Они глядели друг на друга с пониманием, и чувствовали себя так, точно они на самом деле брат и сестра. Легкая усталость обволакивала их подобно невидимому покрывалу. Потом Томас решился спросить о самом главном для него:
— Заря, скажи мне... Теперь, когда ты уже не должна изображать христианку, ответь мне честно, что ты думаешь про нашу веру. Она тебе кажется ужасной?
— Томас, ты теперь знаешь, что я — Дева Солнца. И у нас всем образованным людям положено прослушать курс "Критики христианства". И прочесть разбор библии. А после этого очень трудно воспринимать ваше священное писание всерьёз, — Заря опять улыбнулась.
— Да, я слышал о некоем нечестивом жреце, который написал книгу, где насмеялся над священным писанием. Всё моё сердце возмущалось этому! Как можно быть столь нечестивым! Но теперь, я думаю, что у него наверняка были какие-то причины... Может быть, христиане чем-то сильно обидели его?
— Да, — ответила Заря, — христиане растерзали его невесту, объявив её ведьмой.
— Ужасно! — ответил Томас, — в который раз убеждаюсь, что мы во многом сами виноваты.
— Дело не в том, что христиане нанесли ему эту обиду. Он разобрал книгу, которую вы называете Ветхим Заветом, и показал, что многие, почти все из тех, кого вы зовёте "праведниками", совершали весьма дурные поступки. А значит, у вас, христиан, принято брать пример с дурных людей. В этом, помимо дурных законов, видимо, и причина ваших дурных нравов.
— А ты что думаешь про это?
— Я думаю, — вздохнула Заря и чуть-чуть задержалась с ответом, чтобы как можно более точно сформулировать мысль, — Я думаю, что для того, чтобы человек сознательно решился на дурной поступок, он сначала должен мысленно сделать его для себя допустимым. Если для кого-то что-то недопустимо, его порой даже самые страшные пытки не могут заставить сделать это. И вот если праведниками считают людей, совершавших дурное, кравших, обманывавших, истреблявших целые города... то это не могло не сказаться на вас, христианах... Томас, а разве тебе самому не было страшно читать Ветхий Завет?
— Когда я читал его, я был не тем, кем стал сейчас, — со вздохом ответил Томас, — я всё сказанное в этой книге принимал как должное. Были люди, которые говорили, что от Бога только Новый Завет, а Ветхий от Дьявола. Но ведь в Ветхом предвосхищают Мессию, то есть Христа... Да и Сам Христос говорил, что не отменить Ветхий Завет пришёл Он, но исполнить. Не знаю. Знаю, что от Христа я не могу отказаться. Но теперь я знаю, что большинство христиан очень далеки от Христа, а вы, тавантисуйцы, куда к нему ближе... И потому Сам Христос велит мне спасти вашу страну, которая должна показать христианам, к чему им на самом деле нужно стремиться.
Причин для хорошего настроения у Инти было две — во-первых, из Куско пришло письмо от Горного Ветра, что после тщательного разбора и проверок на тему "растраты средств" все его действия были признаны обоснованными, а значит, никаких претензий к нему нет. Некоторые из носящих льяуту считали, что за удачное выведение своего корабля из такого переплёта его даже наградить можно, но это не прошло большинством голосов. Зато его молодая жена получила официально все права жительницы Тавантисуйю, а это означает, что даже в случае вдовства она не оставалась без поддержки, а, кроме того, её дети считались такими же полноправными тавантисуйцами, как и все остальные. Родня тоже приняла её по большей части благосклонно.
Вторым благоприятным известием было то, что заговорщики никак пока себя не проявляли, хотя события в Тумбесе (поскольку о смерти Куйна сообщили в Газете, то о ней уже знала вся страна) могли спровоцировать попытку переворота. Но раз заговорщики не выступили, то, потеряв Тумбес, они будут некоторое время сидеть тихо. Другое дело, что и обнаружить их будет теперь сложнее.
