Нужно быть дроу, чтобы понять. Мы сражались за право пожертвовать своей жизнью первым. Улыбались, смеялись в лицо смерти, звали ее. Потому что умереть самому — значило отвести, пусть и лишь на шаг, смерть от других. А еще мы учились. Чтобы не знать поражений. Иначе — как смотреть во все понимающие, и немного счастливые закончившемуся ожиданию глаза тех, кому ты подписал приговор, и тех, кто должны отпустить их идти?
Но ничто не длится вечно. И там, где не видел даже демон, медленно, по крупицам собирая крохи знаний, трудились те из нас, кто не мог смириться с его владычеством. Зная, что каждый их миг оплачен чужими жизнями. Нашим светлым братьям уже никогда не понять этого чувства. Их счастье.
Тем временем, еще после первой сотни лет, Аратаэль разжирел на богатой подкормке. Он развивался, эволюционировал. И однажды — те, кто пришли на его алтарь, вернулись к нам. Мертвыми, не живыми. Так зародилась раса вампиров. Тех, какие они есть сейчас — как отдельный вид, а не скопище живых мертвецов. Вампиры становились собой, сумев отпить хоть толику силы Аратаэля. Тот давал им лишь кровь — и только в крови они потом могли находить истинную сладость.
Знаете, дроу — высшее творение всех богов. И говорю я это со всей уверенностью. Потому что — к исходу трехсот лет — Аратаэль уже ни о чем не мог думать, кроме вампиров и нас. И изменился. Стал Властелином. Властелином Вампиров.
Нужно ли упоминать, что лишь от него у нас не было толковой защиты?
Пока Тириэл язвил, и превращал в ад жизнь собственного народа, я гулял. Камилла — своеобразный город. Но красивый. Как ингварьи шкатулки с двойным, или тройным дном, когда никогда не знаешь, что еще увидишь на следующей грани. Мистрис Рохаанна М'истааараилэль не отпускала от себя сына, а я пользовался некоторой свободой, и предавался ничегонеделанию. Благо, покинуть город нам не разрешали. Что ж, хотел бы я предупредить Вир, но не мог, а потому пользовался любой возможностью для единственного доступного мне занятия — лечения.
Так прошли почти три недели. А потом Тириэл засобирался в Выпасы, провожать жителей. Хотя, сдается мне, он просто банально скучал. Без Вира. Но говорить об этом вслух не решался никто. Ядовитая язвительность принца слишком просто могла превратиться в свирепый оскал.
Дверь хлопнула, и в трактир проскользнул мужчина. Весь в черном. Дроу застыли, медленно, будто их тянул кто-то на веревочках, как марионеток, обернулись по одному, кажется, даже сейчас соблюдая иерархический порядок — старейшие первыми, потом остальные. Последней повернулась та улыбчивая девочка, что так непринужденно болтала с мальчиком-телепатом, и напросилась провожать его мать.
Щелкнула ставень, будто в насмешку, легко, звонко, радостно, в противовес угрожающему удару двери. И, в лучах солнца, в трактир проскользнул еще один мужчина-в-черном. Точно такой же. Те же волосы, те же глаза, те же, надменно поджатые губы — но если при виде одного кровь стыла в жилах, то под взглядом другого только бурлила сильнее, и будто искрилась, наполняя веселой бесшабашностью.
Кэм вдруг смущенно прочистил горло. И выдал одно слово, которое Тириэл услышал и запомнил, не смотря на навалившуюся растерянность, ударившую по ушам, как при погружении, магию старейшин и жуткую ауру гостя.
Кэмерон, светлый принц мэйнов, покосился на вошедшего и неловко пробормотал:
— Папа?..
Тот, что стоял в дверях, свирепо прищурился. Его сила пронеслась по комнате, миллиардами крошечных крючочков впиваясь в кожу, пробираясь вглубь, туда, где никогда еще златоглазый не ощущал ничего, даже себя самого, а сейчас это нечто — немыслимо далеко/глубоко/не здесь — пульсировало и содрогалось от невыносимой боли. Все так же медленно, с застывшей на лице маской смертельного презрения, надменный принц дроу рухнул на колени, стал заваливаться на бок, одеревенев, застыв, и на прекрасно равнодушном лице его жили еще только глаза — золотые звериные очи, полыхавшие ненавистью и глубинным, паническим ужасом, не страхом.
