо ли говорить, что через минуту я звонил в дверь напротив. Славка, открывший мне, был бледен до синевы, губы у него дрожали. Оказалось, что дед вечером впал в кому, родители уехали к нему в больницу, на Моховую, а Славка остался совсем один, вместе с собакой, и ему жутко страшно. Это была первая надвигающаяся смерть в Славкиной жизни. Ночевать в одиночку в пустой квартире он был не в состоянии. Мы долго сидели на кухне, молчали, потому что говорить о чем-то казалось нам кощунственным. В два часа ночи Славка встал и пошел в свою комнату, касаясь рукой стен. Я отправился за ним следом, не зная, что делать дальше.

Слава раздвинул диван, постелил постель, медленно стянул с себя одежду и лег, глядя на меня мокрыми от слез глазами.

— Ну, ложись, чего ты ждешь?

Все внутри меня замерло — сердце бухнуло где-то в желудке и остановилось. Я разделся, потушил свет и лег рядом со Славиком, пытаясь унять вдруг задрожавщие руки. Ноги у него были ледяные, да и весь Славка был тощий и холодный, словно лягушонок. Я обнял его узкие плечи, прижал к себе, пытаясь согреть. Какое-то время Слава еще всхлипывал, шмыгая носом, потом задремал, и я услышал его ровное дыхание.

Тикали часы, хрюкал и сопел под диваном хин, капала вода из неплотно закрытого крана, а я лежал, обнимая своего эльфа, полный какого-то странного тихого счастья.

Потом были похороны, поминки, сороковины, — и вдруг пришла весна. Стремительная, теплая, смывшая холод и потери зимы. И с весной пришла любовь. Мой Славка влюбился — безоглядно, забыв обо всем на свете. А я мог только ревновать и вздыхать про себя — вот же его угораздило. Действительно, худший объект для любви подыскать было трудно. Лидочка была выше Славки на голову, раза в два крупнее, и, что самое страшное, — давно и безнадежно влюблена в меня. Мы таскались втроем в музеи, в кино, на дискотеки. Слава пытался заинтересовать Лидку своими знаниями — она восторженно разглядывала мои бицепсы. Он рассказывал о великих скульпторах и архитекторах, а Лидочка безумно хохотала над полуприличными анекдотами, которые я время от времени выдавал. Мне она была сто лет не нужна, но Славик ужасно мучился этим безразличием. Когда я попытался обратить ее внимание на моего друга, Лидка брезгливо передернула плечами:

— Этот недомерок? На что он мне сдался?

Как ни странно, наша со Славкой дружба совсем не пострадала. Он приходил ко мне домой и начинал расказывать, как звонил Лидусе, что она ему сказала, а он ответил, а она что-то фыркнула и бросила трубку. И вот теперь он ходит и страдает, может, я ей звякну, ко мне-то она придет точно. Приходилось звонить. Лидка прилетала, как угорелая, обнаруживала, что я не один, и начисто теряла интерес к любому разговору. В конце концов, Славка вылечился от своей любви — так же неожиданно, как и влюбился. Просто в один прекрасный день он пришел ко мне и заявил, что с него хватит, и вообще, скоро химия достигнет таких высот, что для любви будет достаточно съесть таблетку — и готово. Я помечтал про себя, как скормил бы ему самому такую таблеточку, но, разумеется, промолчал.

Шло время, Славка заканчивал свою школу, я — ПТУ, меня ждал какой-нибудь завод с каким-нибудь токарно-фрезерным станком, потом — армия, потом — опять завод, а Славку — Университет, звания, всемирная известность.

Пока я служил в непобедимой Красной Армии, мы обменялись со Славиком почти двумястами письмами. По одному — каждую неделю. Он подробно описывал свою учебу, кафедру, сокурсников, изо дня в день — прилежно, словно вел дневник. Я отвечал покороче, мне было далеко до Славкиных способностей описывать характеры и поступки, и очень скучал, наверное, так же, как скучали мои товарищи по своим невестам и подружкам. Они разглядывали фотографии своих любимых, но не мог же я любоваться на фотографию парня, пусть даже похожего на девочку.

