........................................................................................................
— Я прошу тебя... разделить со мной радость... и соединиться в любви... — он механически произнес заученную ещё в юности фразу. От волнения позабыв половину слов, он так и не сумел назвать имени.
Это было, как наваждение. Голова у Хьютай закружилась, её бросило в жар, соски затвердели, резко выделяясь на полукружиях груди. Желание её было очень сильным, но она также понимала, что её ведут в равной мере любопытство и жалость.
Она сбросила шелк повязки с бедер, — не спеша, с рассчитанной небрежностью, хотя её тело подрагивало от нетерпения, и Айэт ахнул, совершенно оцепенев при виде её нагого тела. Он хотел сказать Хьютай, как она красива, но просто забыл, что у него есть язык. Они молчали. Слова им были не нужны, они только разрушили бы всё...
Хьютай подошла к нему... расстегнула его пояс... стала стягивать с него тунику...
Юноша вырвался с неожиданной силой, отступив на несколько шагов. Потом сам, отвернувшись, сбросил всю одежду, и повернулся к ней со стыдливым бесстрашием.
Хьютай смутилась, на миг опуская глаза. Худой, гибкий, узкобедрый, с твердыми мышцами, он был красив, и она почувствовала... жалость? Или, быть может, любовь?
Всё ещё растерянно глядя на неё, Айэт застыл, не в силах даже пошевелиться.
— Что с тобой? — удивилась Хьютай. — Ты забыл, как мы, файа, любим друг друга?
Он улыбнулся в ответ.
— И это тоже.
— Это ты очень быстро вспомнишь.
— Я знаю.
Он осторожно подошел к ней. Его рука прикоснулась к мягкому, поджавшемуся животу Хьютай, отдернулась... скользнула вниз... пальцы проникли меж её бедер...
Хьютай начала вздрагивать под его прикосновениями. Айэт притянул её к себе, сдавив её тугие ягодицы, подхватил её на руки, поднял её, прижал Хьютай к стене и овладел ей, двигаясь так резко, что его бедра с силой бились о её бедра. Её грудь мялась о его грудь, её твердые соски скользили по нему...
Скрестив пятки на его пояснице, задыхаясь от наслаждения и невольно постанывая, она делала вид, что ничего не происходит, — но, к её испугу и стыду, когда бедра юноши вошли в упоительный ритм, её таз вдруг инстинктивно дернулся, отвечая Айэту, и это оказалось так вкусно, что она не смогла остановиться, насаживаясь на пронзающую её твердую плоть всё быстрее, пока белое пламя экстаза не залило её целиком в ослепительно сладких, бесконечных конвульсиях...
Потом Хьютай замерла, обессилевшая, вся мокрая и блестящая от пота, совершенно измученная, часто дыша. Она с трудом перевела дух, утопая в блаженной истоме. Сейчас, когда всё кончилось, ей было очень уютно и хорошо. Лишь внутри у неё до сих пор чесалось так, что живот рефлекторно подергивался с быстротой моргающих ресниц...
Они занимались любовью вновь и вновь в самозабвенном исступлении, пока не заснули, — совершенно измученные, в лихорадке...
......................................................................................
Айэта разбудил сон о том, что было наяву. Он вскочил, дико озираясь, не понимая, проснулся он, или провалился в другой сон. Свет почему-то погас, только синий светящийся туман клубился вдоль бывшего потолка. Всё вокруг словно плыло куда-то...
Он совсем не представлял, сколько прошло времени. Тело было как чужое, ему нестерпимо хотелось есть, он повернулся... и увидел севшую рядом Хьютай. Перехватив его взгляд, она бесстыдно потянулась. Он вспомнил, что они делали, вспомнил, что и на нем из одежды осталась лишь грива волос, — и присел, судорожно сжавшись, нашаривая свою тунику... по щекам вновь потекло тепло...
Хьютай улыбалась, глядя на него. Они молчали. Айэт хотел подойти к своей сброшенной одежде, но она остановила его.
— Подожди. Тебе не кажется, что уже немного поздно?
Айэт смутился.
— Прости, — неожиданно сказал он. — Ты такая... а я... Мы вели себя, как звери... такого больше не будет, правда?
Хьютай неожиданно улыбнулась.
— Один раз или много, — в наших обстоятельствах разница небольшая, — её голос звучал задумчиво. — Но первый раз всегда самый... самый лучший, — она говорила очень тихо. — У нас с Анмаем было так... — она смутилась и смолкла. Потом с усилием продолжила. — Я свободна в своих чувствах... и он простит меня... если узнает. Я люблю его... и тебя тоже... и не знаю, что мне делать. Я не могу любить вас обоих... но я хочу.
— Я тоже тебя люблю, — большие глаза Айэта странно, сумрачно блестели.
