— Я могу найти шесть, возможно, семь, от Солсбери до Салема. Брюгге, — он назвал моравского оружейника, — сделал бы одно или два ружья, если бы знал, что это для тебя... — Видя едва заметное покачивание головы Джейми, он покорно кивнул. — Ага, итак, стало быть, семь. И мы с Манфредом справим, наверное, еще три, — тебе нужны только мушкеты, без причуд? — он склонил голову в сторону рисунков Брианны с маленькой искрой прежнего юмора.
— Без причуд, — сказал Джейми, улыбаясь. — Итак, всего десять, — он ждал. Робин вздохнул, посерьезнев.
— Я поспрашиваю, — сказал он. — Но это непростая задача. Особенно, если ты не хочешь, чтобы твое имя упоминалось в переговорах, а я так понимаю, ты не хочешь.
— Ты — человек острого ума и редкой осторожности, Робин, — серьезно согласился с ним Джейми, заставив того рассмеяться. Это было правдой, абсолютно все: Робин МакГилливрей сражался вместе с ним при Каллодене, провел с ним три года в Ардсмуире; Джейми мог бы доверить ему свою жизнь — и делал это. Он начал жалеть, что свинья все-таки не съела самого МакДональда, но выбросил недостойную мысль из головы и потягивал пиво, принесенное Генрихом, непринужденно болтая о посторонних вещах и пустяках, пока не будет уместным уйти.
Он поехал на Гидеоне, чтобы составить компанию МакДональду на его лошади, но собирался оставить коня в сарае Дэи Джонса. В результате договоренности, Гидеон покрыл бы пятнистую кобылу Джона Вулама, — она ожеребится к тому времени, когда Вулам вернется из Бир Крика, — а когда осенью поспеет урожай, Джейми соберет центнер ячменя с бутылочкой виски для Дэи за его помощь.
Перекинувшись парой слов с Дэи, — он никогда не мог понять, был ли кузнец действительно немногословным человеком или говорил мало только потому, что отчаялся заставить шотландцев понимать его уэльский напевный выговор, — Джейми подбадривающе хлопнул Гидеона по шее и оставил его есть зерно и приводить себя в форму перед появлением пятнистой кобылы.
Дэи предложил ему еды, но Джейми отказался: он был голоден, но с нетерпением ждал спокойствия пятимильного пути домой. День был прекрасным и бледно голубым, с весенними листьями, которые перешептывались над его головой, и немного одиночества не помешало бы.
Решение было принято, когда он попросил Робина найти оружие. Но ситуация требовала серьезного обдумывания.
Вокруг находилось шестьдесят четыре деревни чероки: в каждой был собственный верховный вождь, а также мирный вождь, и военный вождь. Только пять из этих деревень находились в зоне его влияния — три деревни племени Зимней птицы и две, которые принадлежали чероки из Оверхила. Эти, размышлял он, последовали бы за лидерами Оверхила, не считаясь с его мнением.
Роджер Мак знал относительно мало о чероки или о том, какую роль они могли бы сыграть в разворачивающейся борьбе. Он был лишь в состоянии сказать, что чероки не действовали массово: некоторые деревни включились в борьбу, некоторые — нет; некоторые сражались на одной стороне, некоторые — на другой.
Что ж, хорошо. Маловероятно, что любые его слова или действия повернут течение войны, и это успокаивало. Но он не мог отделаться от осознания, что его собственное время "соскочить" неумолимо приближается. Насколько известно, сейчас он был верноподданным Его Величества, консерватором, действующим на расстоянии в интересах Джорди, подкупая дикарей и распространяя оружие с прицелом на подавление мятежного пыла регуляторов, либералов и будущих республиканцев.
В какой-то момент эта видимость должна непременно разрушиться, чтобы разоблачить его, как закоренелого мятежника и предателя. Но когда? Он задался праздным вопросом: "Могла ли быть назначена сейчас цена за его голову, и если да, то какая?".