Зачем бояться, когда оживает твой самый жуткий кошмар? Уходя, за право восстановить свой род, древние правители заплатили чем-то куда худшим, более серьезным, чем тридцать тысяч добровольцев, отдавших свои жизни на алтари гнева.
Они думали, что давно расплатились по счетам. По золотистым теплым плиткам простого деревенского настила барабанили частые капли черной какой-то крови.
Тириэл моргнул, с усилием, забыв про все запреты, перешагивая через себя, ломясь сквозь клетку паники тела, и воплей рассудка, отказывавшегося служить, раз за разом — не силой воли, чем-то запредельным, что просыпалось еще глубже все же обнаруженной, корчащейся в дичайшей муке души. От этой боли невозможно было сбежать. Она не могла прекратиться. Он знал это. Верил — всем сердцем, всем телом, каждой его частицей. Боль не оставляла ни шанса гордости, чести, любви, вере... Осталось только одно.
Он был принцем. Он был — первым из своего народа.
И никогда не оставлял долги неоплаченными. Даже вот этому, тщетно пытающемуся поставить защиту — на них на всех. Так глупо сунувшему голову в расставленный не на него капкан. Подарившему хотя бы этот выбор.
Тогда, под взглядом изумленно, восторженно вспыхнувших глаз врага, чье имя давно забыто, того, кого, как верил каждый, они похоронили еще две сотни лет назад, принц темных выпрямился, будто сбросив чужие чары. Повел плечом, легкой пеной разметал волосы по плечам, возвел непроницаемо-хрупкие щиты из одного только долга — и шагнул ему на встречу. Полшага физических, но внутренне — он подался к нему всем, чем был. Без слов, всем своим видом, надменным, завораживающим, запредельным, не крича — шепча с искушающей надменностью:
'Разве я не лучше их всех? Ну же... попробуй...'
Под ударами чужой магии, чужой сути душа билась в оковах этой неумолимой воли, в хватке ментальной пасти, нелепо крича, а принц — надменно и высокомерно кривил чуть побледневшие губы, да улыбался. И даже тот, кто делал сейчас все это, кто наслаждался, загнав, наконец, добычу, насыщаясь агонией, страхом, ужасом существ, бывших кошмаром для столь многих — не мог не восхититься на миг. Он знал это чувство. Когда поглощают душу, медленно, постепенно, даря мириады оттенков всего того, для чего у людей так мало слов — боль, страх, ужас, отчаянье, обреченность, паника, истерика, пытка — а у самих дроу больше тысячи терминов, способных перечислить все грани, нюансы, изыски, весь спектр неповторимых оттенков страдания — мир меркнет, и все потребности суживаются до мига тишины, ничто, пустоты. А этот — лениво, брезгливо даже как-то, шагал навстречу. И сиял сверхновой звездой, доставляя стократ больше удовольствия этой, заранее проигранной, но оттого не менее сладкой схваткой...
Он так увлекся, что будто застыл на гребне волны, где всем миром стала лишь эта сумасшедшая, сама напрашивающаяся на все большие страдания, жертва...
— Спаси его! — кричал кому-то Кэмрон.
Неровный голос едва слышно отвечал ему что-то. Мэйнийский принц (мм, не такой уж мэйнийский, похоже) вульгарно орал, подобно базарной торговке. Тириэл прислушивался к их перепалке, выбирая из себя все, что мог и не мог, вкладывая всего себя в одну эту запредельную вспышку бунта, прекрасную... в своей обреченности.
Он знал. Не читал — знал. Такова плата за жизнь, и ни у кого из дроу нет спасения от этого. Но всегда был один шанс — этот, насытившись, уйдет. Ему запрещено брать большее. И этот, единственный, шанс принц использовал без остатка.
