С другой стороны — мужчина от мальчика отличается только длиной... Скажем, волос. Интерес у всех одинаковый. Конкуренция, соперничество — все понимают.

Но.

Интересно.

То самое, эфемерное, невыразимое ни в словах, ни в рублях — и, однако, поднявшее предков полвека назад на штурм Перекопа, а кубинских барбудос недавно — на штурм казарм, а китайцев и вьетминь в те самые атаки "живыми волнами"...

Что это?

Как его определить?

Мы спутник запустили, мы человека на орбиту вывели; мы Гитлера лоб в лоб опрокинули — если нет коммунизма, то мечтой о чем все сделано?

Собрались к Т-образному столу и расселись привычно: во главе Хрущев, справа военные, слева ученые, вперемешку с теми и другими философы, предсказатели, инопланетяне в лице одного Тан Линя, и примкнувшие к оному Звездочет с Толмачом. Которые вроде бы земляне, а вроде бы уже и не совсем.

— Товарищи, в самом деле, к порядку. Товарищ Афанасьев, предложения.

— Критерий. Выбрать критерий, по которому мы сравним все коммунизмы.

— Отношение к труду, — вздохнул Ефремов. — Как ни поверни, все создано трудом. Любые спекуляции, грабежи, реквизиции — вторичны.

— Тогда вы и начинайте.

— И начну, — Ефремов поднялся над столом — большой, собранный, аккуратно причесанный; наклонил голову. Толмач, Звездочет и Тан Линь живо увидели в жесте проламывающий тучи "буллхэд".

— Про "Утопию" Томаса Мора говорить не стану по одной причине: она так и осталась утопией. Но в те годы, когда царь-освободитель отменял рабство в России, а в Японии самураи резались на улицах за право больше не быть самураями, то есть в тысяча восемьсот шестидесятых, американский филантроп по имени Беллами сделал практическую попытку. Он купил участок земли в Америке и устроил там колонию на собственных принципах.

Пока Ефремов переводил дух, Устинов буркнул:

— Судя по отсутствию видимого результата, попытка провалилась.

— Именно. Все-таки Беллами утопист; он показал в книгах вымышленное общество, которое он считал идеальным. Но движения ресурсных потоков, как у нас работает Госплан, в те времена никто и не думал рассчитывать. О трудовой психологии никто не заговаривал. Тот же Беллами строил свою утопию на фундаменте принудительных трудовых армий.

— А я думал, трудовые армии придумал Троцкий... В восемнадцатом году. Как он пишет: "Человек стремится уклониться от труда. Трудолюбие создается экономическим давлением и общественным воспитанием. Можно сказать, что человек есть довольно ленивое животное", — пробормотал Гречко, и Хрущев ехидно шепнул:

— Думать не твое, Антоныч. Тебе шашку и коня, и на линию огня. Шашку, если что, я заказал уже на Златоустовском. На двадцать третье февраля подарю.

— Иди ты...

Ефремов перевернул несколько листов большого блокнота и продолжил:

— Беллами считал, что все здоровые люди в возрасте от двадцати одного до сорока пяти обязаны исполнить трудовую повинность. На их-то усилиях и стоит сладкая жизнь всех остальных. Отсюда мы видим, что в утопии Беллами необходим аппарат принуждения, а это у нас что?

— Государство, — ответил Афанасьев. — Понятие "государство" так и определяется. Аппарат принуждения в интересах господствующего класса.

— В своей реальной колонии Беллами не предусмотрел никакого механизма исполнения правил, что ее и погубило. Есть исторический пример ближе: Лига Наций, созданная после Первой Мировой Войны, по причине бессилия так и не предотвратившая Вторую.

