Обуздать ветер

— Так вы на них интереса ради охотитесь? — я почти закончил, но дослушать рассказ Корня хотелось. Знает ли Малинка про таких тварей? Может, в книжках своих читала?

— Не только. Из их шкуры обувка хорошая получается, да и мясо вкусное, лакомством считается... — друг неожиданно издал какой-то горловой звук и позеленел.

— Ты чего? — удивился я. — Это я чуть что блюю, забыл?

Корешок, не оценив шутки, глубоко дышал, прикрыв глаза. Я не к месту представил, как на постоялом дворе мне подают аппетитно пахнущий, запеченный с чесночком свиной окорок и доверительно сообщают, что откармливали хрюшку не только желудями, но и человечинкой. Вот скажу сейчас об этом другу, и мы с ним хором... Не выдержав, я хохотнул.

— Перец, ты, часом, не двинулся? — Корень открыл один глаз и глянул на меня. — Что за нездоровое веселье?

— А что мне прикажешь делать? Плакать? — В последний момент я пожалел друга и причину своего смеха решил не пояснять.

— Плакать будешь, когда я сдохну, не доведя тебя до Зеленей, — буркнул айр, поднимаясь на ноги. — Пошли, творящий-у-смертной-черты. Может, придушить тебя как следует, чтоб ты мне рану со страху залечил?

Первые шаги дались с трудом, но я вовремя сообразил глотнуть воды из фляги и сжевать кусок хлеба. Силы довольно быстро вернулись, и теперь только тупая боль в голове напоминала о маленьком смерче, на время обосновавшемся вокруг моего "ростка".

Я попробовал вызвать ветер просто так, по собственному желанию, но боль тут же стала резкой, колющей, в глазах вновь потемнело. Пришлось оставить эту затею и распрощаться с надеждой залечить Корешку руку: если я свалюсь без сознания, в Совиный Угол сегодня точно не попадем, а рана мне не понравилась, еще когда ее бинтовал. Вдруг эти ручные касы все же ядовитые?

* * *

Солнце клонилось к закату, и его лучи окрасили белые домишки Совиного Угла в красноватые тона. Поселение оказалось крупней, чем я думал, и объяснялось это просто: здесь размещался пограничный гарнизон, правда, совсем небольшой.

— Охраняют человеческие земли от вторжения айров? — спросил Корня, предупредившего насчет солдат.

— Это мы свои земли от людей охраняем, — фыркнул мужик. — Солдат здесь держат для порядка, граница все-таки. О том, что дальше лежит обитаемая страна, гранитобрежцы не знают. Считают, что на закат простираются непроходимые леса и пустоши, дальше — раскаленные пески и край света, за который ныряет на ночь светило.

— Очень удобная картина мира, — одобрил я. — И под видом кого ваши приходят в Совиный Угол?

— Под видом самих себя, айров. Люди ведь знают о нашем существовании, не подозревают лишь о Зеленях. Сказки лапули о нечистых духах помнишь? — Я кивнул. — А сам что об айрах слыхал, кроме того, что мы баб морочим?

— Да, пожалуй, ничего, — призадумался я. — Болтают, что живете вы много дольше людей...

— Не, на долгий век не расчитывай. Живем примерно столько же, разве что не дряхлеем, хотя и старимся.

— А, вот еще вспомнил. Говорят, у вас своих женщин нет, и вы появляетесь на свет из древесных стволов, коряг там всяких...

— Узнать бы, какой пень это придумал?

— Пожалуй, с тебя достаточно людских баек об айрах. Дальше будет хуже, — миролюбиво заметил я, видя сгущающуюся вместе с сумерками мрачность друга.

— Знаешь, в чем самая большая разница между айрами и людьми? — не пожелал совсем уж забросить тему Корень. — Рассказы о нас много хуже, чем мы есть на самом деле, а с людьми — наоборот. Я, когда мальчишкой был, от одной старушки-полукровки много человеческих сказок слышал. Наверное, тогда и захотел среди людей жить. А когда добился желаемого, быстро понял, что к чему.

