-Это невозможно! — засмеялась Кристина.
-Невозможного в нашем деле нет, — преувеличенно — сурово ответил Чечель, но смеющиеся глаза и запьянцовский вид выдавали его истинный, несерьезный тон.. — Есть 'делаю' и 'не делаю'. Я сделал. Теперь вы, Кристи!
-Вы решили меня напоить перед тем, что мне предстоит, так?
-Вам не терпится, чтобы я как можно скорее услышал подтверждение вашего согласия помогать консультациями и советами? Не торопитесь. Если чему суждено свершится, то нет никакой разницы, случится ли это сегодня, завтра, через несколько дней. Просто хлопнем еще по 'радуге'.
Она выпила и почти мгновенно почувствовала опьянение и необычайную легкость.
-Определенно вы решили меня напоить. — сказала Кристина.
-А почему бы и нет? — небрежно ответил он. — Если я приглашу вас к себе, это будет маленькое безумство...
-Скорее безрассудство.
-Но вы не поддадитесь?
-Отчего же? Я готова вам это позволить, чтобы окончательно не превратится в ваших глазах в секретаршу, которой свойственно поведение пятидесятилетней гладильной доски, жалующейся на несварение желудка и приставание недалекого шефа. Надеюсь, вы меня понимаете?
-Как у вас со временем?
-Есть. Но помните о моей противоестественной страсти.
-Полагаете, не получится?
-Знаете, первое время, когда я отвергла своего патрона, Каррингтона, он с ума сходил по мне. А когда я почти уступила и стала нежной, он словно взбесился. Не желал, чтобы я отдавалась ему добровольно. Желал взять меня силой, все время затевал грубые игры, оскорблял. Мое противоестественное влечение к женщинам приводило его в ярость.
-А он знал?
-Знал. Я для него только животное, он представлял меня грязным животным, и я, по сути, должна была исступленно изображать из себя животное, не способное на нормальные человеческие чувства.
-Оно и понятно. Каррингтон искал в вас воплощение своего идеал, а вы не оправдали его надежд...
-Он держит меня при себе. Надеется выиграть схватку, слепить из меня свой, как вы говорите, идеал. Именно поэтому он не расстается со мною, не отправляет в Англию.
-Вас это тоже устраивает?
Кристина с остервенением щелкнула зажигалкой, закурила.
-Меня устраивает. — сказала она.
-Не совсем понятно — почему? Что вы выигрываете от этого?
-Может быть, мне тоже нравится эта иллюзия. Может быть я желаю достигнуть чего — то. И достигнуть я смогу в Москве.
-Честолюбивые помыслы?
-Я хочу быть тем, кто я есть на самом деле, понимаете? И почему бы не использовать для этого собственное честолюбие?
-И наша с вами дружба может сослужить тому определенную службу?
-Почему бы и нет? Если бы вы только знали, до какой степени я жажду видеть, как в один прекрасный день этот записной балагур, удачливый сотрудник Интеллидженс Сервис, окажется, как это по — русски: с простыми волосами?
-Опростоволосится. — терпеливо поправил Чечель.
...Они выпили еще по 'радуге'...
-Да. Опростоволосится.
-Хорошо, я понял вас. Не волнуйтесь. Вам это не идет.
-Я лучше знаю, что мне идет.
-Хорошо. Вы готовы совершить свою месть, воспользовавшись нашей с вами дружбой.
-Пусть вас не беспокоят угрызения совести.
-Меня беспокоит то, что в душе вы упиваетесь своим героизмом. Однако, часто так выходит, что подобный героизм выглядит глупостью. Или легкомыслием.
-Вам не все равно? — вызывающе спросила Кристина.
-Нет. Не все равно. Я считаю вас умной и не желаю вам зла. Я хочу сказать, что будет лучше и для вас и для меня, если вы по-прежнему останетесь секретаршей в торговой миссии, а затем безмятежно проживете на этом свете долгие счастливые годы. Ну, и добьетесь определенного социально — общественного положения.