Серов поднял руку, вежливо дождался разрешающего жеста и уточнил:

— Тем не менее, в странах Западного мира идеи Беллами весьма популярны. Особенно как противовес нашему коммунизму, который там называется военным и не мыслится без колючей проволоки. Они так понимают, что коммунизм абстракция. Метафизика, идеология. Нормальному человеку непонятно и не нужно. Вот социализм — это хорошо, это они во Франции видели, в Италии, это уже кое-что практическое.

— Верно, — Ефремов постучал карандашом по блокноту. — И все же на Западе до сих пор предпринимаются попытки сделать коммуну "по Беллами". Но к теме. Первое отношение к труду у нас принудительное, труд понимается как неизбежная мерзость, которую необходимо побыстрее отбыть и с плеч. И вся громада Марксова "Капитала" сводится к доказательствам: труд необходим. Да, он тяжел и неприятен, и все же без него не обойтись. А раз так, спорить о труде нечего. Все переходят сразу к дележке результата.

Ефремов свел руки вместе и слепил невидимый снежок.

— То самое "отнять и поделить", потому что ни вождь, ни шаман, то бишь ни царь, ни митрополит, добром не отдадут ни полушки. Таково сегодняшнее понимание коммунизма в том числе и у нас, в СССР. Мы привлекаем людей на тяжелые работы — то же морское рыболовство, стройки, освоение Сибири и так далее — деньгами, привилегиями, в намного меньшей степени почетом. Никто из мечтателей, сколько их ни прошло перед нами, не мог представить себе, что наступит время, когда люди будут трудиться свободно и радостно и понукать их не будет нужды.

— Верно ли я понял, что при такой классификации наш социализм то же самое "отнять и поделить", разве только отнимают чуточку вежливее, а делят самую капельку честнее?

Сказав такое, Устинов извинительно поднял обе руки:

— Больше не буду перебивать. Поймите, весьма странно слышать подобное. Видите ли, промышленный комплекс... Ладно, товарищи, военно-промышленный... Громадная мощь. И если она создана здесь, в СССР, в государстве, что всеми западными политиканами считалось невозможной глупостью, которому предрекали гибель, распад — а мы вот они! Нет ли здесь противоречия с теорией?

— Разумеется, есть, но я перейду к нему дальше.

— Простите еще раз, постараюсь не прерывать.

Звездочет обвел взглядом зал. На людей он пока что смотреть опасался.

— Итак, второе отношение к труду — когда человек сам хочет нечто сделать. Хочет настолько сильно, что заплатит за обучение в школе или высшем учебном заведении, сам купит инструмент, а то даже и придумает. Здесь у нас разнообразное творчество. Искусство, да. Но и техническое творчество тоже. Но и предпринимательство. Задача: как поставить частнособственнические инстинкты на службу коммунизму?

— Вот это уже точно утопия! От кормушки не оттянешь, — Косыгин ожесточенно чесал брови.

— А как же бригады коммунистического труда?

— Они существуют за счет внутренних ресурсов участников. Моральным удовлетворением семью не накормишь, почетную грамоту зимой не наденешь.

— Ерунда, не согласен! Внутренние ресурсы там совсем ни при чем. Вы что же, совершенно не понимаете, какой там положен принцип в основу?

— Товарищи, не отвлекайтесь! Дослушаем изложение мысли, вопросы потом!

— Благодарю. Итак, в отношении к труду возможны две главные крайности. Либо труд повинность, либо труд радость. Отсюда главная задача преобразования общества — сделать труд радостным.

— Техника?

— Не только и не столько. Организация. На себя всякий работает усердно и с выдумкой.

— Простой секрет, любому председателю колхоза знаком.

— Никита Сергеевич, вспомните, как приняли Худенко? В штыки, натурально в багинеты, он-де: "нарушает социальный мир". А ведь он всего только и сделал, что устроил работу в совхозе, чтобы та обогащала работников. Не свергая советского строя, не нарушая советских законов.

— Совхоз не колхоз.

— Не такая большая разница, однако!