Там, где-то, в месте, о котором он никогда не знал, зияла рана... Странно. Мысли проскальзывали в сознании, как сонные питоны. Он всегда контролировал себя в совершенстве, и даже сейчас не изменил привычке. Он увидит все. Почувствует все. Потому что даже если это самая ужасная в мире смерть... Что ж. Он ее примет. И насладиться по полной.
Жаль только. Что больше не... Вместо воспоминаний — привиделся лес. Смешанный, яркий. Дуб, зеленые листья, по которым колотят с яростью ледяные иглы дождя. Тонкие прожилки на блестящих скопищах неровных восьмерок. Прорехи желтизны среди глянцевого блеска листа...
Уводя смертельную опасность от своих, принц умирал, сражаясь за каждый вздох, каждый миг своей агонии, уходил так же неумолимо, издевательски и надменно, как делал все.
Бесстрастные лица всех прочих дроу оставались неподвижны.
Тот, в черном, скользил от дверей, медленно, судорожно, растягивая удовольствие, осколками своей силы — он весь сосредоточился на этой извращенной схватке — отбрасывая лишний мусор с дороги. Вот, зашатавшись, упал на колено тот, второй... Кэм потащил его прочь, с дороги. И меч застыл в воздухе, вернулся в ножны. Не сейчас. Может, позже...
Эта жертва... Этот дурак и самоубийца... был превосходен.
Осталось только довести ощущения до кульминации.
И он дал своей силе ринуться вглубь жертвы, попавшей в капкан. Дать ощутить безнадежность. Проникнуть глубоко-глубоко, до самого...
Только мальчик, в ужасе следивший за происходящим, из подпола, 'видел' разумом, не глазами, что случилось.
Из самого темного ничто, с исхода поселившегося внутри любого из их рода, навстречу поглощавшему саму суть дроу Властелину рванулось вдруг облако. Не из Тьмы, не из Света, но сияющее, пылающее, переливающееся матовым уютным каким-то багрянцем, вспыхнувшим мучительно алым, как кровь сердца в открытой ране, едва вырвалось из глубины.
И боль ушла.
Что-то пролилось — пролетело — вырываясь наружу — изнутри принца. И черно-золотой феникс, безвредно пронесшись сквозь оставшееся неповрежденным лицо мэйна, через корчующуюся в осознании себя и неизбывной боли душу, вырвался на свободу, в миг своего 'рождения' заходясь разрывающим душу плачем.
Плачем?! Душу?!! Тириэл вздрогнул.
Там, куда пролились слезы этого странного существа, внутри, там, где никто не должен был быть, а теперь зияли рваные чудовищные раны, сейчас будто плескался тусклый дымный какой-то свет. И заращивал повреждения. Не убирал — вряд ли это было возможно.
Тириэл моргнул, приходя в себя, и успел осознать-почувствовать-ощутить — как часть этих швов исчезает, уходя к кому-то другому. Стирая само воспоминание об этих ранах.
Он откуда-то знал, что иначе б не выжил. До сих пор не верил, что кто-то прервал агонию. Частью себя — жалел. И ненавидел себя за сожаление.
А феникс заложил круг над его головой, вдруг плюнул в лицо Властелину, длинной радужной полосой, ударил загоревшимися крыльями, и ринулся — в него и за ним.
Тот, что пришел через дверь, не смотря на одуряющий кайф, от которого еще дрожало все тело, сориентировался первым — и ринулся прочь, не дав нырнуть в СЕБЯ будто сошедшей с ума 'недо-птице', рванувшись вдаль сгустком чего-то, что никогда не было живым. Феникс унесся за ним, бесследно тая на солнечном свете.
Стена, куда выплеснулась часть его яда, шипела, испаряясь. А от того места, где стоял оживший кошмар, вдаль тянулась нечастая полоса темных полупрозрачный сгустков чего-то, что никогда не было кровью.
Тот, который казался копией, кого Кэм назвал отцом и оттаскивал с пути врага, лежавший на полу, зашевелился. Вытер кровь с уже улыбающихся насмешливо губ. И потек, меняясь на глазах.