-Еще по 'радуге'? — спросила Кристина...
-...Я тут подумал — подумал и даже псевдоним вам придумал. — сказал Чечель, когда они вышли из питейного заведения. Подхватив Кристину Уинем — Рич под руку, он повел ее к машине.
-Псевдоним?
-Ну, да, псевдоним. — сказал Чечель, глядя на ее ноги, пока она садилась в машину. — Как и положено каждому заагентуренному лицу.
На мгновение ему удалось насладиться зрелищем краешков ее чулок с подвязками.
-Какой? 'Пташка'? 'Ева'? — насмешливо поинтересовалась Кристина, устраиваясь на заднем сиденье автомобиля.
-'Вереск'.
-Как?
-'Вереск'. Помните, в балладе у одного английского поэта...'Из вереска напиток, забыт давным — давно, а был он слаще меда, пьянее, чем вино'...Как про вас прямо: и слаще меда и пьянее вина...
-Я согласна...
...Подполковник Татищев, выслушал доклад Чечеля о проведении контакта по заагентуриванию агента 'Вереск' и поднял на Сергея Владимировича глаза, покрасневшие от хронического недосыпа:
-Почему 'Вереск'?
-Баллада... — сказал Чечель и негромко, без выражения, продекламировал:
Тайну давно бы я выдал,
Если бы сын не мешал!
Мальчику жизни не жалко,
Гибель ему нипочем.
Мне продавать свою совесть
Совестно будет при нем.
Пускай его крепко свяжут
И бросят в пучину вод,
А я научу шотландцев
Готовить старинный мед!
-В чем тут смысл? — недоуменно пожал плечами Татищев. — Не пойму что — то...
-Наш свежеиспеченный агент, осведомитель, информатор, как угодно назовите, из породы тех, кто по вечерам, приняв ванну, с коробкой конфет, спешит нырнуть в кровать к подруге и елейным голоском шепчет: 'а теперь же поболтаем всласть'. Иначе говоря — привержена противоестественным отношениям. И вне всякого сомнения, порок свой, как бы тщательно она не скрывала, обязательно кому — нибудь да известен будет. Давайте исходить из того, что сей порок известен главе британской резидентуры Интеллидженс Сервис в Москве. И не просто известен. Судя по всему, он точно дал понять, что в курсе противоестественных склонностей наше свежеиспеченного агента. Вернее, агентессы. Справедливо ли, что он может подумать о том, что такая слабость обязательно да станет предметом вербовочных подходов со стороны русских, то бишь с нашей стороны? Справедливо. Однако, зная о противоестественной страсти, он нашу прелестницу держит в миссии. Секретарем. Вероятно, он желает использовать ее для нашего дезинформирования? Для передачи дутых информаций? Для отвлечения внимания? 'Мальчику жизни не жалко, гибель ему нипочем'? Резон же есть — чин небольшой, должностишка плевая, не жалко и провокацию устроить. 'Пускай его крепко свяжут и бросят в пучину вод'.
-Грубовато как — то. Неаккуратно, неладно. Неужто англичане не могут действовать тоньше?
-Закинув внутрь себя бочку пива, англичане обычно делаются откровенными хамами.
-Не все, не все...
-Значит, теряют хватку или предпочитают действовать нахраписто.
-От дальнейших контактов с агентессой нам лучше отказаться? Законсервировать или вовсе порвать отношения?
-Нет. Оставим для оперативных надобностей. Пусть хоть что — то капает непосредственно из миссии.
-Хорошо. 'Вереск'...Вы убеждены, что она пойдет с нами на сотрудничество?
-Основа проведенной вербовки совсем не противоестественная тяга к женскому полу, а недовольство своим положением по службе в миссии и определенная нелюбовь к своему непосредственному начальству.
-Руку под подол запускал, поди?
