— Не премину... Отсюда гормональный шторм. Все равно что крейсер на рейде постоянно подрабатывает машинами, выжигает ресурс не в боях-походах, а в стоянии на якоре. Потом приходит нужда совершать подвиг, а уже и нечем. И вся ницшеанская Европа смирно ложится под Гитлера.

— И стонет по-фрейдистки, — хмыкнул старший брат. — Простите, Иван Антонович, образ такой. Не удержался.

— Вы, кстати, не отмалчивайтесь. Вы же там... Год провели?

— Мы, кстати, до сих пор официально там. Числимся в пути. Здесь вы нас не видите. Мнится вам.

— Тогда грибы сюда двигайте, призракам разъедаться не положено. Что скажете по спору?

— Наша совесть возмущена существующим порядком вещей. Разум послушно и поспешно ищет пути изменить этот порядок. Но у порядка есть свои законы. Они возникают из стремлений огромных человеческих масс. Пока идея не овладеет массами, масса никуда не двинется. И потому в революционный переворот... Не верю. Смена верхушки не даст ничего: люди останутся прежними. Уязвимыми и несовершенными чисто в силу биологической природы.

— И все же доброе в людях фундаментальнее, чем зло и жестокость. Человек по природе добр и замечателен, злое в нем — продукт извращенных общественных отношений. Особенно же христианства.

Звездочет разулыбался:

— Ирония судьбы. Я примерно то самое доказывал Капитану.

— Судя по вашей улыбке, тот не согласился?

— Он человек военный. Сказал: сволочи понятен только язык оружия, с него и надо начинать.

— Вот видите, и вы полагаете революционное обновление неизбежным!

— Только как признание уже сложившихся перемен. Без подготовки общества никакие "сверхусилия сверхлюдей" не принесут ничего.

— Вот Яковлев нам на "Попытку к бегству" и отписал, что-де: "Земляне, члены коммунистического общества, при столкновении с инопланетным фашизмом не хотят вмешиваться, ибо всякое их вмешательство, по мнению авторов, обречено. И все достижения земных наук оказываются почему-то бессильными".

— Брат, загнул — тремя руками не разогнуть. Представляшь, Тириан к нашим перейдет, а мы-то никогда не поверим ему полностью... Сюжет?

— Сюжет, но потом. Иван Антонович, вот мы с братом вас ценим за попытку глянуть в будущее. Не продлить в него настоящее, а именно вычислить будущее, сильно отличное от всего... Всего, в общем. А мы стараемся понять: как там себя ощущают обычные люди. Которые могут ошибиться и потом оправдываться: "Извините, мол. Сердце не выдержало, я чувствовал, что обязан хоть что-нибудь сделать". А что конкретно нужно делать, у нас ведь нигде не учат!

— Вам и шашки в руки. Напишите про таких людей, которых именно учат. Вас же готовили?

Братья переглянулись и засмеялись. Все засмеялись тоже, не понимая причины, просто чувствуя желание братьев поделиться радостью. Потом Ефремов поглядел на люстру сквозь колечко лука и опечалился:

— Получается, и я написал утопию. Коммунистическую.

— Не соглашусь. Вы не коммунистическую утопию написали, а общечеловеческую.

— То-то мне читатели отзываюся, что сухо, научно, рассуждения одни. Звездолет бетонный, Дар Ветер картонный.

Братья переглянулись и решительно отобрали у Афанасьева миску с мариноваными грибами — пока все спорили, самый ученый философ Союза отъел как бы не половину. Накололи вилкой каждый по грибу и телепатическим путем решили: отвечать старшему, и тот сказал:

— Так у нас всех две категории читателей. Первых вы никаким Берегом Скелетов не завлечете, им подавай мысли. А вторым, напротив, интересно про побег Тилотаммы, погоню, тигров и алмазы. Про Леа в купальнике, а еще лучше без. Про мафию и драму лейтенанта Андреа. Вот им первая категория непонятна и мешает непоправимо.

