Мартин попытался представить, что бы он ощущал, если бы вдруг не смог больше обнять, потискать Фелиску... и не почувствовал ничего такого особенного, лишь легкое сожаление... Почему?
Парень не понимал, просто еще не ощутил в полной мере, что это такое — любовь и привязанность. Что бывает проще отдать свою жизнь, чем похоронить близких и любимых, потому что невыносимое одиночество пожирает изнутри. И не важно, что вокруг тебя много других людей — ты все равно одинок, потому что нет рядом тех, кто именно тебе необходим, без кого именно ты не можешь дышать, без кого твое дальнейшее существование теряет смысл. Кто-то находит в себе силы и ищет новые половинки, а кто-то больше не рискует кого-либо допустить в свое сердце, заключенное в броню, чтобы оно не разрывалось от боли... Мартин не знал еще, как бывает сладка и живительна любовь к женщине, и как она может отравлять душу... про детей-то и подавно ему было не понять...
Натянуть рубашку тоже оказалось почти непосильной задачей, но хуже всего, что парень услышал, как по пустому помещению (лошади не считаются) идет человек. Вот видеть сейчас никого не хотелось абсолютно, а еще лучше, чтобы его самого никто не застал в таком состоянии...
Мартин затаился, стараясь даже не дышать, но на его беду человек уверенно шел именно к нему... Спрятаться было совершенно некуда, да и сил двигаться с места тоже не ощущалось.
Сердце мальчишки заколотилось чаще, стыд, злость, жалость к себе, невысказанная обида — все перемешалось, но сын Инвара поджал губы, готовясь достойно встретить насмешника... теперь уже ничего не утаишь, особенно если это тот ершистый, вредный мужик — конюх, которого Мартин с детства не сильно любил. Сколько раз молодой тогда еще пацан гонял несносного мальчишку, мешающегося под ногами. Теперь-то он не осмеливался докапываться до бойца, если дошло бы до мордобоя — Мартину, несмотря на разные весовые категории, ничего не стоило бы начистить ему рожу, но вот злой язык в узел не завяжешь... всем растреплет, как пить дать...
Парень просунул голову в рубашку, но дальше дело не пошло. Едва скатавшаяся ткань коснулась взбухших на спине полос поврежденной кожи, у Мартина потемнело в глазах, и он невольно вскрикнул. О том, чтобы завести назад руки и расправить грубые складки, которые сейчас больно ранили ставшую предельно чувствительной кожу — не было и речи.
— Мартин! — окликнул знакомый голос. — Ты где есть-то? Жив хоть?
— Дядька Михай... — прошептал парень, от облегчения даже забыв на мгновение о своем несчастье. И уже чуть громче добавил. — Я здесь!
Михай торопливо подошел, взглянул на пытающегося хорохориться сына коменданта и покачал головой.
— Ну-ка повернись... — поддержав, сам развернул парня к себе спиной и стащил с его головы запутавшуюся, задравшуюся на шее и плечах рубаху.
Недовольно покачал головой:
— Эвон тебе как досталось... видно, здорово батька-то осерчал... ну ничего, это дело поправимо... Ты зла-то на родителей не держи — они ж тебе только добра хотят...
— Ничего себе, — буркнул Мартин, отчаянно краснея, но понимая, что язык не повернется сказать дядьке Михаю, чтобы он заткнулся. — На добро как-то не очень похоже...
— Неужто не понял? — огорчился Старший конюх. — Видать, мало досталось...
— Дядька Михай, да ты издеваешься, что ли? Я и так еле на ногах держусь...
— Я тебя на ноги-то как следует поставлю. Только вот что, сынок, пойдем-ка ко мне в комнатушку... нече тебе здесь лошадок пугать, средство-то у меня ядреное, да и помощники мои не ровен час раньше времени заявятся... зачем тебе лишние глаза да уши?.. Это только для тебя урок, каждому свое отмеряно... Пойдем... Сам-то идти сможешь? Давай, обопрись на меня.
— Я сам! — мотнул головой Мартин, но его отчего-то повело в сторону — еле успел схватиться за столб, на котором держалась дверца денника.