— Вряд ли это одно и то же чувство... Ведь мы можем только представлять, что чувствуют другие. Анмай... очень близок мне. Он рассказал мне единственное, что смог вспомнить после Долгого Сна... или самое важное, не знаю. То было чувство создания... мира? Чего-то, предназначенного для других... он... или мы... создаем это, — и одновременно познаем... понимаем... насколько всё это сложно... и прекрасно. Он не мог объяснить лучше. Он говорит, что это в памяти, но он не может... не может вместить... — она растерянно замолчала, взглянув в его глаза. — Он говорит, что наше путешествие на самом деле длится уже триллионы лет. А здесь время постепенно иссякает, идет всё медленнее... окружающий мир всё меньше значит для нас... — она опустила голову.
Её волосы рассыпались по его плечу. Айэт вздрогнул, ощутив их теплое прикосновение. Он знал, что оно было последним. Больше он не сможет ощутить ничего подобного.
........................................................................................
Потом, когда они ели, мылись, считали друг у друга многочисленные ссадины, не было сказано ни слова. Наконец, Айэт натянул свою белую тунику, причесался и застегнул серебряный поясок. Хьютай, прощаясь, погладила его по плечу. Айэт улыбнулся в ответ и пошел к себе. Едва за ним закрылась дверь, он растянулся на своей старомодной постели и мирно заснул, обнимая подушку. Во сне он улыбался, — впервые за два последних года.
........................................................................................
Время шло. И, хотя оно шло мучительно медленно, настал последний, 1089-й день их бесконечного полета.
Он совершенно ничем не отличался от прежних. Анмай проснулся от очередного удара боли при очередном переходе "Укавэйры". Правду говоря, проснувшись он сразу потерял сознание, и лишь через несколько минут пришел в себя. Опомнившись, он с трудом поднялся на ноги, — несмотря на всё, он не мог сказать, что терять сознание по десять раз в день было для него обычным делом. За эти три года он настолько вымотался, что уже с трудом мог представить себе какую-то иную жизнь. Лишь во снах она приходила к нему с пугающей реальностью.
Анмай вспомнил, что ему сегодня исполнилось тридцать пять лет, — даже для его дикого Уарка это был возраст начала зрелости. Он же чувствовал, что его жизнь уже подошла к концу, и будущего не будет, — по крайней мере, такого, которое он сможет понять. А будущее, приходившее к нему во снах, наяву он просто не мог представить, — словно, засыпая, он становился совершенно другим существом. Или даже не существом, а...
Анмай яростно потряс головой и потянулся. Хьютай ещё спала, нагишом, как и он, раскинувшись от жары. Её ровно подстриженные, — им самим, — волосы едва доставали ей до плеч. В густой черной гриве не менее густо светилось серебро. Впрочем, это выглядело даже красиво.
Он старался не думать о том, что сегодня ему исполнилось столько же лет, сколько было Уэрке в день его смерти. Ему казалось, что когда их возраст сравняется, произойдет нечто ужасное. Всерьёз он в это не верил, но всё же...
Размышления об этой чуши позволяли не думать о двух действительно страшных вещах, — о том, что произойдет в конце их пути, который рано или поздно, но неизбежно настанет, и о том, что происходит с ним самим. Он сомневался, что даже "Укавэйра" сможет найти Звезду, выход в Бесконечность. И даже если да, то смогут ли они последовать за ней, за пределы существующего?..
Анмай просто не мог понять предлагаемых ею для этого способов, — то ли он настолько отупел от бесконечных мучений, что даже не надеялся на их окончание, то ли во всех этих способах не было вовсе никакого смысла. Он с ужасом чувствовал, что эта догадка опасно близка к истине, хотя и не мог объяснить, почему. Наверное, это взялось из его снов. Он думал, — более того, был уверен, — что только он сам сможет выйти в Бесконечность, и то, если создавший их мир оставил им такую возможность. И даже если выход есть, — как они его найдут? А если найдут, — как поймут, чем его надо открыть? И — что потом?..
На все эти вопросы у него не могло быть ответов. Вдобавок, его терзало подозрение, что и в самих вопросах нет вовсе никакого смысла. А что творится с ним самим? Он менялся, — но не внешне, конечно. Раньше он никогда не думал, что вся его жизнь однажды покажется ему сном, который очень скоро кончится, — кончится навеки, потому что он, наконец, проснется... или уснет тем сном, от которого не будет пробуждения.
А что, если в конце их пути не окажется ничего, — ни смерти, ни освобождения, ни даже возможности вернуться? И они будут обречены странствовать по этим чуждым мирозданиям? Странствовать целую вечность, пока безвременье не примет их в свои безысходные объятия? Это порой казалось ему неизбежным и приводило в тоску. Он знал, что они каждый день, каждый миг висят на грани смерти, — но тут он ничего не мог сделать, лишь вовсе не думать об этом. И ещё, их всех донимало одиночество, — донимало тем сильнее, чем сильнее они пытались бороться с ним.
К чему эти тщетные усилия? Всё равно, полной меры этого одиночества они не могли представить, как не могли представить отделившего их от родины расстояния, — доступные им величины просто не могли его отразить. Да и существовала ли она ещё, их родная Вселенная? Впрочем, раз они не могли в неё вернуться, этот вопрос не имел вовсе никакого смысла...