— Все поправимо, — Афанасьев не согласился. — Осенью сорок первого у меня в БАО служил старшина, перековавшийся урка, строитель Беломорканала. Никто его ни в чем обмануть не мог, такой жучила. А подчинялись ему профессор санскрита и учитель по классу тромбона из консерватории. Жизнь сложнее пары категорий, с кем угодно в один окоп усадит. Вот Замятин, читали?

— Простите, нет, он же уехал в тридцать пятом и умер в Париже.

— Ну да, — Афанасьев спохватился. — Что же я... Вы и не могли. В сорок втором перевели меня в СМЕРШ Забайкальского округа, там я философией и увлекся. Потому что каждый второй на допросе пытается втереть, что он-де на самом деле бабочка, коей снится, что она человек. Спрашиваю его: чего же бабочка занимается подрывной работой? А он отвечает: все, что делают люди, для порядочного насекомого кошмар форменный. Нету разницы, заниматься подрывной работой или какой другой, один хрен придет какой-то Бредбери, почему-то американец. И все равно растопчет. Куда там перевербовка, их даже понять без образования невозможно.

— Лихо завернуто.

— Лихо потом настало. Перехватили мы нелегала с зарубежной печатью. Какой-то эмигрант из Харбина, самиздатом переводил "Мы" Замятина с чешского издания, и через границу толкал местной интеллигенции. Так вот, что писал Замятин: "Во всех великих религиях одна и та же мысль: научить людей всеобщему братству. Не смешно ли биться насмерть из-за вопроса о том, как именно произносить слово "братство"?

— Не смешно, — шумно выдохнул Тан Линь, — я вот со стороны гляжу, на правах, так сказать, инопланетника. Совсем не смешно.

— Ну и там дальше Замятин выводит следствие. Якобы, существуют абсолютные Добро и Зло, на их основе можно-де построить Высшую Мораль. А с ней никоторый коммунизм-социализм не нужен. Мораль Высшая, конец истории, все. Вот, стою я с прокопченым наганом над арестованным китайцем и чую: неправда его. А доказать не могу. И прямо вижу, как узкоглазая падла смеется: варвар, что ты понимаешь! Стрелять научился и рад!

Афанасьев перетащил миску с грибами на свою сторону стола, но за время речи в ней осталось буквально на понюхать.

— Тогда-то я и стал учиться философии. Мир сложная штука.

Добрав остатки закуски, вытерли тарелки хлебом начисто; подавальщица помоложе только головой покрутила, а мама ее, в семейном кафе посудомойка, кивнула печально и понимающе: блокадники. Двое точно, видела она уже, кто такими глазами на хлеб смотрит. Но и остальные, похоже, помнят голод сорок шестого...

Рассчитавшись, мужчины натянули на плечи кто пальто, кто шубу, и вышли в метель.

* * *

Метель стихла поутру седьмого дня. Вагончик наш отцепили на узловой станции, вежливо предложив пассажирам собрать вещи и выметаться.

Отсюда начинался уже Трансмистраль, и вместо лежания на полке или неторопливого плавания в коде — словно вернулся на пять лет назад, в счастливый конец детства! — пришлось нахлобучить шапку плотнее, собрать вещи в сумку, помянув оставленный морякам рюкзак, да и валить в ясный морозный день. Искать пути на восток.

Первым делом я подошел к станционному сортиру и осмотрел все заборы поблизости, на высоте роста. Круг с крестиком — бесплатная кормежка. Хорошо, но не надо там светиться, ведь куда пойдет вербовщик первым делом? Две лопаты — есть работа. Хороший знак, но старый, выгоревший под летним солнцем, в начале сезона поставили. Есть ли та работа сейчас и платят ли за нее столько, чтобы доехать на следующий узел?

Можно, конечно, прыгнуть в товарняк зайцем. Ну, лосем, с виадука. Я из дома так бежал. Дело хоть и неприятное, но все же привычное. Только зимой ты в хоппере не разлежишься, закоченеешь. Отложу напоследок, если вовсе уж невыкрутка настанет...

Однако, нет решеток, нет ромба, нет стрелок — никаких знаков, что место опасное и надо срочно валить отсюда.