Но как ни крути, а теперь Инти склонялся только к одному выводу — опять отправить группу в Испанию. Конечно, делать этого ему очень не хотелось, но нужды государства были куда важнее его личных желаний.
Он поговорил на эту тему с Зарёй, честно предупредив девушку о возможных опасностях, и та, поразмыслив, согласилась. Во-первых, пока над её страной висит такая угроза, она не чувствовала за собой морального права возвращаться в обитель с целью дожить свои дни в покое, переложив все риски и опасности, связанные со спасением страны, на чужие плечи. А, кроме того, она в глубине души лелеяла тайную надежду если уж не застать Уайна в живых и вытащить его их тюрьмы, то хотя бы узнать кое-что об его судьбе и отомстить тем, по чьему доносу он попал в застенки инквизиции. Кроме того, Инти пообещал девушке, что поедет она ни в коем случае не одна, ибо отправлять её одну означало бы обречь её на верную гибель.
Пока что Заря должна была готовиться к поездке, изучая все доступные материалы по эмигрантам из Тавантисуйю. Изучала истории жизни наиболее видных из них и их трактаты. Работа была не менее грязной и муторной, чем перевод дневника Джона Бека, но Заря уже начала привыкать. Читая книги, она пыталась представить себе людей, которые за всем этим стояли. Что ими двигало? Что стояло за их словами о ненависти к "Тирании" и любви к свободе? Что свободного они видели в обществе, где люди законом поделены на сословия и где власть монарха в отношении подданных не ограничивает никакой закон? Впрочем, после того, как она побывала в плену у пиратов, у неё уж точно не было никакого желания приписывать беглецам из Тавантисуйю какие-либо высокие идеалы. Те, кто поднимает руку на своих братьев — не люди. Точнее, перестают быть людьми, как только для них это становится возможным — поднять руку на брата. Но как это становится возможно?
Впрочем, отдыхать с книжками Заре долго не пришлось. На следующий день после отъезда Инти к ней явилась Картофелина и сказала:
— Заря, помоги мне! Вчера вечером я вытащила Пушинку из петли и боюсь, как бы она не полезла туда снова. Я не могу на неё повлиять никак.
Заря испытала не очень приятное чувство неловкости от того, что столько времени не думала о Пушинке, перед которой чувствовала себя несколько виноватой.
— Но почему она хочет покончить с собой? Ведь её жених жив, и они могут теперь воссоединиться! Или он отказался от неё? Как она вообще?
— С женихом она не виделась, ведь он ранен и находится в госпитале и потому не может прийти её навестить. Когда её вытащили из трюма корабля, она была в горячке. Не знаю уж, сколько мерзавцев успело над ней надругаться, но что многие женщины после такого в петлю лезут — это всем известно. Так что следить за ней приходится. И никакой работы — ей сейчас даже маленький ножик доверить нельзя.
— Вот как...
— Конечно, пока она в горячке была, за ней лекаря ухаживали, но как жар схлынул, так было решено, что в знакомой обстановке ей легче будет, и пришлось мне её принять. Если бы она не сиротой была, было бы легче, а я ей всё-таки не мать родная! Заря, умоляю, поговори с ней! Она должна понять, что жить стоит.
— Хорошо, — ответила Заря, — когда пойдём?
— Лучше прямо сейчас.
По дороге Заря вспоминала, каково ей было, когда Джон Бек лишил её невинности. Но ей было легче, так как и мерзавец был один, и в её постыдную тайну мало кто посвящён. Кроме того, перед ней не стоял вопрос, каково ей будет рассказать это будущему мужу, а самое главное, у неё было дело, которое кроме неё никто не мог выполнить. Теперь постфактум Заря поняла — хитрый Инти специально занял её переводом проклятого дневника. Нет, конечно, ему было нужно, чтобы дневник был переведён, но, щадя её чувства, Инти мог поручить это дело ну той же Радуге, ведь спешить не было нужды. Но Инти всё рассчитал правильно — узнав, каким мерзавцем был Джон Бек, она вылечилась от тоски через ненависть к нему. Не то, чтобы она специально разжигала в себе это чувство, она просто не подавляла его в себе, и ненависть придавала ей некоторую бодрость. Теперь она понимала, как важна была ненависть её предкам, воевавшим против белых, насколько она придавала им силы.