— Мы приходим к простому выводу, — Серов опустил голову в ладони, и потому голос его звучал, словно бы из-под земли:

— Социализмы-капитализмы вторичны сами по себе. Главное, какие люди там допущены к решениям, и кто выполняет их. Капитализм воспитывает подонков. Через какое-то время штатное расписание ими заполнено. А коммунизм теоретически всех членов общества делает хорошими... Не так! Отбирает в штатное расписание хороших.

— Теоретически, — Косыгин откровенно повертел носом.

— Практически! Система Худенко, кооперативное движение. Наконец, бригады комтруда. Именно практически! Потенциал системы доказан, ведь подобного ни при царе не водилось, и сейчас ни у кого из буржуев нет... Но мы все мешаем докладчику.

— Тема... Очень... — Гречко сказал неожиданно серьезным тоном. — Пусть я номенклатурная шишка, но я человек тоже. Мне хочется все-таки знать: за что. За что я по приказу двину танки. За что в них будут гореть люди. За веру, царя и отечество? Вот и прерываем постоянно.

В рухнувшей на комнату тишине звучали, конечно же, только часы — далеко над входом.

Тик-так.

За широкими окнами стемнело; мело густо, щедро, радуя строителей снежных крепостей, лыжников, охотников "по пухляку", просто детишек, учивших сейчас параграф или главу из учебника при свете лампы.

— Продолжайте.

Ефремов закрыл блокнот и указал на второго богатыря за столом:

— Для разъяснения, каким образом освобождение труда достигнуто практически, слово имеет ученый Тан Линь.

Тан Линь поднялся и повторил все то, что уже рассказывал в зале военной академии Атласа и повторил вчера Ефремову у витрины с тарбозавром, в Палеонтологическом.

Прежде всего, что известное ему, Тан Линю, устройство социума базируется не только на трудах Эрф Рома, но и в значительной степени на работах Оксигена, уточненным и дополненым практикой.

Что единицей общества считается команда, отношения внутри которой не регулируются извне. От семьи отличие лишь в том, что из команды любой может всегда уйти.

Что наиболее спорную функцию государства — принуждение нарушителя, право силы — берет на себя общество, размазав ее более-менее равномерно и тем самым сделав подъемной, словно бы копание канала.

Что главный смысл столь сложно устроенного общества — разнообразие. Любая система должна иметь набор подходов к любой задаче природы, набор ответов на всякую опасность.

Людям же выгодно, потому что команд миллионы, больших и малых, и кто не прижился в одной, может искать следующую либо вовсе жить одиночкой, если, конечно, выдержит.

Что общий враг, столь удобный цемент в любом собрании людей, великом или малом, здесь работает на благо, ибо команды конкурируют именно как команды, а не как смертные враги, всегда помня: мы все земляне, а против нас необъятный Космос и всемогущее Время.

Тан Линь произносил отточеную речь и поражался, насколько иначе его воспринимали. Люди выглядели усталыми, старыми, изношенными намного сильнее, чем крепкие активные слушатели военной Академии за восемь светолет отсюда.

Но военные Атласа пробовали слова на зуб, ощупывали умственно, взвешивали и измеряли, сомневались и боялись поверить, и закрывались цинизмом, как фехтовальщик привычно берет защиты.

А здесь у людей горели глаза.

И каждый миг Тан Линь одергивал себя в мыслях, и напоминал: они такие же. Точно так же рвут глотки друг дружке. Просто на Атласе дерутся за выгоду одному и сегодня, а тут за выгоду многим и надолго. Например, за работу для КБ или своего завода. Конечно, лично человек получит орден или премию. Смешную копеечную премию по сравнению с прибылью зачуханного миллионера.

Хорошо ли это? Он, Тан Линь, чужой и здесь тоже; и если даже случится чудо, и Хоро подберет нужные установки семидверной комнатки, станет ли Тан Линь своим на родной Земле? Или он теперь экспонат и судьба его стоять в такой стеклянной витрине, вертолетиком-корабликом, если же неохота мелочью, то хотя бы тарбозавром?