Ладно, вернулся на станцию по протоптанной в снегу тропинке-траншее глубиной до пояса. Двадцать льен осталось, так пятнадцать со скрипом отдал парикмахеру. К потертым-штопаным цепляются все, от местной шпаны до поездной охраны. Спросил про баню, сказали: в городе. Утро ясное, до вечера далеко, можно и в город сунуться, но баня стоит льен десять-двенадцать, а и одежку бы не мешало прикупить местную, хотя бы один предмет, куртку там или кепку, чтобы влиться в ряды. И то, что есть, постирать при бане надо бы. Так опять за деньги. Ну, капитализм, его же мать...

Стою у плаката, с умным видом читаю три строки: "СТОЙ! ОПАСНОСТЬ ПАДЕНИЯ НА РЕЛЬСЫ!" Слушаю песенку, сладенькую и несвежую, как закатившаяся за тумбочку зефирка. И желудок мне: слышь, несвежая! Ножом аккуратно корочку счистить, и есть можно!

Можно и есть, когда льены есть. Страдать некогда, как пошел я "путем светлячка", так надо и двигаться дальше. На узловой станции Свитки настраивать лучше не лезть, не прокатит. Вернее, так: может и прокатить, но второго шанса у меня нет. Попробуем иначе.

Подошел к дежурному, поздоровался и спрашиваю:

— Уважаемый, а где тут рынок?

* * *

Рынок не поражал ни величиной, ни ассортиментом. И вообще, я подумал, что народ сюда не торговать пришел: смотреть на громадный экран, слушать новости, грызть орешки мелкие тутошние. За океаном орехи деликатес, льена за штуку. А тут все скорлупой заплевано, будто не люди живут и не белкофавны, а чистопородные белки.

Ну, разговоры, понятно:

— Озпин — голова!

— Да, ему палец в рот не клади.

— Твой немытый и жена, поди, за десятку в рот берет.

— Ты че тут про мою жену гонишь? Пошли-ка выйдем!

Уступил дорогу горячим парням, прикинул, куда бежать в случае чего. Подошел к будке, отдал последнюю пятерку за место. Сел и выложил горку пакетиков от одноразовых носков, а в них темное чего-то, завлекательное, этикетки яркие. Напечатал на цветном принтере, пока в гостинке ехали. Выглядит фабричной работой, с порога не отталкивает. Кричать не стал: новичку на рынке кричать невежливо. Хотя бы неделю посиди, тогда уж рот разевай, перебивай клиента заслуженным ветеранам. Сижу, жду, вроде как и денег у меня не просто ноль, а три таких ноля, еще и с единичкой перед ними.

Слушаю, чего мужики перед экраном обсуждают. А они там сурово, про финансы да про политику:

— ... Онанизм чистая самозанятость! Исключая онанизм из ВВП, страна исключает объемы средств и услуг, которые могли бы добываться проституцией. Там, где в цивилизованных странах работу выполняют профессионалы за деньги...

Я сразу вспоминаю: под городом Ноль мы таких целое гнездо расхреначили.

— ... В диких — непрофессионалы оказывают сами себе услуги недостаточного качества. Там не культурный онанизм, там криворукое дрочево. Ну и отрицательно же сказывается на росте ВВП и налогах. А налоги, уважаемые, это...

Экран вещает: Атлас и Вейл обсуждают возможность заключения оборонительного соглашения. Вроде бы Мистраль должен съежиться и присесть под лавку, но и его туда зовут. Против горячего Вакуо? Набор в армию объявлен, парламент санкционировал внеочередной налог... Вот оно для чего все закручено? Или нет?

Страшно думать, что я знаю причину. Не ту, что в экране объявлена, а истинную. Причина ездит в железном ящике на двадцатиколесном траке; и не одну причину я видел, целых три...

— Эй, длинный, чем торгуешь?

— Средство от долгоносика. Летальность сто процентов.

— Дорого, небось?

— Так оно не расходуется почти. Одной упаковки на сезон хватит.

— Брешешь. Побожись!

— Сам попробуй. Убедишься, что не вру.

— Где я тебе среди зимы долгоносика найду?

— Ты это вопрос задаешь или ответ хочешь услышать?