— Да ладно тебе, Корешок. Люди всякие бывают, — я вновь попытался урезонить айра. — Встречаются и очень душевные. Вот Зоря, к примеру...

— А что Зоря? — презрительно хмыкнул мужик. — Сластолюбивая бабенка. Еще говорит, что в муже души не чаяла...

— Дурак ты, как я погляжу! — мне стало обидно. — Зоря действительно любила мужа, наверное, до сих пор любит. Просто она чересчур живая. Может, какая-то и смогла б на ее месте хранить верность до гроба, но люди-то разные. Я б на тебя посмотрел, если б ты овдовел в расцвете лет!

— А лапуля сейчас при любовнике или только тобой довольствуется? — Корешок не пожелал обсуждать свою айрски-добродетельную особу и набросился на мою грешную девочку.

— А это, дружок, не твое дело, — щас, выложу самое сокровенное, он только этого и ждет. Все-таки крепко сладенькая его тогда зацепила. — Одно могу сказать: лежа на смерном одре, я бы заставил ее поклясться, что хоронить себя заживо она не станет. Не нужны мне такие жертвы, я ее слишком люблю.

— Это, Перчик, не ты ее любишь, это в тебе отцовская кровь говорит, — мрачно проронил айр. — Человеческое себялюбие у тебя изрядно разбавлено.

— А, ну да, это только айры могут быть великодушными и благородными! Чушь, Корень. Я и людей таких встречал, не столь уж редко.

Друг хотел было ответить, но за разговором мы незаметно приблизились к первым домикам, на улице виднелись прохожие, и спор о душевных качествах людей и не-человеков пришлось прекратить.

Вид у Корня был болезненный, уж не знаю, от раны или от усталости, скорее всего, сказались обе. Соплеменников друг собрался искать в их излюбленном месте встречи — на постоялом дворе "Три удода". Я уже предвкушал созерцание устрашающего вида вывески с тремя пирующими косорылыми мужиками, но над дверью сидели три мастерски выкованные хохлатые птицы. М-да, влияние высокодуховных айров, не иначе. В Граде-у-моря, да и в том же Ракушнике питейное заведение с подобным названием не осталось бы без картинки, хоть бы и намалеванной углем на стене.

В зале все тоже оказалось более чем пристойно: пожилой благообразный хозяин, немолодые чопорные служанки и чинная публика, уныло уткнувшая носы кто в миску, кто в кружку. С другой стороны, а на кой нам сейчас приключения? С касами и их хозяевами развлеклись так, что до сих пор икается.

Корень, не выбирая стол, сразу направился к стойке и о чем-то спросил хозяина на местном языке.

— Никого из наших в селении сейчас нет, — пояснил мне. — Я узнал, где живет лекарь, пойдем.

И мы отправились по улице во все более сгущающихся сумерках.

Над дверью лекаря висела вывеска со ступкой и пестиком, с трудом различимая в почти полностью затопившей улицы Совиного Угла темноте. Корень постучал раз, потом, спустя некоторе время, второй, и только тогда мы услышали внутри дома шаги и недовольное ворчание. Дверь отворилась, за ней обнаружился встрепанный старик злобного вида, со свечой в обляпанном воском подсвечнике, весьма неопрятный для лекаря: заросший седой щетиной, в несвежей, изрядно штопаной одежде. Зыркнул на нас, как старая дева на веселых девчонок, и что-то спросил на местном языке. Корень ответил. Я не беспокоился за исход переговоров и вникнуть не пытался (айр научил меня нескольким чужим словам и выражениям, большей частью приветствиям и изъявлениям благодарности, да еще парочке ругательств позабористей), но тут эти двое начали препираться, чем дальше, тем злее. Не выдержав, дернул айра за рукав.

— В чем дело?

— Дело в хваленой человеческой природе! — огрызнулся Корень. — Достопочтенного лекаря, видите ли, оторвали от трапезы, и теперь он просит за свои услуги ни много ни мало три золотых.

Надо сказать, денег у нас оставалось всего ничего, наверное, эти самые три золотых, два из которых — мелкими разменными монетами, а ведь нужно еще за ужин и ночлег платить, да запастись кой-какой провизией в дорогу. От Совиного Угла до Зеленей было с неделю пути по диким землям.

