— Но при чём здесь ты? Когда Великая Война была, ты и на свет-то не родилась!
— Да... и они тоже. Но... Андреас говорил мне, что когда человек причиняет другому зло, это оттого, что ему до этого кто-то другой причинил зло. А значит, уже поэтому причинившего зло надо прощать. Я должна простить надругавшихся надо мной, и не могу.
— Но какое пережитое зло способно оправдать этих злодеев?
— Многих чиморцев, служивших христианам во времена Великой Войны, потом казнили. А других, чью вину сочли меньшей, сослали. А я... ты ведь не знаешь, из-за чего я сиротой стала! Мой дед воевал за инков, а потом... потом, когда из ссылки вернулись те, чью вину в измене сочли не очень большой, то мой дед был страшно недоволен этим, особенно его один из прислужников врагов злил, которого мой дед считал виновным в том, что он некоторых выдавал. На самом деле, кто его знает, кто кого там выдал, только мой отец деду верил, и однажды... никто не знает, как там точно дело было, ибо это случилось на берегу ночью, когда сети проверяли. Мой отец говорил потом, что тот напал на него первый, хотя кто знает, ради благого дела он мог и солгать... Короче, они друг друга порезали так, что его враг умер, а мой отец, хоть и с трудом, но оправился. Суд оправдал его. Но только родные его врага отомстили нам, дав на праздник отравленный бочонок с чичей, из-за чего вымер почти весь мой род... Только моя мать тогда ещё кормила меня грудью, и потому не притронулась к чиче. Она умерла, когда мне было уже 12 лет, рассказав мне всю эту историю...
Пушинка вздохнула, и продолжила:
— До того, как я стала христианкой, я всегда была уверена, что мои родные были правы, и проклинала их убийц, но теперь... теперь я и в самом деле думаю, что нет до конца правых и виноватых. Месть — это дурно на самом деле. И любому человеку есть в чём каяться, если не за себя, то за предков.
— Но в чём виновата именно ты?
— В том, что оправдывала своих предков. В Евангелии сказано иначе: ни один на земле не хуже другого пред Богом, на всех светит солнце и льется дождь одинаково, потому что Господь повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. А, оценивая других, мы грешим.
— И что, за это надо наказывать надругательством над телом и душой?! Послушай, Пушинка, — Заря присела и приобняла её за плечи, — вот в этом как раз мерзость христианства. Дурной человек уверен, что ему простят всё — убийство, грабёж, любое изуверство, а совестливый человек, наоборот, уверен, что заслуживает жесточайших кар просто по сути ни за что! Ведь разве могу твои мысли и правоте твоих родных сравниться с насилиями и пытками? Это же даже глупо сравнивать!
Пушинка посмотрела на Зарю с сомнением.
— А ты сама на службе у Инти, разве никого не убивала и не пытала? — спросила она.
— Нет, никого.
— Конечно, — с иронией ответила Пушинка. — Ты всего-то солгала при крещении.
— Ну, если это грех, то как быть с теми, кого крестят насильно? Они грешат? Или всё-таки те, кто их принудил?
— Каждый должен думать о своих грехах.
— Ты опять лишь повторяешь чужие слова. Пушинка, пойми, я понимаю, что тебя на самом деле мучает! Ведь ты... ты же много раз заходила на борт "Верного Стража", Маленький Гром представлял тебя как свою невесту и ты... ведь тех, кто над тобой надругался, до того считала своими... а они оказались чужими, растоптали тебя...
— Да... я просила, умоляла меня пощадить... Напоминала им о тех днях, когда заносила им угощение...
— Понимаешь, в этом нет никакой твоей вины. Те, кто пошли на это, в какой-то момент решили порвать с Тавантисуйю, и не просто порвать, а счесть всех остальных — чужими. Я не знаю, чем они внутри себя оправдывали. Тем ли, что инки когда-то обидели чиморцев, или тем, что есть христиане сами по себе лучше язычников, и потому могут убивать их, обращать в рабство, да и вообще всячески глумиться. Но только это они сказали себе, что другие им не братья, и потому позволили себе вероломно напасть на тех, с кем прежде делили стол и кров... И не важно, чем они при этом себя оправдывали! Послушай, ты ведь теперь во многом сама себя мучаешь оттого, что вбила себе в голову — "надо простить!", и не можешь! Так и не прощай! Живи, зная, что они враги, а ты перед ними ни в чём не виновата и ничему не обязана.
— Ты рассуждаешь как язычница, Заря!
— Да, я язычница! Ведь надо мной тоже надругались, я пережила пытки и мучения, но себя за это не корю! Они виноваты, они — враги, а я ни перед кем каяться не должна! И ты — не должна! Они пытали и убивали, их вина! А ты имеешь полное право жить, воссоединишься с любимым, у вас будут дети... и со временем ты не то что про всё забудешь, но перестанешь вспоминать. Пушинка, пойми, тебе нужно, просто необходимо выбросить вон все эти мысли о вине и покаянии... просто чтобы с ума не сойти! Ты и так из-за этого чуть в петле не оказалась!
— А тебя разве тоже изнасиловали?
