— Нет, — сказал Критмум. — Это нелепо.
— Вполне возможно, — согласился Овсяница. — В таком случае у тебя будет столько времени, сколько потребуется, чтобы изложить свою позицию перед судом равных. Если ты невиновен, мы убедимся в этом и попросим у тебя прощения — так же, как сделали это с Буквицей много лет назад. Если ты виновен, мы докажем это — и раскроем остальных твоих сообщников. Ты никогда не производил на меня впечатления расчетливого человека, Критмум. Сомневаюсь, что ты все это придумал без посторонней помощи.
Критмума охватила волна перемен: выражение его лица стало жестче. — Ты можешь доказать, что хочешь, — сказал он. — Это ничего не изменит.
— Это подозрительно похоже на признание вины, — сказал Овсяница. — Это правда? Ты действительно уничтожил целую культуру, только чтобы защитить Великую работу?
Теперь выражение его лица было полно презрения. В его голосе звучала властность, которой я никогда раньше не слышал. — Одна культура, — сказал Критмум. — Один камешек на пляже против океана возможностей! Ты действительно думаешь, что они имели значение? На самом деле думаешь, что мы будем помнить о них через миллиард лет?
Овсяница повернулся к своим друзьям-приверженцам. — Задержите его.
Трое приверженцев решительно направились к Критмуму. Но не успели они сделать и трех-четырех шагов, как Критмум покачал головой, скорее в печали, чем в гневе, и распахнул тунику, обнажив свою гладкую и безволосую грудь до пояса. Он погрузил пальцы в собственную кожу и раздвинул ее, как два театральных занавеса, не проявляя признака боли. Вместо мышц и костей мы увидели только сочащийся часовой механизм из полупрозрачных розовых устройств, расположенных слоями вокруг светящейся голубой сердцевины.
— Гомункулярный механизм, — с устрашающим спокойствием произнес Овсяница. — Он — оружие.
Критмум улыбнулся. В его открытой груди сгустился белый свет. Он превратился в адское пламя, вырывающееся изо рта и глаз. Тело конструкта корчилось, когда детонирующее оружие пожирало его нервную систему изнутри. Внешние слои хрустели и разрушались.
Но что-то сдерживало взрыв. Белый свет, на который сейчас было почти невозможно смотреть, не мог вырваться наружу. Его сдерживал защитный пузырь размером с человека, окружавший Критмума.
Я посмотрел на Овсяницу. Он стоял, раскинув руки, как скульптор, создающий композицию. На его пальцах поблескивали массивные металлические украшения. Теперь я понял, что это были не украшения, а миниатюрные генераторы поля. Овсяница удерживал защитный пузырь вокруг Критмума, не давая взрывной волне вырваться наружу и уничтожить нас всех. На его лице отразилось напряжение от управления генераторами.
— Я не уверен в мощности, — сказал мне Овсяница, выдавливая из себя каждое слово. — Думаю, что это меньше килотонны, иначе твои системы обнаружили бы механизм гомункула. Но этого все равно будет достаточно, чтобы разрушить этот балкон. Может ли остров установить экран вокруг него?
— Нет, — сказал я. — Я никогда не допускал... такого.
— Так я и думал. Не смогу продержаться дольше... двадцати пяти — тридцати секунд. — Глаза Овсяницы впились в меня с железной решимостью. — Ты полностью контролируешь строение, Лихнис? Можешь изменить его в соответствии со своими требованиями?
— Да, — запинаясь, ответил я.
— Тогда ты должен опустить нас обоих сквозь пол.
Они стояли всего в нескольких метрах друг от друга. Мне потребовалось бы всего лишь мгновение концентрации, чтобы приказать этой части пола отделиться и свободно упасть. Но если бы я это сделал, то отправил бы Овсяницу на верную смерть.
— Сделай это! — прошипел он.
— Не могу, — сказал я.