Анмай поднялся и вышел в общее помещение, — совершенно пустое и с мертвыми слепыми экранами. Все экраны на "Товии" давно перестали даже мерцать. Впрочем, они и раньше не показывали ничего, привычного глазу.
Взглянув на пыльную плиту, Анмай внезапно разозлился. Он знал, что должен исследовать и понимать те невообразимые миры, сквозь которые они проносились. А вместо этого он боялся их, бежал от них, хватал каждый новый день, как последний, как утопающий хватает воздух. Всю жизнь он стремился понять как можно больше, знать даже то, чего никто знать не должен. И вот, это стремление завело его в Путешествие Вверх — затею, безумнее которой нельзя было помыслить. Вокруг них были миры, невообразимые, не виденные ещё никем миры, которые никто не мог даже представить, — и что же? Он страшился их, не хотел смотреть и слушать, и всё чаще стремился лишь к одному, — искать спасения в любви, занимаясь ей в исступлении, даже через силу, пока не проваливался в каменно-тяжелый сон. А проснувшись опять занимался с Хьютай тем же — и так несколько дней подряд, почти бездумных, с мыслями, не выходящими дальше непосредственных чувственных ощущений, словно животное. Он понимал, что так и должно быть, что им — и никому, — не следует здесь находиться, что они углубились в запретные для всех бездны и давно должны умереть.
В этот миг белое ликующее пламя разнесло его сознание в клочья.
......................................................................................
...Анмай очнулся сразу, словно в нем включили свет. Он неловко лежал на полу, уткнувшись лицом в лужу темной, липкой, застывшей крови, — его собственной. Упав, он ухитрился разбить лицо, — губу и нос, — и кровь, похоже, остановилась не сразу. Далеко не сразу...
Он с усилием отодрал прилипшую к кровавой луже щеку и поднялся, тут же удивленно замерев. Комната... перевернулась, он лежал не на полу, а на стене, возле двери. Теперь ясно, почему он так грохнулся, — при таком перевороте высота получалась приличная. Тело ныло, но Анмай чувствовал себя странно легким и свободным.
Он ошалело помотал головой, чтобы опомниться, тут же испуганно замер, — но ничего не случилось. Глубинное пение исчезло, вместе с головокружением. И уже ничего не толкало его в сторону...
Он вновь ошалело помотал головой. Исчезли и звуки. Его оглушила тишина, — абсолютная, мертвая. Раньше на "Товии" тоже было тихо, но стоило лишь прислушаться, — и из-за грани сознания тут же выплывали звуки массы работающих механизмов, неясные и приглушенные до того, что слух отказывался их различать. А сейчас стало совершенно тихо, — ни звука. Сколько он не вслушивался, он слышал лишь тихое пение крови в ушах. И больше — ничего. Свет потолка стал странно тусклым, а жар, — каким-то особенно мертвенным, неподвижным...
Пораженный ужасной догадкой, Анмай отошел в угол, и, присев, накрыл ладонью щель кондиционера. Как он и ожидал, воздух не шел.
Окончательно растерявшись, он вдавил кнопку весма, — единственного предмета своего одеяния, — и попытался связаться с "Товией" или "Укавэйрой". Ничего. Ни ответа, ни звука. В его мыслях царила та же мертвая тишина.
Когда он понял, что это означает, его окатила мертвенная слабость обреченного, мышцы обмякли, как ватные. Он испугался, что провалится вниз или растечется по полу. Даже для дыхания вдруг не осталось сил. А что-то в его сознании издало мерзкое торжествующее хихиканье, — бесконечное Путешествие Вверх, наконец, закончилось.
Глава 15.
Лишь память...
Всё это было так давно,
И где-то там, за небесами.
Куда мне плыть — не всё ль равно,
И под какими парусами?
Николай Гумилев.
Анмай не помнил, сколько просидел в этом углу. Сначала, время от времени, он пытался вызывать "Товию", но браслет молчал, — словно он говорил с обычным украшением, как малый ребенок. Ему не хотелось двигаться, не хотелось вообще ничего, даже жить. Казалось, прошла целая медленно угасающая вечность. Вдруг в неё вторглись странные мелодичные звуки, приглушенные дверью, — беззаботный Айэт играл на своей флейте. Анмай встрепенулся, механически нажав кнопку, и бездумно задал свой вопрос вслух. Айэт тут же ответил ему, — просто выглянув из комнаты. Весм не действовал, а это значило, что вся матричная система отказала.
......................................................................................
Через минуту все трое собрались в "гостиной". Они тщательно оделись, — несмотря на жару, это давало хотя бы видимость защиты. Хьютай, прежде всего, проверила систему жизнеобеспечения, и её ждали очень неприятные открытия. Пища не поступала, вода не шла, даже воздух перестал циркулировать. И здесь становилось всё жарче...
— Охлаждение отказало, — сказал Вэру. — Мы умрем, и это будет славная смерть, — медленная, мучительная, с осознанием полной безнадежности. Впрочем, такую мы и заслужили, так что удивляться нечему.
Остальные кивнули.
— Но если всё отказало, почему свет ещё горит? — запоздало удивилась Хьютай.