— Да. И потому я понимаю, каково тебе. Понимаю, что значит чувствовать себя растоптанной. Но если ты понимаешь, что сделать такое может только враг, последний мерзавец, которого ты прощать не обязана, то поверь, жить становится гораздо легче. Я потеряла невинность ещё раньше, меня Джон Бек наказал так за то, что я узнала о его мерзких планах. Мне тоже было очень тяжело, но потом, когда я поняла, какая на самом деле сволочь тот, кто это сделал, и отдалась ненависти, мне стало легче, а уж когда этого мерзавца повесили, у меня как будто камень с души свалился. И это правильно, когда мерзавца, которого уже нельзя назвать человеком, вешают на глазах у всех. Пушинка, я не понимаю, почему ты решила, что в петле должна быть ты, а не они, что их можно и нужно простить, а ты не пойми в чём виновата?!
Заря говорила страстно и несколько забылась, так как в ней самой опять поднялась пережитая боль и обида. Пушинка смотрела на неё с испугом:
— Заря, ты что несёшь! Или это работа у Инти сделала тебя такой жестокой? Христиане говорят, что надо всех прощать на всякий случай. Вдруг те, кто это сделал, сейчас раскаиваются?
— Едва ли. Скорее исходят ненавистью. В их глазах в первую очередь ты виновата, что они стали сволочами.
— А если... если я при этом буду неправа?
— Перед кем? Перед христианским богом? Он или поймёт, или сволочь.
— Ты сказала всё, что могла, — как-то медленно произнесла Пушинка, — а теперь, я прошу тебя, уйди.
— Хорошо, только ты не будешь в петлю лезть?
— Не буду. Я была неправа со всех сторон.
— Хорошо, тогда ухожу.
Больше Заря к Пушинке не приходила, так как чувствовала, что скорее навредит, чем поможет, а Картофелина сказала, что девушка пришла более-менее в норму, во всяком случае, на коленях не молилась и в петлю больше не лезла.
— Путешествие по стране Солнца.
Сказать, что брат Томас был очарован Тавантисуйю — значит, не сказать ничего. Видя прекрасно возделанные поля, добротные дома и счастливые улыбки жителей, он порой думал, что здесь и в самом деле наступило то самое Царствие Небесное, о котором говорится в конце Апокалипсиса. Особенно его поразили поля-террасы на склонах гор. Чтобы создать такую террасу и подвести к ней оросительную систему, требовались совместные усилия десятков, а порой и сотен людей, зато потом все могли наслаждаться изобильным урожаем, да и все, трудившиеся вместе над постройкой террасы, чувствовали себя потом родными братьями. На его родине каждый крестьянин со своей семьёй ковырялся на своём клочке земли, а потом вёз произведённое им на рынок, при этом боясь, что могут купить не у него, а у соседа. Таким образом, благополучие соседа представляло собой прямую угрозу его собственному, именно поэтому так нередки были молитвы по принципу: "Господи, мне ничего не нужно, лишь бы у соседа корова сдохла", потому что если она сдохнет у соседа — значит, молоко будут покупать у тебя. Но здесь не было рынка, а значит, людям было неведомо чувство соперничества ради выживания. Поэтому крестьяне даже свысока порой смотрели на чиновников и военачальников, которым это самое соперничество как раз было ведомо.
Среди простого народа было также не принято многожёнство, женились здесь рано, обычно один раз и на всю жизнь. Сами по себе нравы были довольно целомудренными — супружеские измены были редкостью, а о проституции никто и слыхом не слыхивал. Как, впрочем, о воровстве и убийствах.
"Если бы я родился здесь", — думал про себя брат Томас, — "то мне бы не пришлось думать о том, как спасти мою душу. Точнее, её даже спасать бы не пришлось, ибо разве может быть сомнение, что эти добродетельные люди спасены? Правда, они не ходят в церковь, однако согласно Иоанну Богослову, в Новом Иерусалиме тоже не будет храмов, ведь они там будут так же излишни и не нужны, как здоровым не нужны лекарства. Да, в этом и была моя ошибка — я пытался лечить здоровых". И вдруг перед его мысленным взором предстал отец Андреас, почти как живой, только огромный, в полнеба и заносящий над страной огромный нож... Да, местные жители живут счастливо и кажутся беспечными, но все они, тем не менее, знают, что где-то за океаном есть фанатики-христиане, строящие планы, как залить эту цветущую землю кровью. Пусть каждый крестьянин здесь — воин, готовый в любой момент сменить мотыгу на шпагу и мушкет, однако христиан в разы больше. "Земля, которую здесь называют матерью", — зашептал брат Томас, — "я клянусь тебе, что буду всеми силами бороться за то, чтобы здесь не лилась невинная кровь. Если надо, я жизнь отдам за это".
Но где-то в глубине души у брата Томаса вдруг зазвучал змеиный шепоток: "А ты забыл, наивный Томас, что правит этой страной Кровавый Тиран, на руках которого — кровь его соперника в борьбе за престол. А везёт тебя по стране его верный слуга Инти". Однако тут же ему пришла в голову другая мысль, не менее неожиданная — ведь страна, управляемая кровавым тираном, не может быть столь мирной и благополучной! Власть тирана должна отбрасывать на всё свою страшную тень. Может, Первый Инка просто оклеветан? Однако как быть со смертью дона Леона? Он был убит — этого никто не будет отрицать, но, может быть, Первый Инка не имеет к этому делу никакого отношения? Но кому, кроме инков, могла быть нужна его смерть?