— Ладно. А почем?

— Двадцать льен за пачку.

— И на сезон хватит?

— Хватит. Я покажу.

— Показывай.

— Давай отойдем в тепло, а то я упаковку открою, а ты не купишь, мне же заклеивать обратно. Показывай, где тут поговорить можно.

Мужик посопел, повертел головой в поисках моих подельников. Ну и никого не увидел, понятно. Карабин — так здесь у каждого прахобой, места дикие, выйди за околицу, гриммы набегут, Охотника дозовись еще. А лихие люди набегут, и вовсе позвать не успеешь. Что карабин, вот если бы я тут с пулеметом сидел...

И морда у меня безмятежная. Типичный разъездной агент молодой-перспективной химической компании, удобрения-гербициды, вон их по Мистралю сколько.

Но двадцать льен на целый сезон?

И мужик подумал, что нашел подвох:

— Че так дешево? Просрочку скидываешь, небось?

— Слышь, уважаемый, с боссом я сам объяснюсь. Ты товар смотреть будешь?

Пошли мы в забегаловку, понятно. Я упаковку распечатал, а там две дощечки с инструкцией: положи между ними долгоносика, нажми, поверни. Надежность абсолютная. Мужик смотрит и глазами хлопает: упаковка фабричная. Этикетка на хорошей бумаге (я глянцевую обертку с пачки офисной бумаги взял), инструкция четкая... Вроде товар, а по сути что?

— Ну ты жук! Не, в суд за сраную двадцатку тебя не притянут, это ты верно рассчитал. А вот морду набьют, не боишься?

— Не-а. Сказать, почему?

— Ну.

— Вот гляди. Есть у тебя сосед... Такой, знаешь, самый умный. Который все-все насквозь видит. Которого никак не обманешь? Ну, с его слов. Есть, а?

— Как дырка в жопе! — Мужик аж приплясывать начал. Конечно, есть. Такой сосед у всякого есть. А не сосед, значит, коллега. А не коллега, так вообще начальник. Любой без Свитка и поиска в сети за минуту вспомнит.

— Вот, — и заклеенную упаковку в руки. — Хочешь, ему за сороковник сдай. А хочешь, намекни, где купил. На полтос разведу, как боги-братья Салем напарили.

— Знаешь, парень, да за такое двадцатку и дешево еще!

— Ну, зарываться не надо. Лучше маленькая льена в кармане, чем длинная в жопе.

Мужик все понял сходу. Шарахнул двадцаткой по столу, упаковку сгреб и на улицу с радостным ворчанием: вроде про себя, но так, чтобы услышали:

— Во теперь долгоносику шандец! На всем участке! Я-то и не знал, что такую круть сюда завозят!

Город маленький, кому надо, все услышали. Не иконка от запоя, конечно, но к вечеру пять счастливцев обогатили меня суммарно на две сотни. Двадцатку в бане оставил, на полтораста взял билет до следующей узловой станции. Чистенький и свеженький окопался в станционном буфете, осчастливив его владельца десяткой, куртку скинул на спинку стула, карабин завернул и положил в ноги, после чего принялся безмятежно пить то, что здесь называлось пивом. Нефиг шляться в поисках приключений; поезд вечером — вот и надо просто досидеть до вечера.

* * *

До вечера на станции никаких особенных событий не произошло. В городе, правда, шумели. Разыскивали хитрожопую сволочь, обувшую лучших людей Залесья на фанерки против долгоносика. Ну, я сидел тихонько, пиво потягивал да плечами пожимал. Дескать, баня у вас хорошая в городе. И стирка там же. И девочки на стирке. Тут буфетчик сразу понял, где я время проводил, и если кто искал, тем сказал: да бабник он просто. Лось же, а у тех гон по осени-зиме. Вот и гонит, положено.

И все бы ничего, а только перед самым закатом проплыл над платформой воздушный крейсер. Само по себе дело привычное; сколько я их перевидал в Атласе! Но после недели программирования в гостинке, не на глупеньком ручном Свитке, на хорошей большой машине, вспомнилось все разом. Обвалом, водопадом.