— Нечем платить, убирайтесь отсюда! — старик неожиданно перешел на северный язык, причем говор его отличался чистотой. — Я не намерен лечить наглых бродяг, неизвестно как получивших свои раны! Что у вас за пятна на одежде? Кровь? Может, человеческая, да не ваша?

Прежде чем войти в селение, мы кое-как ополоснули лица последней водой из фляг, смывая касову кровь и замешанную на поте пыль, но с измызганной одеждой, конечно, ничего нельзя было поделать. Я с нетерпением ждал обещанных Корнем лесных ручьев на подходе к Зеленям, чтобы привести шмотки в порядок и искупаться. Малинка уже пошутила, что придется ей тащить в степь бадью воды, на что я совершенно серьезно попросил попытаться переправить хотя бы кувшин повместительней. Можно было б и насчет золота сказать, но как-то язык не поворачивался деньги клянчить. Три болота, ну к чему я набрался дурного благородства?

Айр после замечания лекаря аж задохнулся от негодования, так и застыл с открытым ртом, видно, подыскивая подходящий ответ. Я возблагодарил про себя Небесную Хозяйку за то, что старик знает мой язык, и вступил в препиратель... беседу.

— Нет, досточтимый врачеватель, кровь вовсе не человеческая, звериная. Рана у моего друга не от оружия, а от зубов хищника. И мы согласны заплатить требуемую цену, правда, это наши последние деньги, и нескольких монет может не хватить. Если так случится, я отработаю.

Старикан смерил меня взглядом, видно, удовлетворился вполне средними размерами вкупе с умоляющим выражением лица, и проскрипел:

— Проходите. Орясины вот сюда, в угол. Ты, верзила, — ткнул мрачного, как ельник в пасмурный день Корешка, — сиди тут и жди, когда я закончу ужин. А ты, — глянул на меня не то чтоб уж совсем зло, но определенно недобро, — послужишь мне за столом, а потом посуду вымоешь и на кухне приберешь. Тогда возьму с вас два золотых. И чтоб без штучек! — погрозил нам обоим скрюченным пальцем. — У нас в Совином Углу стража чуткая.

— Какие там штучки, — буркнул Корень, аккуратно пристраивая "ростки" у двери. — Мы оба еле на ногах держимся, — и плюхнулся на широкую лавку у стены.

Мне ничего не оставалось, как плестись за дедом. Попав в скудно освещенную несколькими свечами кухню, я застыл у входа. Такого кавардака, пожалуй, никогда наблюдать не приходилось. На столе громоздилась кухонная утварь, большей частью грязная, в придачу к ней стояли маленькие горшочки, коробочки, мешочки, видать, из лекарского обихода. Все это было щедро пересыпано обрезками овощей и фруктов, птичьим пухом, почему-то сеном и еще какой-то непонятной дрянью. Примерно та же смесь помоев и мусора покрывала пол. Три болота, если старик надеется, что я все это приберу, ему, пожалуй, придется не только полечить Корня бесплатно, но и мне приплатить.

— Чего встал? — проворчал дед. — Иди к плите, — ткнул пальцем куда-то в угол. — Положи мне каши в миску и подай, — сам уселся у относительно расчищенного кусочка стола.

Я с осторожностью пробрался, куда было указано, и увидел закопченную, в пятнах убежавшей пищи плиту, на которой скучал одинокий глиняный горшок с пригорелыми потеками на черных боках. Несло от него жженой крупой, так что я не удивился, когда именно ее внутри и обнаружил.

— Господин лекарь, даже мне это есть неохота, — прикусил язык, но, как всегда, поздно.

— Так приготовь лучше, если умеешь! — совсем уж тонко, по-стариковски дребезжащим голосом выкрикнул хозяин.

— Хорошо, я все сделаю. Только пожалуйста, посмотри пока моего друга. Его укусил кас, и рана с самого начала была какая-то нехорошая. Я, конечно, во врачевании не смыслю, но кожа посинела и рука опухла.