Чучелом плачущего большевика, усмехнулся Тан Линь, вспомнив беседу с Ефремовым. Детишки, Семиградье — только там, пожалуй, он сможет бросить якорь.

Про Семиградье он заметил в последних абзацах, сухо, только для полноты сведений. И удивился внезапному оживлению, в шепоте которого выловил фамилию "Макаренко", повторенную каждым слушателем. И потом: "Надо же, и у них сработало"! Довольнее всех выглядел тот самый Афанасьев, ректор Института Коммунизма, со слов Ефремова: главный философ, вдохновитель. Получается, речь удалась?

Тан Линь знал без часов, что речь укладывается в пятнадцать здешних минут: нарочно так скомпоновал, чтобы не успели заскучать, задуматься, перебить вопросами.

Но вот он договорил и сел, и некоторое время ошеломленные земляне не издавали ни звука — кроме, разумеется, часов, бесстрастно нарезающих вечность на кусочки, фасующих в события, мысли, удары сердца.

И потом выдающих всем события забесплатно. То есть, даром. Коммунизм же!

Тик-так.

Вот так.

— Задавайте вопросы, товарищи, — сказал Хрущев.

— Простите, мы пока не готовы, — выразил общее мнение Устинов. — Такие вопросы с кондачка не задаются, а не то что решаются.

Все снова посмеялись.

Хрущев закрыл совещание с видимым облегчением. Секретарь выдал всем карточки с датой и временем следующего собрания, после чего люди вышли сперва в залы, коридоры — а потом, получив пальто с шубами, в снег.

* * *

Снег летел плотным потоком; в Центральный Дом Литератора решили не ходить: реорганизация, стройка, новое здание. Ни посидеть, ни поговорить. Собрались впятером: братья, Афанасьев, Ефремов и Тан Линь. Взяли такси, в придорожном кафе у кооператоров набрали еды. Выпивки не брали, потому как старшему поколению доктор не велел, Тан Линь вовсе не пил. Молодое поколение подумало: невежливо нам пить, а уважаемым наставникам на то, глотая слюну, смотреть. Ограничись соком томатным, единственным, уцелевшим в кафе к вечеру. Сели, осмотрелись, и каждый подумал: вот он и контакт, но как-то не всерьез, что ли? А как надо всерьез?

И Ефремов проворчал вслух:

— Разве существует образец, эталон Первого Контакта? Речи-встречи, то да се, против НАТО? Какое дело разуму с иной звезды до наших местечковых дрязг?

— Вообще-то да, — вздохнул Афанасьев. — Образец существовал. Немая торговля, финикийцы. Тысячи лет назад, когда всякая новая бухта, любой берег представлял собой новый мир. Входишь и не знаешь: кто здесь живет? Как встретит? Базаром или войной?

— Три вида сущности одной, — хмыкнул старший брат. — Но...

— Давайте-ка мы никуда больше не поедем, — предложил тогда Ефремов. — Чем беспокоить домашних и разносить слухи, посидим здесь и поговорим. Зал пустой. Похоже, что из-за непогоды. Нам никто не помешает... Единогласно? Виктор Григорьевич, начинайте.

Афанасьев начал не прежде, чем очистил свою тарелку.

— Иван Антонович, вы считаете, что природа человека добра. Тут вы следуете гуманистической традции Руссо и, к слову, Маркса. Воспитание человека коммунистического общества состоит в выявлении и развитии изначально присущих ему нравственных качеств.

— Вы не согласны?

— Полагаю, вы не учитываете антропологические открытия Фрейда и Ницше.

— Мастера невроза! Вся иудео-христианская кодла строит власть на подавлении психики. Вот это грех и вон то грех; то не сметь и вон того не желать. Но можно купить индульгенцию. Но не всем, а только кому мы разрешим.