Но, наконец, служба закончилась, и я вернулся. Славка немного подрос, но, по прежнему, еле— еле дотягивал золотоволосой макушкой до моего подбородка. Мы обнялись, похлопали друг друга по спинам и сели на диван разговаривать, словно и не расставались на два бесконечных года. Мой друг слегка посолиднел, сменил свои огромные тяжелые очки на модные, затемненные, в позолоченой итальянской оправе. Исчез тоненький эльф, его место занял стройный, невысокий, прекрасно и со вкусом одетый юноша. Но остались умные светло-серые глаза и обаятельная нежная улыбка. Я смотрел на свое отражение в огромном зеркале напротив — медведь медведем с носом набок — и думал о том, какие мы разные, и каким меня видит Славка.

На завод я не пошел, устроился работать в автоколонну к отчиму, благо в армии получил права. Слава учился, блестяще закончил Университет, получил направление в какой-то закрытый научный институт, через год — направление в аспирантуру. Он шел своим, четко намеченным путем. Конечно, мы виделись намного реже, чем раньше. Я мотался по городам и весям на своем Совтрансавтовском трейлере, между делом трахал плечеых блядей, на двоих с напарником, да случайных девок. У Славки тоже появлялись и исчезали какие-то девочки, он по-прежнему рассказывал мне обо всем, делился успехами и неудачами. Все это время я так и не решался сказать ему о своих чувствах. Слава скользил по жизни легко и удачливо, а когда у него возникали какие-то трудности, я старался во-время подставить плечо. Например, одолжить денег на хороший ресторан с девочкой, или привезти для нее модную шмотку из Финляндии или Швеции. Или вмешаться в какие-то разборки, когда выяснялось, что Славик увел эту девочку у слишком ревнивого соперника.

На банкете по случаю защиты Славой кандидатской я не был. Так получилось, что мне выпал долгий рейс через всю страну. Зато потом мы с ним вдвоем славненько посидели в "Метрополе". Славик взахлеб рассказывал, как прекрасно приняли его работу, строил грандиозные планы на будущее. Ему должны были дать целую лабораторию, аж двух лаборантов и, разумеется, хорошее финансирование. Он уже написал несколько статей, на одну даже сослался какой-то английский журнал по микробиологии. Так что я сижу не просто с кандидатом биологических наук, а с будущим Нобелевским лауреатом, это точно. Славку всегда быстро развозило от спиртного, я еле дотащил его в тот вечер домой и получил страшный выговор от Нинель Аркадьевны. Мне всерьез было заявлено, что если подобное еще раз повторится, она запретит Славочке со мной дружить.

Любаша работала диспетчером в нашем парке. Нежная девочка, немного странноватая в своей увлеченности книгами и фильмами о большой любви. Я какое-то время безуспешно за ней ухаживал, потом понял, что я не герой ее романа, и мы остались друзьями. Она познакомилась со Славкой у меня на дне рождения, и они начали встречаться. Славкины родители его нового увлечения не одобрили. И, видимо, дали это понять обоим влюбленным. По-крайней мере, в один прекрасный вечер Слава собрал свои вещи и переехал жить к Любе в коммуналку. Нинель Аркадьевна ворвалась ко мне, не успел я вернуться из очередного рейса.

— Это ты, ты один во всем виноват! Познакомил его с этой плебейкой! С этой дрянью, которая Славика обманула, завлекла. Теперь все пойдет прахом! Все наши надежды, все наши труды! У него такие перспективы! А теперь он не вылезает из постели этой проститутки! Вместо того, чтобы работать, у него же докторская!

Нинель Аркадьевна так кричала, что у меня зазвенело в ушах от пронзительного голоса. На шум прибежала мама, стала ее успокаивать. Потом Славкина мать долго рыдала в соседней комнате, а я просто ушел из дома, чтобы не выслушивать еще раз, как я виноват перед их семьей.

Честно говоря, я ожидал приглашения на свадьбу, но Славка неожиданно вернулся через месяц домой, а на следующий день уехал на симпозиум в Москву.

А еще через день ко мне пришла Люба. Она была бледна и измучена, словно долго и изнурительно болела. Я усадил ее в кресло, налил горячего чая, принес маминого печенья. Любаша из вежливости поклевала, словно птичка, и внезапно разрыдалась. Оказалось, что она беременна. Из ее сбивчивого рассказа я понял, что Люба сказала об этом Славику, а он неожиданно заявил, что не уверен, что это его ребенок, что она была не девушка, когда они стали жить вместе, что я за ней тоже ухаживал и неизвестно еще, спали мы или нет. Уж ему-то, Славе, хорошо известно, какой я кобель. Люба пыталась его переубедить, но Славка попросту собрал вещи и ушел.