Да, Пушинке теперь тяжелее, чем ей. Примерно так же, как во время войны тем безоружным, которые волей случая попали на линию огня, тяжелее, чем воинам, для которых убивать и умирать было долгом. Заря опять вспомнила Инти : для него в четырнадцать лет все эти вопросы встали в полный рост, и тогда он сделал свой выбор — бороться со врагами всю оставшуюся жизнь. Сделал и тем самым обрёл душевное спокойствие. Но ведь Пушинка не Инти и не Заря, она едва ли так сможет!
Так думала Заря до тех пор, пока Картофелина не ввела её в комнату к Пушинке и не оставила их наедине. Девушка лежала на кровати, уткнувшись лицом в стенку, и как будто не замечала, что к ней кто-то пришёл. Заря даже испугалась на мгновение, что уже безнадёжно опоздала и видит перед собой труп. В испуге она тронула Пушинку за плечо. Та повернула голову и посмотрела на Зарю, которая невольно отшатнулась — перед ней была лишь бледная тень прежней Пушинки.
— Зачем ты пришла? — спросила Пушинка. — Ты хочешь меня допрашивать?
— Допрашивать? — Заря обалдела от неожиданности. — Зачем? Я хочу тебе помочь.
— Я не хочу видеть тебя. Я считала тебя подругой, а ты... ты, оказывается, из людей Инти! Это всё из-за тебя произошло!
— Пушинка, я понимаю, что ты не в себе, и потому не вполне понимаешь, что говоришь! Разве я или Инти виноваты в том, что христиане захватили корабль? Наоборот, если бы не Инти, нас бы не освободили! Чем он перед тобой виноват?
— А разве не он преследовал христиан? Так что они были вынуждены захватить корабль?
— Ты ещё скажи, что он заставил их над тобой надругаться. Разве до того, как мы попали на корабль, тебя или кого-то другого из христиан преследовали за веру?
— Нет, но Андреас говорил...
— Мало что он говорил! А ты знаешь, что Андреас — убийца? Что после этого стоят все его рассуждения о добродетели?
— Но ведь Андреас говорил не от себя! Он же проповедовал учение Христово! Заря, зачем ты меня обманула, дав ложную надежду? Мы никогда не сможем быть вместе с Маленьким Громом!
— Почему? Он отказался от тебя?
— Не знаю. Я просила, чтобы он пришёл, но он не торопится.
— Но ведь он ранен! Кто знает, насколько сильно. Может, он даже встать не может!
— Не знаю. Может, и вправду не может! Но дело не в этом, — Пушинка уселась на кровати, поджав ноги, и сказала медленно и печально, — я много думала о том, за что мне такое наказание — и поняла. Именно за это.
— За что за это?
— За то, что, будучи христианкой, хотела быть счастлива с язычником. Раз всё так обошлось, то значит... значит, Христос этого не одобряет. И не даст нам быть вместе всё равно. К чему тогда пытаться?
— Пушинка, я не понимаю тебя...