— Да не боись, я хоть с виду и старый, но сейчас поздоровее тебя буду — не развалюсь, на-ко вот, рубаху прихвати, — сунул Михай молодому бойцу в руки его одежду...
Мартин без сил рухнул на неказистую жесткую кровать Михая и понял, что больше пока уже не в состоянии шевелиться. Конюх, не церемонясь, стащил с парня обувку и помог устроить свешивающиеся ноги на кровати, чтобы тому было удобнее.
— Вон как вымахал-то, — усмехнулся он. — Ты сейчас лежи смирно, я тебе спину немного подлатаю. К вечеру танцевать, конечно, не сможешь, но на тренировку доковыляешь...
— Какая тренировка?!! — простонал Мартин, с ужасом понимая, что идти-то надо. Наряды никто не отменял и ежедневную разминку тем более...
— Вот... так, значит. Куда я миску-то дел? — сам себя спросил Михай. — А вот она... Сейчас, сынок, потерпи маленько... ты парень здоровый, поспишь, да и все пройдет...
Плеснув из бутыли вонючей коричневатой жидкости в немного отбитую с одного края глиняную миску, Михай, со знанием дела, смочил чистую тряпицу и осторожно промокнул ссадины на исполосованной вожжами коже спины. Мартин, сжавшийся в предвкушении боли, взвился и заорал, но тут же вцепился себе в руку, устыдившись. И теперь часто-часто дышал, обливаясь холодным потом, понимая, что это только начало.
— Да ничего-ничего, — успокоил конюх, — можешь и покряхтеть немного, пока нет никого... Знаю, что щиплется. Ядреное средство получилось, свежее, недавно настояно, еще не слишком выдохлось... да оно так вернее будет... я осторожно...
— Угу, — глухо промычал в ответ Мартин, соглашаясь.
Минут через пять вся спина комендантского сынка уже была обильно пропитана отвратительно пахнущим зельем, собственноручно изготовленным Старшим конюхом. Мартин тихо рычал оттого, что спину нещадно жгло, словно эти лоскуты, которые 'обозначились' на коже мальчишки, теперь кто-то принялся срезать, по-садистски растягивая удовольствие... Однако это было еще не все. Михай теперь аккуратно намазывал его чем-то еще... И это уже живительной прохладой успокаивало горевшую огнем кожу, словно в жаркий полдень поливаешься ледяной водой... Приятно и здорово тонизирует, несмотря на невольный озноб. Зубы непроизвольно начали выбивать предательскую дробь.
— Ничего-ничего, потерпи, — приговаривал пожилой мужчина, аккуратно, стараясь причинить как можно меньше страданий, размазывая бальзам по спине парня. — Ну вот... теперь все... ты полежи так, поспи...
— М-можно м-мне ч-чего-н-нибудь по-п-пить... — произнес Мартин, злясь на вышедший из-под контроля организм.
— Сейчас чайку организую, — пообещал Михай, прикрывая юношу свежей простынкой, а сверху тяжелым ватным одеялом, красиво пестреющим разноцветными лоскутами ткани, прочно сшитыми между собой в целое полотно, — я только руки обмою... Ты полежи...
Мартин и рад бы не лежать, но это все, на что он в данный момент был способен — шевелиться не хотелось.
— С-спа-пасибо, д-дядька М-михай... — через силу выдавил сын коменданта, чувствуя неподдельную благодарность к Старшему конюху, единственному человеку, для которого он в данный момент оказался небезразличен.
— Да ладно... — смутился мужчина, — чего уж там... я ж тебя с пеленок знаю, как был неслухом... так и не повзрослел еще... Ты, Мартин, не обижайся на меня, старика, я тебе умную вещь скажу... ты ведь среди людей живешь... Хорошие они или плохие в твоем понимании, но без людей никак нельзя. Природа так устроена... Не бывает так, чтобы человек никому не нужен был... Даже скотина вон бессловесная, да и то ласку да доброе слово понимает... Ты — с добром, и к тебе — с добром... Не знаю, что вы уж там с этим мальцом хозяйским не поделили... дело молодое — и я тебе не советчик уже, у вас теперь все по-другому... хотя, это только так кажется, а на самом деле все испокон веков одно и то же — те же страсти одолевают и те же сомнения... да это я к чему?