— Лихнис, — сказал он. — Знаю, у нас с тобой были разногласия. Я всегда критиковал тебя за то, что у тебя не хватает характера. Что ж, теперь у тебя есть шанс доказать, что я неправ. Сделай это.
— Я...
— Сделай это! Ради линии!
Я посмотрел на лица других шаттерлингов. Я видел их боль, но также и их торжественное согласие. Они говорили мне, что у меня не было выбора. Советовали мне убить Овсяницу и спасти нас всех.
Я сделал это.
Я приказал полу вокруг двух фигур отделиться от остальной части балкона. Крошечные механизмы, из которых состоял пол, с молчаливым повиновением подчинились моей воле, разрывая молекулярные связи, которые соединяли каждую машину с соседней.
На какой-то душераздирающий миг пол, казалось, завис на месте.
Поле вокруг Критмума задрожало, начиная терять целостность. Генераторы Овсяницы были на исходе, а сам он терял концентрацию....
Он посмотрел на меня и кивнул. — Хорошая работа, Лихнис.
Затем они упали.
Было далеко, и они все еще продолжали падать, когда гуляки подтянулись к краю балкона, чтобы посмотреть вниз. Свет от взрыва на мгновение затмил самые яркие удары метеоритов, все еще обрушивающиеся на планету. Я кивнул, соглашаясь с оценкой Овсяницы — около килотонны. Он был прав. Взрыв убил бы нас всех и расколол бы шпиль надвое, если бы балкон не был отброшен так далеко в пространство. Это была случайная прихоть конструкции, но она спасла нас всех.
Как и Овсяница.
В ту ночь произошла великая космическая битва, но на этот раз она была настоящей, а не инсценированной в память о каком-то древнем, затерянном во времени конфликте. Настоящий Критмум был на своем корабле, и когда конструкту не удалось уничтожить остров, сам он сбежал на орбиту. Находясь там, он, должно быть, планировал направить собственное вооружение корабля на собравшихся внизу. Но союзники Овсяницы предвидели это, и когда его корабль двинулся, то же самое сделала дюжина других. Они совершили перехват над разорванной атмосферой моего умирающего мира и осветили небо непристойными энергиями. Критмум умер, или, по крайней мере, та его версия, которая была послана, чтобы проникнуть на нашу встречу. Она могла быть последним самозванцем, а могла и не быть. Возможно, это был единственный самозванец среди нас, а может и нет.
После битвы Чина, одна из других приверженцев, отвела меня в сторонку и рассказала все, что ей было известно.
— Овсяница поддерживал Великую работу, — сказала она. — Но не любой ценой. Когда он получил доказательства того, что во имя ее было совершено злодеяние... убийство целой человеческой культуры... то понял, что не все из нас разделяют его точку зрения.
— Значит, Овсяница все это время знал, — сказал я встревоженно.
— Нет. У него были обрывки информации — намеки, слухи, перешептывания. Он все еще понятия не имел, кто совершил преступление и насколько глубоко они были связаны с линией Горечавки. Он не знал, можно ли доверять остальным приверженцам. — Она сделала паузу. — Он доверял мне и еще нескольким людям. Но не всем.
— Но он сам упомянул мне о Великой работе, — сказал я. — О том, как мы все должны были объединиться, чтобы воплотить ее в жизнь.
— Он верил, что так будет лучше. Но, скорее всего, он просто прощупывал тебя, чтобы узнать, что ты об этом думаешь, и спровоцировал на неосмотрительный поступок. — Чина посмотрела на бурлящее море, изрезанное сотнями вулканических жерл, которые вновь открылись в планетной коре. Теперь мы смотрели на море с головокружительной высоты: остров отделился от места встречи и теперь медленно поднимался в космос, подталкиваемый огромными двигателями, которые я, должно быть, установил в скалах его основания. Взрыв оружия Критмума разрушил отдаленные острова, сбросив их обратно в море. Вода хлынула в кальдеру, образовавшуюся после ухода главного острова, и теперь не осталось никаких следов того, что она когда-либо существовала.