— Я просила их, умоляла меня пощадить. Говорила, что я христианка и что ни в чём не виновата, но ничто их не могло поколебать. Эспада сказал, что сделать это со мной должны все — и все подчинились. Правда, когда очередь дошла до Косого Паруса — он не смог. Тогда Эспада его заколол на глазах у остальных, и никто уже больше не колебался, даже если им жалко меня было, всё равно, ведь своя жизнь дороже... А потом я потеряла сознание и ничего не помню, потом только среди лекарей очнулась... Но ведь если с человеком случается большая беда, то ведь не просто так? Значит, это нужно? Ну, чтобы он принял христианство или, если уже принял, то лучше верил... Ведь я много лет прожила в язычестве — это ведь нужно искупить! И, даже став христианкой, я была слишком гордой, считала, что я правильно живу... а так думать нельзя, это грех... нужно всё время себя корить за грехи и быть к себе максимально строгой. Только вот... я поняла, что я не в силах так жить. И я просила Христа меня простить, что я с собой покончу, потому что не могу... Раньше я могла радоваться, быть счастливой... а теперь это уже невозможно. А всё время мучиться мочи нет!
— Но почему ты так уверена, что не сможешь больше быть счастливой?
— Понимаешь, в радости я становлюсь гордой, а это — грех! А за грехи — видишь как Господь наказывает? И ведь другие рядом страдают, а это всего ужаснее!
— А что такое, по-твоему, гордость?
— Ну, это... это когда я думаю, что я хорошая. Когда забываю о том, насколько несовершенна. Когда я собой довольна.
— То есть, по-твоему, жить надо в постоянных самообвинениях?
— Это не по-моему. Это из христианства следует. Ведь мы же грешники! И поэтому мы должны...
— Но перед кем должны? Перед христианским богом?
— Да, перед ним.
— Понимаешь, Пушинка. Вот что по твоей логике выходит — всемогущий, всеведущий и вселюбящий христианский бог смотрел, что с тобой творят и не вмешивался?! Считал, что тебе изнасилование на пользу? Да кто он сам после этого! Слов таких в нашем языке нет! Ясно одно — такому богу ты ничего не должна! Разве что дать ему по морде при встрече!
— Как ты смеешь оскорблять Христа?
— Я говорю о христианском боге то, что он заслужил! Пушинка, представь, ведь любой нормальный человек, если видит, что кого-то убивают, над кем-то издеваются, мучают... ведь он постарается вмешаться, защитить. Конечно, не всегда у всех есть на это силы, но если может, то вмешивается! А если не может — то сожалеет о своём бессилии!
— А наши боги, значит, бессильны?
— Наверное. Никто никогда не приписывал им всемогущество. Но поклоняться богу, который мог бы спасти, но предпочитает смотреть, как жертва мучается — это бессмысленно. Ведь такой бог всё равно никогда не поможет! А значит, плюнь ты на него!
— Как же плюнуть... я, крестясь, клятву дала!
— А ты дала, надеясь на что? Что бог тебя любить будет?
— Конечно... у меня тогда было чувство, будто я... будто я в детство вернулась, когда у меня были отец и мать, которые меня любили...
— Пушинка, но ведь, крестясь, ты рассчитывала, что бог тебя любить будет, а не на то, что он тебя отдаст на растерзание этим подонкам! Бог тебя, по сути, обманул! Значит, ты ему больше ничего не обязана!
— А если так, то зачем мне тогда жить? — сказала Пушинка, глядя куда-то в пространство. — Жизнь без Христа пуста и бесцельна...
— Опять ты проповедников повторяешь! Почему — бесцельна? А как же ты жила до проповедников? Ведь жила же, трудилась, любила, знала по жизни радости. А если бы не было проповедников — и дальше бы жила, вышла бы замуж за Маленького Грома, были бы у вас дети... Почему ты сейчас это отвергаешь?
— Я не знаю, нужна ли я ему после всего этого... Я же теперь не смогу принести ему в дар свою невинность!
— А если бы точно знала, что нужна? Что любит он тебя, несмотря на твою беду? В конце концов, почему ты думаешь, что ему невинность важнее всего? Ведь её, в конце концов, лишь раз в жизни на свадьбу дарят, а потом это уже не важно, разве что как воспоминание....
— А ты думаешь, он меня всё-таки любит?
— Не знаю. Хочешь, я узнаю? Только умоляю, не лезь в петлю хотя бы до того, как я принесу ответ! Хоть до вечера ты потерпеть можешь?