А! Ты к нему не задирайся, чую, не прост ангелок лаэрский. Только мал еще... я ведь тоже поначалу думал, что блажь-то с господ быстро сойдет, да и сбагрят они его куда-нибудь, ан нет... выходит, зачем-то нужен... Ты ведь и сам сообразить должен был, раз таскаются с ним, да всяким премудростям житейским обучают, которые в постели ни к чему — знать, виды какие-то имеют, а тут ты — как собаке кость поперек горла. Ну что ты ему спокойно жить-то не даешь, он вроде тихий, обходительный... Кухаркину девку что ль не поделили?
Мартин насупился. На этот вопрос он отвечать не собирался. Боль в спине потихоньку притуплялась, да и под одеялом быстро согревался, успокаиваясь... Тихий голос Старшего конюха, хоть и с нравоучительными нотками, но все равно убаюкивал, дарил какое-то чувство отрешенности и теплоты...
Михай вздохнул, поняв, что парню личную жизнь обсуждать не хочется (если у него было, что обсуждать-то), и вышел помыть руки и поставить кипятить воду в небольшом закопченном чайнике, подкрутив фитилек горелки на максимальный разогрев...
Конюх вернулся, взглянул на Мартина, так и лежавшего под одеялом (только голову мальчишка отвернул к стене), и продолжил:
— Ты ведь только одно пойми — девок-то может быть еще ого-го сколько, какие твои годы... А вот родителей уважать следует, — странную аналогию провел Михай, заставив Караскета сосредоточиться. — Да и товарищей своих подвел... Ну это, конечно, всяко с кем случиться может, ты, главное, повиниться не забудь. Посердятся еще денек-другой, да и забудется... Ты мне, может, и не поверишь сейчас, но все слова о солдатском братстве — не выдумки... это твоя семья, раз уж ты выбрал военную карьеру... Слава богам, сейчас вроде тихо все на границе-то, а то ведь как доверять друг другу, если ты сам знаешь, что крепко насолил... прикроют ли твою спину? Или в сторонку отойдут, не доверяя? Ты, сынок, пойми, здесь ведь даже не в самой драке дело... хотя, это тоже... а главное, с кем ты связался... Ведь, если бы с кем из своих — это одно, а то ведь в случае чего, ты этого мальчонку защищать должен, а ты его мордуешь собственноручно.... Непорядок... неправильно это... кто он против тебя? все равно, что на девку руку поднял... Вот чем ты семью-то позоришь, ну и как там было на самом деле — на твоей совести...
— Ничего себе девка! — возмутился Мартин, снова поворачиваясь, но неловко — зашипел, укладывая руки под головой поудобнее. — Да он как с цепи сорвался... Налетел как... как не знаю кто... пес бешеный!... И чего я неправды сказал?! Подстилка он и есть подстилка — нечего из себя бойца корчить!
— Ох, сынок, да разве же по должности об людях судят? Разве хотел он рабом-то бессловесным, бесправным становиться по доброй воле? Разве можно всех под одну гребенку ровнять? Ты вот, хотя бы отца своего возьми или господина нашего, Аслана... Нету больше таких лаэров в округе... чтобы и умный, и справедливый, и уважение к бойцам своим и к слугам имел... С понятиями человек! Я-то всяко в жизни слышал, да не без глаз на белом свете живу, хоть и редко где бываю, а о господах много чего слуги болтают меж собой... такого дерьма наслушаешься про других, что на своего-то впору молиться стоит. Вот так-то...
Михай помолчал, доставая чашки, сходил, принес дышащий паром чайник, разлил по чашкам кипяток, добавил заварки, протянул кружку Мартину.
— На-ко вот, только не обварись... — помог он усесться сморщившемуся молодому бойцу. — Ты вот на отца, небось, сейчас зло затаил... и неправ ты... с какой стороны ни возьми — неправ. Да батька твой, если б ты ему безразличен был, не стал бы тебя выгораживать при всех и на путь истинный наставлять. Ты же ведь понять должен — у него такой пост ответственный, он во всем примером должен быть, чтобы его уважали, да приказов слушались. И вдруг ты его так подводишь... получается, он и командир для тебя никакой, и отец из него никудышный, раз не вбил тебе раньше, как настоящий мужик себя весть должен... перво-наперво перед родителями повинись...