Встреча закончилась.
— Он подозревал приверженцев в причастности к преступлению, — продолжила Чина. — Но не мог исключить, что в этом замешан кто-то еще: тайный агент, которого никто не заподозрит.
— Он, должно быть, подозревал Портулак и меня, — сказал я.
— Это возможно. В конце концов, вы провели много времени, общаясь. Если вас это как-то утешит, вы двое были бы не единственными подозреваемыми. Возможно, у него даже были подозрения насчет Критмума.
— Что теперь будет с этой Великой работой?
— Это касается не только линии Горечавки, — сказала Чина. — Но предполагаю, что будет оказано давление, чтобы отодвинуть все это на задний план на несколько сотен тысяч лет. Период остывания. — В ее голосе звучала грусть. — Овсяницу уважали. У него было много друзей за пределами нашего круга.
— Я ненавидел его, — сказал я.
— Он бы не возражал. На самом деле его волновала только линия. Ты поступил правильно, Лихнис.
— Я убил его.
— Ты спас нас всех. Овсяница благодарен тебе.
— Откуда ты можешь знать? — спросил я.
Она приложила палец к губам. — Знаю. Тебе этого мало?
Чуть позже мы с Портулак стояли одни на самом высоком балконе центрального шпиля острова. Остров выбрался из того, что могло бы стать атмосферой встречи, если бы эта атмосфера сохранилась.
Далеко внизу, видимая сквозь мерцающую завесу защитного пузыря, моя планета корчилась в предсмертных муках от налетающих камней. Сталкивающиеся астероиды били ее, как кулаки, с бешеной скоростью. В течение каждой минуты прилетали по меньшей мере два, а иногда три или четыре огненных шара. К этому времени в столкновениях с этими шарами рассеялась большая часть атмосферы, и значительная часть коры планеты превратилась в параболы расплавленной породы, в языки пламени, которые описывали дуги в тысячи километров, прежде чем обрушиться вниз. Они напомнили мне корональные дуги вблизи поверхности звезды на последней стадии. Океан превратился в воспоминание: стал пыльным паром. Сотрясение от многочисленных ударов уже вывело из строя тонкий часовой механизм магнитогидродинамического ядра планеты. Если бы на планете было место, где все еще стояла ночь, полярные сияния были бы великолепны. На мгновение я пожалел, что не устроил все так, чтобы полярные сияния каким-то образом стали частью шоу.
Но было уже слишком поздно раздумывать. В следующий раз очередь будет за кем-то другим.
Портулак взяла меня за руку. — Не смотри так грустно, Лихнис. Ты молодец. Это был прекрасный конец.
— Ты так думаешь?
— Они будут восторгаться этим миллион лет. То, что ты сделал с этими китами... — Она покачала головой в нескрываемом восхищении.
— Я не мог позволить им остаться в океане на гибель.
— Это было чудесно. Не говоря уже обо всем остальном, что произошло... думаю, это был мой любимый эпизод. Не то чтобы это было плохо.
Мы остановились на некоторое время, чтобы понаблюдать за чередой крупных столкновений: длинной последовательной цепочкой. Глубоко в мантии планеты начали открываться трещины размером с континент: раны, яркие, как дневной свет.
— Я создал нечто, а теперь разрушаю это. Тебе не кажется, что это чуточку... инфантильно? Овсяница определенно не одобрил бы этого.
— Не знаю, — сказала она. — Не похоже, что у этого мира был хоть какой-то шанс пережить нас. Он был создан, чтобы продержаться определенный момент времени. Как замок из песка или ледяная скульптура. Был здесь, а потом исчез. В каком-то смысле, в этом вся прелесть. Кто бы восхищался замком из песка, если бы замки из песка стояли вечно?
— Или закатами, я полагаю, — сказал я.