Тириэл, не позволивший себе даже упасть, медленно и плавно повел плечом. Посмотрел на все таких же бесстрастных сородичей — и подставил сложенную чашечкой ладонь, жестом величайшей милости. В тот же миг на его ладонь полилась кровь.
Она исчезала, не касаясь кожи.
Тончайшими нитями связывая его со всеми ними. От непоседливой двенадцатилетней Ниит, еще не успевшей проникнуться клановой гордыней, сейчас единственной позволившей себе слезы, до... Принц дернулся, попытался отстраниться. Она не пустила. Старшая мать обеими своими сжала его руку. И поцеловала в основание ладони, тут же стремительно, с оттяжкой резанув себе по запястью. Алое с фосфоресцирующе-синим полилось щедрым водопадом. И лишь ее крови хватило, чтобы не распасться, коснуться его кожи. И тогда, впервые с тех пор, как взглянул в глаза Властелина, он смог, пусть через боль и кашель, но вдохнуть. Глубоко, всей грудью.
Дроу лечили кровью.
Мда... бедный Император. Я стояла у окна, любовалась — делала вид — облаками, когда он вошел. Не постучав, но постояв на пороге, чтобы не быть незамеченным. И расценивай, как пожелаешь — как предупредительность или надменность. То ли не желал напугать, то ли так вот заявлял о своем присутствии.
Понятия не имею, как он собирался начать разговор. Говорят, Императоров учат основам семейного общения наряду с политикой. В любом случае, стоило ему сделать несколько шагов и остановиться в метре за моей спиной, как я, торжественно закатив глаза и досадливо простонав, рухнула ему на руки.
О, если б специально! Впрочем, свое решение я соблюла и на сей раз свалилась вполне сознательно. В смысле — полностью контролируя процесс. Смотреть одновременно с двух точек зрения тяжело само по себе, будто внутренне раздвоиться, а когда еще и вторая 'точка зрения' располагается в месте, которое не может существовать в реальности, так и вовсе сказочно.
Маразм, да и только!
Вместе с раздвоенностью сознания я еще и тактильной чувствительности лишилась, и не только в кончиках пальцев, а потому, когда даже уже вдохнувший было для прочувствованной речи с заявкой на безобразный скандал супруг (Тьма, забери меня обратно!), выдохнув взволнованное:
— Вири! — вместо накатывавшего приливной волной скандала подхватил мой одеревеневший остов на руки, даже моргнуть не смогла.
Так и таращилась ему в лицо, заботливо склоненное надо мной.
По глазам видела — он ругаться пришел. Не просто скандалить, а со всем Императорским достоинством уничтожать меня как явление. Вот только... как-то не вяжется со всем этим это 'Вири'. Знаете, у светлых ритуал брака не только связывает двоих на всю жизнь. Он еще и дарит любовь. Им не важно, была ли она изначально — и, вероятно, потому мой доблестный супруг в некой прострации осторожно хлопал меня по щекам и всячески пытался дозваться потерявшее всякий стыд величество, которое сам и избрал своим консортом.
Сердце фальшиво кольнуло. Теперь я никогда не узнаю, как бы оно... могло бы?..
Никогда бы не подумала, но, оказывается, в параличе есть свои плюсы.
Встревожившись окончательно — это что, тоже ритуал? Или местных придворных дам отличает удивительная скромность и неискушенность? Не верю! — супруг между тем проявил себя очень достойно — отнес на кровать, уложил, потормошил еще немного, попробовал на мне какие-то чары, разочаровался в своих талантах целителя и унесся звать врачей и стражу. Хм, а отсюда он их позвать не мог? Хотя, учитывая, что Их Светлейшество почти бежали, и в коридоре явственно слышен его крик, мне повезло, что не лезу под руку с ценными советами. Из серии 'как лечить болезную меня'. Угу.
Усилием воли я заморозила начинавшуюся истерику в начальной фазе, и глубоко вдохнула. Итак, что я имею? Как говорил Дар, не можешь действовать — думай. Так что, раз все равно ничего больше не остается, воспользуюсь ценным советом.