— Он такой слабовольный, Славочка, — всхлипывая, рассказывала Любаша, — Это его мать с толку сбила. Она к нему и в институт приезжала, и на остановке караулила. Он после этих встреч все время какой-то нервный приходил, злился из-за ерунды. А у меня токсикоз ужасный, а он кричал, что я даже посуду не хочу мыть. Валера, какая посуда, у меня сил встать совсем не было.

Я смотрел на ее детское заплаканное личико и все во мне переворачивалось. Впервые я злился на Славку, на его зависимость от чужого, пусть даже родительского, мнения. На безразличие к судьбе собственного ребенка, на жестокость, которой раньше в нем не было. Я вдруг вспомнил, что Славка самолично отнес усыплять своего хина, когда тот совсем состарился и ослеп. Ничего толкового я предложить Любаше не мог, поэтому просто сказал:

— Люба, а, может, ты за меня замуж выйдешь, а? Ну родишь, вырастим твоего сына или дочку. Зато не безотцовщиной будет расти.

Люба посмотрела на меня сквозь слезы и, как-то виновато вздохнув, погладила по щеке холодными пальцами:

— Ты добрый, Валерка, я знаю. Но мне-то не жалость нужна. Что же я, буду за тобой замужем твоего друга любить?

И я ничего не смог ей ответить. Проводил до дома, вернулся, злой на весь мир, утром ушел в очередной рейс. А вернувшись, увидел в диспетчерской некролог. На Любины похороны я опоздал ровно на сутки. Она отравилась каустиком, умерла в больнице через несколько часов. Наши ребята, которые были на кладбище, сказали, что Любу хоронили в закрытом гробу — так было изуродовано лицо.

Я сдал машину, путевые листы и поехал на Ковалевское. По дороге купил цветов, огромную охапку гвоздик, роз, лилий, всего , что продавали бабки у входа на кладбище. Свежий холм был густо утыкан полусгоревшими свечами, завален венками — от родителей, подруг, наших ребят из автопарка. Я рассыпал цветы перед большой Любиной фотографией. Мне все еще не верилось, что ее больше нет.

Дома я позвонил Славке. Он уже приехал из Москвы и горел желанием поделиться новостями.

— Ага, заходи, минут через сорок, — сказал я и повесил трубку.

Я принял душ, смывая с себя запах бензина, переоделся и начал готовиться.

Достал из морозилки бутылку Смирновской водки, порезал колбасу, сыр, открыл банку маминых огурчиков. Отнес все это добро к себе в комнату, поставил на журнальный столик три стакана. Заодно поблагодарил Бога, что родители на даче, и никто не помешает мне набить Славке морду.

Он появился сияющий, довольный, хотя его немного сбил с толку мой мрачный вид и водка на столе.

— Валерка, нет уж, пить я не буду, у меня масса дел, мне нужна ясная голова.

— Садись, садись, — я подтолкнул его к креслу. — Подождут твои дела.

— А кто еще придет?— Славка заметил третий стакан.

Я не ответил, свинчивая пробку и разливая водку в стаканы. Налив, накрыл второй стакан куском хлеба, а третий сунул Славке в руку:

— Ну что, кандидат, помянем рабу Божью Любовь и твоего нерожденного ребенка, — и сам выпил, залпом, словно воду, до дна.

Когда я поставил стакан на стол, на Славку было страшно смотреть. Его била крупная дрожь, так, что водка выплескивалась из стакана на пальцы, стекая в рукав модной рубашки. Глаза за стеклами модных очков стали почти черными из-за расширившихся зрачков, губы, наоборот, побелели.

-Пей, — негромко сказал я, — Пей, сволочь!

Он выпил, захлебываясь и давясь то ли водкой, то ли слезами. И тогда я ударил его по лицу. Он отлетел к дивану, упал, да так и остался лежать, уткнувшись в пропитавшийся водкой рукав. Я сел рядом с ним на пол и обхватил руками голову.

— Когда?— прохрипел Славка.

— Четыре дня назад. А ты что, не знал?

Он мотнул головой, стукнувшись о край дивана.

— Так вот, знай теперь. Отравилась она, не спасли. Как ты мог? Она тебя так любила.

— Это все мать, — Славка приподнялся на локте и погрозил кулаком закрытой двери. — Это она все, ненавижу! Она мне сказала, что узнала от твоей матери, что ты с Любочкой спал до меня, что, по твоим словам, ее вся шоферня ваша трахала. Любка, Господи, зачем?— И он заплакал.