-Было. А в — общем — то, уязвленное самолюбие, месть начальнику, ну и желание ощутить опасность, пощекотать нервы. Пусть ощущает и щекочет, тем более свою главную информацию агентесса уже передала...
-Передала? Что за информация?
-Благодаря 'Вереску', теперь мы располагаем сведениями о том, что у мистера Каррингтона имеется крайне высокопоставленный и весьма осведомленный источник информаций. Агент 'Регина'.
-'Регина'?
-Более, пока ничего, увы, неизвестно. Но мы начнем поиск 'Регины'. Поле поиска примерно можно обозначить: финансы, военное дело, политика...
-Требуется узнать, кто 'Регина'. Придется раскидывать сеть широко...
-И глубоко.
5 сентября 1932 года. Воскресенье.
Москва. Кремль. Теремной дворец.
— ...русские архитекторы эпохи эклектики, с упоением и тщательностью копировавшие формы русских храмов середины XVII века, считали эти формы и весь стиль 'узорочья' наиболее ярким выражением русского духа. Но представьте, каково же было бы их изумление, если бы они смогли увидеть в ширинках и колонках Исторического музея, с беспримерной археологической сухостью воспроизводящих те же детали из каких-нибудь боярских палат или церкви в Останкине, не столько народную тягу к обильной и разнообразной декорации плоскости, сколько чуждое влияние архитектуры немецкого маньеризма?
На лице говорившего, известнейшего московского зодчего Щусева, блуждала ухмылочка, а в словах его, в интонации речи, чувствовалась академическая снисходительность ...
Щусев, казалось, не замечая недовольства государя, продолжал:
-После недолгого Смутного времени русская архитектура опоминалась медленно и имела в качестве образца, кажется, только зодчество конца XVI века, эпохи царей Федора Иоанновича, Бориса и Федора Борисовича.
-Вы имеете в виду годуновский стиль? — быстро спросил государь.
-Да, Ваше Величество. Зодчие и заказчики как будто наводили мостик через годы Смуты.
-Но, как мне помнится, в течение второй половины XVII века в русской архитектуре происходило быстрое вытеснение маньеристических элементов интерпретацией барочных мотивов.— неожиданно сказал государь.— Вплоть до появления национальных барочных манер — нарышкинского барокко, в первую очередь. Русское зодчество XVII века приобретало всё больше декоративных черт, и в нём продолжалась дальнейшая трансформация мотивов, связанных с классической архитектурой. Ну, вспомните хотя бы церковь Троицы в Никитниках в Москве, в которой были определены основные черты образа русского храма. Впрочем, было место и для иных явлений, связанных с менее массированным заказом, например, постройками Голицыных.
-Ваше величество, позвольте возразить. — все с той же неизменной академичной снисходительностью в голосе, сказал Щусев, — Русское зодчество эпохи возведения церкви Троицы в Никитниках ещё недостаточно классично для барокко.
-Разве? — слегка удивленно спросил царь.
-В нем высока роль традиционного московского декора, чересчур свободна трактовка ордера и слишком легко соединяются в одну художественную смесь различные по своему происхождению элементы.
-Такое положение ближе северному маньеризму с его смешением позднесредневековых, ренессансных и барочных элементов. — вступил в разговор Жолтовский.
-При царе Федоре Борисовиче и типы храмов, и их декор повторяли сложившиеся еще в предшествующем веке схемы. Только одну своеобразную тенденцию можно отметить в первое десятилетие после восшествия на престол государя Федора Борисовича: стремление к умножению и дроблению изначально цельного и строгого итальянизирующего декора 'годуновского' стиля. — сказал Щусев.
-Время правления царя Бориса и сына его, Федора Борисовича не вызывало стремления к изоляции и восстановлению всего обихода православного царства. — заметил государь. — Напротив, напомню вам — было понимание того, что без технических, военных, культурных и даже этикетных новшеств Запада существование страны не столько невозможно, сколько ущербно.