— Ладно, — неожиданно согласился дед. — Посмотрю. Разжигай плиту, ставь воду. Где-то там должен быть чистый большой горшок, в него и налей. Кадка у задней двери.

Лекарь отправился за Корнем, а я занялся плитой, благо, делать это было далеко не впервой, как и наводить порядок на кухне. Да, понимаю, гордиться тут нечем, особливо молодому мужику, но я около трех лет вкалывал кухонным мальчишкой. Это было, наверное, почти сразу после потери памяти, и подвернулось очень кстати. Меня, мелкого, напуганного, мало что соображавшего в окружающей жизни, подобрала тетка Руша, повариха из "Богатого улова", большого постоялого двора в Приветном, городе на одном из Цветущих островов. Тетка Руша не отличалась мягкосердечием, ей просто требовался безответный паренек, живущий при кухне, на которого можно валить любую работу в любое время суток. Я им и стал. Не могу сказать, что шибко жалею: у меня тогда появилась возможность втянуться в новую жизнь (старую-то напрочь позабыл, в голове было пусто и гулко, хорошо, разговаривать не разучился), имея крышу над головой, еду и какую-никаую защиту от совсем уж мерзких вещей. Я, к примеру, избежал участи игрушки для извращенцев или серьезного преступника. Но это до меня уже после дошло, когда я побродил немного, а те три года я ненавидел кухню и скорую на расправу тетку Рушу, так что при первой возможности сбежал с бродячими кукольниками. Вот с кем было весело, но далеко не так тепло и сытно, как на постоялом дворе.

— ...Да, их натаскали трое предприимчивых людишек, чтобы грабить путников, — через незакрытую дверь до меня донесся раздраженный голос Корня, видно, повторявшего уже сказанное.

— Светлый Сарий! — проскрипел дедок (гранитобрежцы, понятное дело, слыхом не слыхивали о Небесной Хозяйке). — Так значит, все путники, задранные касами на подходе к Совиному Углу...

— Ага, — заявил айр, появляясь на пороге. — Думаю, что так.

— А вы их, значит, перебили? — в голосе лекаря проскользнули странные нотки, я даже прервал поиски крупы и взглянул на него.

— Ох, дед, можешь не верить, дело твое, но я правду сказал. Перебили все зверье. И четвероногое, и двуногое, — айр присвистнул, оглядывая развал на кухне. — И тебе еще нужно прислуживать за ужином? Извини, старик, но это просто хлев.

Лекарь, казалось, не расслышал последних слов айра. Он сел на лавку, уставился в пространство, и как-то судорожно зажевал губами.

Я проверил горшок с водой — до кипения определенно была уйма времени — и подошел к лекарю.

— Хозяин, ты как?

Он взглянул на меня, в старческих глазах, когда-то карих, теперь блеклых, подернутых сизовато-лиловой поволокой, стояли слезы.

— Значит, моего внучка не звери поели, а разбойники порешили... Вот почему при нем ни денег, ни трав не было... Я его на ярмарку отправил, кое-что продать, кое-что купить, а назад так и не дождался... Потом уж люди нашли... то, что осталось... Я, грешным делом, подумал, что они и монеты прибрали, а вон оно как, оказывается...

Мы с Корнем переглянулись, растерянные. Морщины на смуглых, покрытых еще более темными старческими пятнами щеках хозяина уже поблескивали от выбежавшей из глаз влаги. Айр стоял пнем, боясь лишний раз посмотреть в сторону лекаря, а я вдруг будто увидел, как жил этот старик со своим внуком. Как мальчишка (или, может, уже взрослый парень), вел хозяйство и с каждым годом все больше опекал деда, наверняка хорохорившегося, но потихоньку сдававшегося старости. А когда внука не стало, развалилось все. И дело не в том, что старику трудно хозяйничать одному, просто всякая работа неожиданно утратила смысл. Он, небось, на каждого, кто обращался к нему за помощью после гибели внука, орал, как на Корня. Чтоб не отрывали от скорби, не пытались вернуть к опостылевшей жизни.