— Скажи мне, Инти, — спросил брат Томас, — кто подослал дону Леону человека с топором?
— Это сделал я, — просто ответил Инти.
— Ты?! Но почему же...
— Ровно по той же причине, по какой я приказал арестовать Андреаса. Оставшись на свободе, он мог ещё натворить дел. Арестовать Горного Льва, чтобы привести на суд, за границей было невозможно, так что только ликвидировать его и оставалось. У вас дона Леона часто рисуют самыми радужными красками, но он был одним из самых подлых негодяев, каких только порождала наша Матерь-Земля.
— Разве он не был законным наследником престола?
— Никогда. Во-первых, у нас с этим не как у христиан. У вас большинство королей правят "милостью божией", старший сын наследует отцу — и точка. Никто не задаётся вопросом, насколько данный король достоин быть королём. Ну, короля королей, правда, выбирают, но тоже короли.
— Если бы задавались, то у нас могли бы начаться распри.
— Это лишь от того, что у вас под "достоинством" чаще всего подразумевается сила. Ну, или богатство. Разве ваш Карл V стал бы императором Священной Римской Империи, если бы ему ростовщики не дали денег на выборы?
— Я ничего не слышал об этом.
— Плохо же вы знаете даже свою собственную историю... Итак, правитель у нас не может считаться законным, пока инки не признали его власть. А для этого они должны собраться и проголосовать за того, кого считают достойнейшим. Без этого власть Первого Инки не считается законной. Белые завоеватели совершенно не понимали этого, иные их них даже думали, что могут стать в наших глазах законными королями, насильно взяв в жёны наших женщин. Но им подчинялись только от бессилия, законной их власть никто признавать и не думал. К тому же Горный Лев не был даже сыном Первого Инки, у Горного Потока вообще детей не было, Горный Лев был лишь одним из его племянников, и даже сам никогда не рисковал объявить себя единственным законным наследником. Он пытался изобразить незаконным Асеро, а это несколько другое дело.
— А Асеро ни в чём не нарушил закон?
— Его признало большинство инков, а это означает законность. Горный Лев потом уверял, будто сторонники Асеро голоса подделали, и этим оправдывал попытку переворота, но это ложь и клевета. Когда вы встретитесь с ним, то можешь сам поспрашивать его на этот счёт.
— Скажи, а он не в обиде на меня за то, что я его так обличал?
— Нисколько. Он же понимает, что ты обличал на самом деле не его, а тень, призрак, сотканный из лжи. В этом вопросе он даже оказался мудрее меня, ибо меня твои обличения, если честно, тогда здорово обидели.
— Неужели?
— А тебе бы самому понравилось, если бы того, кого ты считаешь другом и братом, несправедливо бы обвиняли и оскорбляли, да ещё принародно?
— Конечно, не понравилось бы... но скажи, разве Сам Первый Инка может быть другом и братом? Разве он не отец своим детям-подданным?
— Наш народ не только в Первом Инке, но и в любом инке часто видит отца родного. Но это не потому, что мы так приказываем, а потому что так спокойнее жить. Я-то наоборот считаю, что лучше бы люди относились к инкам критичнее, ведь иногда, когда инкой становится недостойный, эта детская доверчивость выходит боком. Да ты и сам знаешь теперь про Куйна.
— И, тем не менее, вы считаете, что ваше государство устроено мудро?
— Тем не менее. У нас недостойный только может стать правителем, у вас же это неизбежно. Конечно, если бы нашлась страна, где недостойный не мог бы стать правителем в принципе, то мы бы сказали, что она устроена мудрее, но такой страны нет на всём земном шаре.
— Скажи мне Инти, вот ты, вроде, добродетелен, но, тем не менее, ты имеешь нескольких жён. Скажи мне, почему так? Для инков это обязательно — иметь нескольких жён?
— Нет, не обязательно. Более того, когда я женился в первый раз, я думал, что у меня будет только одна жена на всю жизнь, но, увы, всё сложилось иначе. Мне пришлось жениться ещё, а той, первой, всё равно уже нет на земле. Но, наверное, тебя интересует не столько перипетии моей личной жизни, сколько то, почему мы вообще допускаем многожёнство. Верно?
— Да, это так.
— Видишь ли, основатель нашего государства Манко Капак изначально хотел, чтобы у каждого была только одна жена, и первое время это было законом, но потом пришлось это отменить. Манко Капак думал, что разумное устройство общества быстро распространиться на другие земли, однако этого не случилось, вместо этого целые столетия нам приходилось отбиваться от врагов, всё время живя в положении осаждённой крепости. А поскольку воюют в основном мужчины, то их почти всегда было меньше, чем женщин.
— У нас тоже много воюют, — ответил брат Томас, — однако и многие женщины умирают при родах.