— О, нет, — сказала она. — Не начинай снова говорить о закатах. Я думала, в прошлый раз ты благополучно выбросил это из головы.
— Да, — ответил я. — Полностью и безоговорочно. На этот раз я подумываю о совершенно другой теме для своего тура. Что-нибудь настолько далекое от закатов, насколько это возможно.
— О, отлично.
— Что-нибудь вроде... водопадов.
— Водопадов?
— Они, знаешь ли, довольно универсальны. На любой планете, где есть какая-то атмосфера и какая-то поверхность, обычно где-то есть что-то отдаленно похожее на водопад. Если, конечно, не слишком настаивать на водном содержимом.
— Вообще-то, — сказала Портулак, — мне очень нравятся водопады. Я помню один, с которым столкнулась во время своих путешествий... Десять километров по вертикали, чистый метан. Я постояла под ним, позволила себе немного подышать холодом. Ровно настолько, чтобы вздрогнуть от изумления.
— Наверное, его уже нет, — печально сказал я. — По сравнению с нами, они долго не живут.
— Но, возможно, ты найдешь еще лучше.
— Я буду держать ухо востро. Во время своего тура я нанес на карту несколько многообещающих рек; места, где геология могла бы уже позволить образоваться водопадам. Я думаю, что еще раз посещу некоторые из этих старых мест, как в старые добрые времена.
— Поделишься воспоминаниями.
— Обязательно. Жаль, что ты никогда не увидишь их своими глазами... — Я замолчал, осознавая, что стою на волнующем, опасном пороге чего-то. — Я имею в виду, со мной, с нами вместе.
— Ты же знаешь, что линия не одобряет запланированные встречи, — сказала Портулак, как будто мне нужно было напоминать. — Такие встречи разрушают тот самый дух случайности и приключений, который Эбигейл стремилась привить нам. Если мы и встретимся до следующей встречи, то только случайно.
— Тогда мы никогда не встретимся.
— Нет. Скорее всего, нет.
— Это глупое правило, не так ли? Я имею в виду, учитывая все, что здесь произошло... почему нас это должно волновать?
Портулак была великолепна, когда отвечала. — Потому что мы традиционалисты, Лихнис. Верны линии до мозга костей. — Она крепче вцепилась в поручень, когда что-то взмыло вверх из расплавленного мира внизу: последний из моих морских жителей, задержавшийся от безделья или из инстинктивного любопытства. Огромное, окруженное полем существо было гладким, как ночь, его нижняя часть тела отливала медно-красным светом от огней. Оно остановилось на уровне балкона, достаточно долго, чтобы внимательно рассмотреть нас маленьким, морщинистым, до боли человеческим глазом. Затем мощным взмахом своего хвоста оно взмыло выше, к орбитальным отмелям, где уже собирались его собратья.
— Однако, есть кое-что, — добавила Портулак.
— Что?
— Мне не следовало бы даже упоминать об этом... но я была не слишком осторожна в отношении своего плана полета. Тот трюк, который я использовала, чтобы проникнуть на корабль Лопуха? Он так же хорошо сработал с тобой.
— Что ты сделала?
— Ничего опасного. Только разместила копию своего полетного плана на твоем корабле... для твоего сведения. Просто чтобы ты знал, где я нахожусь.
— Ты права, — сказал я удивленно. — Это было крайне неосмотрительно.
— Ничего не могла с собой поделать.
— С нашей стороны было бы совершенно неуместно встречаться.
— Совершенно верно, — согласилась Портулак, выразительно кивнув.
— Но ты будешь придерживаться этого плана полета?
— В точности. — Она допила вино. Швырнула пустой бокал в пространство. Я наблюдал за его падением, ожидая увидеть отблеск, когда он ударит по пузырю. Но прежде чем он упал, Портулак взяла меня за руку и отвела в сторону от этого зрелища. — Пойдем, Лихнис. Пойдем внутрь. Они все еще ждут, кто же победит в номинации "Лучшее сплетение".