Сын коменданта сделал пару глотков, обжигающее тепло разлилось по пищеводу, вытесняя противную внутреннюю мерзлоту, и, отставив в сторону, снова улегся. То, что говорил Михай, было понятно, но очень неприятно... и хотелось бы возразить, да не осмеливался. Мартину было неловко за то, что, получив свое назначение в сотню, невольно задирал нос перед старым конюхом, который с ним возился в детстве (учил его держаться в седле, рассказывал смешные и поучительные истории мальчишке, у которого в крепости не было ровесников для игр), намеренно отделяя интонацией голоса разницу между положением слуги и бойца элитной сотни. А тот и словом об этом не обмолвился, будто и не заметил сам. И за то, что сейчас возится с ним, усевшись рядом, и пытается его отвлечь, разговорить... Ему-то уж точно не должно быть никакого дела до вздорного мальчишки, который на ровном месте умудрился доставить всем столько проблем.
Юноша тяжело вздохнул. Вздох перешел в стон — как только переставал думать о том, что болит внутри, сразу начинала ныть получившая по заслугам спина...
— Эх, сынок... — неожиданно тяжелая рука опустилась на голову Мартина.
Парень замер удивленно, а Михай и в самом деле погладил его по непослушным темным вихрам, как обиженного ребенка. И отчего-то эта почти забытая ласка грубой, привыкшей к тяжелой работе ладони (взрослый парень-то уже, даже матери не позволял проявлять 'телячьи нежности') всколыхнула в душе запутавшегося мальчишки странные ощущения — бесконечной благодарности за то, что его пытаются понять, не осуждают, подсказывают, утешают...
— Отдыхай, сюда никто не придет... — пожилой мужчина поднялся. — Я тебя еще ближе к вечеру побеспокою.
— Дядька Михай, а как же наряд? — уныло возразил Мартин. — Мне снова влетит...
— Сочтемся, — усмехнулся Старший конюх, выходя и прикрывая за собой дверь.
Полусонная осенняя муха билась о стекло, все пытаясь попасть на улицу, где сегодня радостно светило солнце, за закрытой дверью слабо слышалось пофыркивание лошадей и нестройное перетоптывание копыт по дощатому полу, усыпанному опилками или соломой, вдалеке послышались обрывки разговора — наверное, конюхи вернулись. Мартин напрягся, прислушиваясь, но голоса вскоре смолкли, и снова наступила относительная тишина. Только все та же муха, надсадно жужжа, билась и билась о стекло...
Парень и не заметил, как провалился в спасительный для его состояния сон...
Мартина и в самом деле никто больше не беспокоил до самого вечера. Он просыпался всего два раза, выныривая из тяжелого забытья и пытаясь понять, где он и как тут очутился. Рядом никого не было, но на столике стояла крынка парного молока, прикрытая вышитым петухами полотенцем ('мамкина вышивка, — невольно улыбнулся Мартин, — ни за что не спутаешь характерный орнамент тех мест, откуда Марта родом') и свежие, еще теплые булки с общей кухни. Может быть, аппетитный запах, распространившийся по небольшой комнатке-каморке Старшего конюха, и заставил его проснуться.
А ближе к вечеру пришел Михай в чистых штанах и рубахе, сменивших его дневную робу, растормошил парня, проделал утреннюю экзекуцию с его спиной и велел отправляться к казарме.
Саму процедуру Мартин выдержал довольно сносно — обжигающей боли больше не было, только поясницу ломило от того, что полдня провел без движения, лежа на животе. Но, поднявшись с помощью Михая, он через пару минут уже самостоятельно натянул рубаху и, поведя плечами, пришел к неутешительному выводу, что спарринг в полную силу ему не потянуть... Разве что его поставили бы с Реном, да и то в ту пору, когда тот только учился копировать блоки защиты, подражая своим многочисленным 'нянькам'-учителям, которым Аслан буквально навязал своего наложника.