С шотландцами не должно быть сложностей. Какими бы злопамятными и расчетливыми они ни были, он был одним из них, и личная симпатия могла смягчить чувство возмущения его обращением в мятежника, когда придет время.
Нет, он беспокоился об индейцах — ведь он пришел к ним как агент короля. Как объяснить внезапную перемену его точки зрения? И в дальнейшем вести себя так, чтобы они разделили ее? Конечно, им показалось бы это предательством, в худшем случае, и чрезвычайно подозрительным поведением — в лучшем. Он не думал, что они убили бы его, но как, ради всего святого, побудить их присоединиться к идее восстания, если они наслаждались стабильными и благоприятными отношениями с Его Величеством?
О, Боже, еще и Джон. Что может он сказать своему другу, когда настанет час? С помощью логики и риторики убедить его точно так же перейти на другую сторону? Он втянул воздух сквозь зубы и в ужасе помотал головой, пытаясь — и крайне безуспешно, — представить Джона Грея, пожизненного солдата, экс-губернатора короля, человека верности и чести, вдруг объявляющего себя мятежником и республиканцем.
Он шел по дороге, еще некоторое время раздираемый этим образом, но постепенно нашел, что прогулка успокаивает его разум, и умиротворение дня просветляет его сердце. Хорошо бы осталось время перед ужином, чтобы взять малыша Джема порыбачить, подумал он: солнце было ярким, но в воздухе под деревьями скапливалась влажность, обещавшая скорый выводок мух на воде. Он нутром чуял, что форель поднимется к поверхности на закате.
В таком более приятном настроении он рад был встретить немного ниже Риджа свою дочь. Его сердце встрепенулось от вида ее волос, бурно струящихся по спине рыжим великолепием.
— Ciamar a tha thu, a nighean?, — спросил он, целуя ее в щеку в качестве приветствия.
— Tha mi gumath, mo athair, — ответила она и улыбнулась, но он заметил легкую хмурость, которая потревожила гладкость ее лба, словно выводок мушек на пруду с форелью. — Я ждала тебя, — сказала она, беря его под руку. — Я хотела поговорить с тобой, прежде чем ты отправишься к индейцам завтра, — и было что-то в ее тоне, что в один момент прогнало все мысли о рыбалке из его головы.
— О, да?
Она кивнула, но, казалось, ей трудно подобрать слова — явление, которое встревожило его еще больше. Но он не мог помочь ей, не имея представления, о чем пойдет речь, так что просто шагал рядом, молча, но ободряюще. Рядом трудился пересмешник, совершенствуя свой репертуар звуков. Это была птица, живущая в красном кедре за домом: он знал, потому что пересмешник замолкал время от времени посреди своего щебета и выводил трель, прекрасно имитирующую кошачий полночный вой Адсо.
— Когда ты поговорил с Роджером об индейцах, — наконец сказала Брианна, и повернула голову, чтобы посмотреть на него, — упоминал ли он что-нибудь под названием "Дорога Слез"?
— Нет, — ответил он, заинтригованный. — Что это?
Она поморщилась, ссутулила плечи таким знакомым образом.
— Я подумала, что он, скорее всего, не упоминал. Он говорил, что рассказал тебе все, что знает об индейцах и революции — он знает не слишком много, это и не было его специальностью, — но это произошло... произойдет позже, после революции. Возможно, он подумал, что это не важно. Может быть, это и не важно.
Она в нерешительности замолчала, как будто надеялась, что он скажет ей, что это не важно. Но он просто ждал, и она вздохнула, глядя на собственные ступни, пока они продолжали идти. Она была обута в сандалии без чулок, и ее длинные голые пальцы испачкались в мягкой пыли гужевой дороги. Вид ее ступней всегда воспринимался им со странной смесью гордости за их изящную форму и слабого чувства стыда за размер — но, поскольку он был ответственен за оба этих качества, он полагал, что у него нет оснований для недовольства.