-Да, Ваше Величество. — усмехнулся Щусев. — Источником этих новшеств не могла быть соседняя Польша, столь близкая и опасная именно после беспокойных лет Смуты. А потому Польша и стоящий за ней католический мир, пожалуй, за исключением Австрии и союзных ей земель Германии и его архитектура на Московское царство влияния в первой половине века не оказывали. Гораздо привычнее были обеспеченные торговым обменом связи с протестантским миром Северной Европы: с Голландией, Англией, Германией и даже враждебной соседкой Швецией...
-Я понял, что вы хотите сказать. — перебил Щусева государь. — Что эти связи прямо отражаются в архитектурной ситуации. Но право, стоит ли перечислять и упоминать всех этих голландских, немецких и шведских мастеров? Тем более, с иностранными мастерами у нас происходили странные превращения. Итальянцы становились сдержаннее. Работы немцев приобретали 'итальянизированный' характер. Швейцарцы склонялись к северным вариантам барокко. Но...Наше совещание посвящено обсуждению концепций формирования нового облика столицы— представительного, достойного и вместе с тем— приветливого и человечного.
-Ваше Величество, основа для формирования новой столичной архитектуры имеется. — возразил Щусев. — Я говорю о том, что заметно хуже дело обстоит со стилем. Собственно, мое вступление как раз о выборе архитектурного стиля. Архитектура есть, стиля — нет!
-Вы речь ведете о двойственной природе культуры времени первых Годуновых. — заметил государь.— А клоните к чему? Что использование западных форм носило тогда и носит сейчас характер эпизодический, что это не прямой подход к усвоению всего стиля, а отдельные попытки, пробы и декоративные вставки? Кто ж спорит, что это происходит только в отдельных случаях, а в основной массе памятников стиль оставался адаптированным?
-Нам потребуется новое обращение к западной архитектуре.
-То есть, применительно к вашим словам, нам вновь может потребоваться что — то эдакое, сопровождавшееся бы сменой ориентации? При ранних Годуновых речь шла о смене ориентации с немецкого маньеризма на маньеризм голландский, и в конце концов — о создании нового, 'нарышкинского' стиля, первого стиля русской архитектуры? Я правильно вас понял, Алексей Викторович?
-Точно так, Ваше Величество. Стиля, в котором классические ордерные формы заняли ведущее место.
-Плоский ордер. — вновь подал реплику Жолтовский. — И линейный, графический характер фасадов. Стремление к простоте контуров и внутренней планировки зданий.
-Ну, это уже надобно адресовать вам, специалистам .— вздохнул Федор Алексеевич. — Трезвый анализ сложившейся ситуации приводит к непреложному выводу: Москва нуждается в серьезной и незамедлительной реконструкции. В мировой истории можно найти пример капитальной реконструкции огромного старого города.
-Ваше Величество, Париж?
-Да. Париж. Причем французская столица имеет схожую с Москвой радиально — кольцевую систему планировки. Префект Осман в середине прошлого века провел капитальную реконструкцию. Не будем сейчас говорить о том, удалось ли преобразовать Париж в город, пригодный для жилья. Очевидно — удалось. Перед нами же стоит совершенно другая задача. Застройка новых улиц и проспектов, капитальная реконструкция уже имеющихся улиц, должны сформировать совершенно иной облик Москвы. Решая данную задачу, мы можем опираться на парижский опыт, тем более многого для этого не требуется: выработать единый тип жилого дома и в соответствии с ним вести дальнейшую застройку улиц. Может быть, Москва в этом случае, при реализации единообразия, получит особый, московский стиль архитектуры.
-Но он лишь будет копией. — возразил Щусев.
-Я согласен с вами. Мне видится, что в Москве должны появиться не просто нарядные и чистые дома. Москва должна стать городом, имеющим собственный стиль и яркую архитектуру. Об этом мы с вами и переговорим, но прежде, господа, если не возражаете, сделаем небольшую паузу в ходе нашего совещания.