— Примерно через шестьдесят лет, — сказала она, наконец, глядя в землю, — американское правительство сорвет чероки с их земли. Индейцев переместят очень далеко — в место под названием Оклахома. Это тысяча миль, как минимум. Сотни и сотни из них будут голодать и умрут в дороге. Вот почему они назвали это — назовут — "Дорогой Слез".
Он был поражен, услышав, что будет существовать правительство, способное совершить подобные вещи, и сказал об этом. Она метнула в него гневный взгляд.
— Они сделают это путем обмана. Они уговорят некоторых вождей чероки согласиться, пообещав им награду и положение, но не выполнят своей части сделки.
Он пожал плечами.
— Так ведут себя большинство правительств, — мягко отметил он. — Зачем ты рассказываешь мне это, девочка? Я буду, хвала Господу, совершенно точно мертв, прежде чем что-то из этого произойдет.
Он заметил, как ее лицо вздрогнуло при мысли о его смерти, и пожалел, что его легкомыслие стало причиной ее расстройства. Однако прежде, чем он успел извиниться, она расправила плечи и продолжила.
— Я рассказываю тебе, потому что думаю, что ты должен знать, — сказала она. — Не все чероки уйдут — некоторые из них поднимутся в горы и спрячутся; армия не найдет их.
— Правда?
Она повернула голову и взглянула на него трогательными в своей искренности глазами, копией его собственных.
— Ты не понимаешь? Мама рассказала тебе, что произойдет — о Каллодене. Ты не смог это остановить, но ты уберег Лаллиброх. И твоих людей, твоих арендаторов. Потому что ты знал.
— О, Господи, — потрясенно сказал он, понимая, что она имеет в виду. Воспоминания нахлынули на него. Ужас, отчаяние и неопределенность того времени — оцепенение безысходности, которое сопровождало его в тот последний роковой день. — Ты хочешь, чтобы я сказал Птице?
Она потерла рукой лицо и покачала головой.
— Я не знаю. Я не знаю, должен ли ты сказать ему, и если ты это сделаешь, станет ли он тебя слушать. Но мы с Роджером говорили об этом после того, как ты спросил его об индейцах. И я продолжаю думать об этом... и, в общем, это просто кажется неправильным — знать и не сделать что-то. Поэтому я подумала, что лучше поговорить с тобой.
— Ага, я понял, — ответил он почти бесстрастно.
Он и прежде замечал склонность людей с чувствительной совестью избавляться от собственного дискомфорта путем передачи необходимости принимать меры кому-то другому, но удержался от упоминания этого. В конце концов, вряд ли она могла говорить с Птицей сама.
Как будто ситуации, с которыми он сталкивался с чероки, не были достаточно трудными до сих пор, подумал он с иронией, — теперь он должен заниматься спасением неизвестных будущих поколений дикарей? Пересмешник пролетел мимо, пугающе близко от его уха, и квохтал словно курица — из всех птиц!
Это было так неуместно, что он рассмеялся. И потом понял, что ничего другого ему не оставалось. Пока.
Брианна смотрела на него с любопытством.
— Что ты собираешься делать?
Он медленно, с наслаждением потянулся, чувствуя, как мускулы его спины растягивают его кости, ощущая каждую из них, живую и твердую. Солнце покидало небосвод, ужин начал готовиться, и сейчас, в этот конкретный вечер ему не нужно ни о чем заботиться.
— Я собираюсь рыбачить, — сказал он, улыбаясь своей прелестной, невероятной, загадочной дочери. — Приведи малыша, ага? Я возьму удочки.
* * *
"Фрейзер, эсквайр, из Фрейзерс Риджа
милорду Джону Грею, Плантация Маунт Джосайя
2 апреля, 1774 года от Рождества Христова.
Милорд, утром я отправляюсь с визитом к чероки, и потому оставляю это письмо моей жене, чтобы доверить мистеру Хиггинсу, когда он приедет в следующий раз, доставить посылку в его сопровождении в Ваши руки.
Рассчитываю на Вашу доброту и заботу о моей семье, испрашивая Вашей любезности помочь продать предмет, который я передаю Вам. Подозреваю, что Ваши связи позволят Вам получить лучшую цену, чем я смог бы сам, — и сделать это, не привлекая внимания.
Надеюсь по возвращении доверить Вам причины моих действий, так же, как и некоторые философские размышления, которые Вы можете найти интересными. До тех пор, доверьтесь мне.
Ваш самый любящий друг и покорный слуга, Дж. Фрейзер".
Глава 42. ГЕНЕРАЛЬНАЯ РЕПЕТИЦИЯ.
БОББИ ХИГГИНС ОБЕСПОКОЕННО смотрел на меня поверх кружки с пивом.
— Прошу прощения, мэм, — сказал он. — Но вы ведь не думали опробовать на мне какой-нибудь из ваших инструментов, правда? Червей уже нет, я уверен. А то... то, другое... — он слегка покраснел и заерзал на скамейке, — с этим тоже все в порядке. Я ем так много фасоли, что регулярно пускаю газы, и там нет больше ощущения раскаленных ножей!
Джейми часто говорил, что у меня все на лице написано, но со стороны Бобби это была удивительная проницательность.
— Ужасно рада это слышать, — сказала я, мгновенно уклонившись от его вопроса. — У вас довольно здоровый вид.
Это действительно было так; он перестал иметь изнуренный и голодный вид, его тело было крепким и упругим, и глаза его сияли. Слепой глаз не покрылся молочной белизной и не показывал заметной рассеянности взгляда: у него скорей всего была остаточная способность улавливать свет и форму, что укрепляло мой изначальный диагноз частичного отслоения сетчатки.
Он настороженно кивнул и отхлебнул пива, не спуская с меня глаз.
— Я и в самом деле очень хорошо себя чувствую, мэм, — сказал он.
— Замечательно! Вы случайно не знаете, сколько вы весите, а, Бобби?
Настороженный взгляд исчез, сменившись скромной гордостью.
— Случайно знаю, мэм. Я возил овечью шкуру в порт для Его Светлости в прошлом месяце, и там был один мерсер, а у него были весы для взвешивания — табака или риса, или кусков индиго, возможно. Некоторые из нас заключили пари: шутки ради угадать, сколько весит то и это, в общем... десять стоунов четыре фунта, мэм.
— Очень хорошо, — сказала я с одобрением. — Повар лорда Джона, похоже, хорошо вас кормит, — я думала, он весит не более ста десяти фунтов, когда впервые увидела его; вес сто сорок четыре фунта все еще оставался довольно небольшим для человека, ростом в шесть футов, однако был значительным улучшением. И настоящая удача, что он знал свой точный вес.
Конечно, если я не потороплюсь, он легко наберет еще пару стоунов: миссис Баг задалась целью превзойти индейского повара лорда Джона (о котором мы были наслышаны). И ради этого сгребала в тарелку Бобби яйца, лук, оленину и кусочки из остатков свиного пирога, не говоря уже о корзинке ароматных пончиков, уже стоявшей перед ним.
Лиззи, сидевшая рядом со мной, взяла один из пончиков, и намазала его маслом. Я с одобрением заметила, что у нее также вполне здоровый вид, с легким румянцем на щеках — хотя мне стоит не забыть взять образец на проверку малярийных паразитов в ее крови. Я самым замечательным образом смогу это сделать, когда она будет в отключке. Нет никакой возможности узнать ее точный вес, к сожалению — но она вряд ли весит более семи стоунов, такая маленькая и хрупкая девочка.
Теперь, Роджер и Бри на другом конце шкалы... Роджер должен весить, по крайней мере, сто восемьдесят пять фунтов; Бри, возможно, сто пятьдесят. Я взяла себе пончик, обдумывая как лучше все устроить. Роджер, разумеется, согласится на это, если я его попрошу, но Бри... Здесь я должна быть осторожной. В десять лет ей под наркозом удалили гланды, и она не была в восторге от этого опыта. Если она узнает, что я задумала, и начнет свободно выражать свое мнение, она может растревожить остальных моих подопытных кроликов.
