— Да. Но и это еще не факт. Шучу. Теперь-то они еще научились мало-мало беречься, а поначалу-у! — Он махнул рукой. — Пейзаж после битвы. Главное — много попыток без всякой бюрократии, и поэтому время от времени у игроков получается что-нибудь из ряда вон... На разную стать, понятно. Иной раз такое, что вообще никак невозможно пережить, а иной раз... иной раз что-то по-настоящему полезное. В том числе новые направления, — те же "букеты", к примеру...

— Это еще что?

— Пос-слушайте, — у меня ей-богу нет ни малейшего настроения читать вам лекции по экстремальной фармакологии, — в кабине "МиК"-а он методически поправлял здоровье, и по этой причине глаза у него снова стали мутными, но уже на другую стать, именуемую профессионалами "на старые дрожжи", — я так надеялся хотя бы тут обойтись без медицины, а здесь вы...

У-у-ух... на самом деле этого звука не было, Майк мог бы поручиться за это, но казалось, что все-таки — был, и ощущение было чем-то напоминающее падение под уклон на "американских горках", пике на каком-нибудь легком самолете, что-то вроде или все сразу и одновременно. Сверкающий и ясный, строгий и красивый мир разом померк, голова налилась тупой болью и мучительной бестолковостью, душа — чернейшим, безнадежным унынием, а тело — тяжестью, жаром и холодом одновременно, целым набором всякого рода ломоты в суставах и мышцах, и особенно, разумеется, — в ноге, в единый миг занывшей тупо и нудно. Островитянин разом умолк и завалился в своем кресле.

— Чёй-то с им?

— А — лекарство в ём кончилось. Мы всю жизнь, каждую свою секунду живем немножечко в аду, и то, что бывают моменты, когда мы этого не чуем, никак не отменяет этого факта. А тут мы, аж на пять часов без малого, полностью отгородили живого человека от его собственного персонального ада. Так что успевает малость отвыкнуть, а теперь вот за единый прием получает все, что ему причиталось за пять часов стандартной жизнедеятельности... Вы вот что, — привезете его домой, так дайте столовую ложку валокордина, — и пусть спит...

— Григорий Михайлович?

— А?

— Мне, право, так неловко, что мы вас побеспокоили... Вам "Дорожный" — понравился?

— Нормально, — мотнул головой приходящий в исходное состояние эскулап, — солидная вещь, соответствует...

— Я, конечно, понимаю, что это ни в коей мере не может компенсировать... — запутавшись, Михаил притормозил, — но примите, от души. Не обижайте.

"Дорожный — 2", как и вся серия "УС" вообще, был предназначен для параллельной обработки информации и производительностью несколько превосходил самые производительные машины фирмы "Крей", будучи, понятно, — помимо габаритов, веса и энергопотребления, — несравненно удобнее в использовании и неизмеримо надежнее. В принципе он предназначался ведущим "композиторам", "мозаичным" конструкторам из самых продвинутых и еще кое-каким немногочисленным, очень специфическим и еще более редким категориям пользователей, преимущественно, — для решения задач, так или иначе сводимых к моделированию динамики неравновесных систем, нелинейных процессов и тому подобных вещей. Тот факт, что они производились в ограниченных количествах, объяснялся преимущественно вопросами Безопасности: похитить легенький чемоданчик, содержавший черный шар из ветвистой модификации тубулярного углерода не составляло непреодолимых трудностей, а удачливый похититель получал в свое распоряжение поистине титанические возможности по решению проблем. Любых — проблем. Так что для Михаила такая вещь была, по сути, недопустимым баловством. А вот у врачей, как ни странно, потребность в таких мощностях последнее время возникала не так уж редко: если с костями и сосудами в подавляющем большинстве случаев все было ясно и почти стереотипно, а за специалистов на девяносто пять процентов работали прежние наработки, шаблоны и стереотипы, то для того, чтоб развязать на микроуровне соединительную ткань при циррозе печени или пневмосклерозе, требовалась, порой, колоссальная производительность при самом изощренном программировании.

— Все это, конечно, хорошо, но... несолидно как-то. Производит впечатление, но, все-таки, по преимуществу одни только слова. Точнее, все это больше всего напоминает мне, — знаете, что? Когда на сцене престидижитатор быстро-быстро, мимолетными движениями достает кролика из шляпы, отправляет в небытие голубя, просто накрыв его ладонями, и вытаскивает из кармана у какого-нибудь лопуха-зрителя его же собственные наручные часы, выдавая все это — за чудо. Фокусы.

— А ты, фриц, наглеешь, — задумчиво проговорил Михаил, — что называется, — дай палец, а он по яйца норовит отхватить. Для шпиона, работающего под прикрытием, это ж вроде наркомании: чем больше информации, тем больше хочется... а ведь это может оказаться лишним. Очень сильно и по многим позициям — лишним, предупреждаю. Слишком большим куском информации можно подавиться точно так же, как давятся слишком большим куском слишком жесткого... ростбифа. Не ве-еришь. Вижу же, что не веришь, по глазам твоим, вечно отведенным в сторону, вижу.

Майкл зевнул, вежливо прикрывая рот ладошкой, хотя на самом деле внутри у него все дрожало от возбуждения. Наконец-то! Очередной раз наконец-то, но все-таки, все-таки. Один только Господь ведает, как устал он проламываться сквозь постоянные уклончивые ширмы, за которыми каждый раз оказывалось кое-что, но по преимуществу — новые ширмы, и не было этому конца, и даже уверенность в том, что он, конец этот, и вообще где-то есть, в значительной мере поистратилась. Правду говоря, — устал только внутренне, так сказать — душевно, в соответствии с национальными традициями в стиле зрелого Достоевского... потому что на самом деле у него никогда не было каникул лучше, а отдыха — более полноценного. Но, может быть, — Вот Теперь! Хотя с его стороны более разумным было бы предположить, что дело обернется очередной подляной, когда ему честно покажут то, что ОН ПРОСИЛ, но потом во рту снова, как в прошлые разы, останется вкус мыла, потому что это опять, как по волшебству, окажется не тем, что он ХОТЕЛ. Оставалось только оптимистически рассчитывать на то, что полная картина сложится из отдельных деталей сама собой, постепенно. Хотя, надо признать, — он и впрямь обнаглел. Не без того. Потому что, скорее всего, еще ни один шпион за всю историю существования этого почтенного ремесла еще не имел таких роскошных условий для своей деятельности. Интересовало только, каким это образом можно, хотя бы чисто теоретически, "откусить палец по яйца". Или, может быть, в данном случае подразумевался палец ноги?

Занятый этими размышлениями он пропустил начало следующей тирады собеседника и сумел ухватить только ее конец:

— ... любитель дешевых эффектов. Непременно чтоб ему масштабное производство было, а того нет соображения, что его и на самом деле осталось шиш да маленько! Ну да ладно, пусть будет по-твоему, так что будет тебе твой кусок! Целое стерво на прокорм ненасытной утробы тебе будет! Не обеднеем! Но только места ты при этом посетишь укромные, кромешные, такие, что, может, лучше б и вовсе не видеть, и не вот поверишь, что такое и на свете-то есть. Гляди-и! Потому что я тебя — предупреждал.

— Ну, на верфи "Звездочки" или там "Севмаша" я тебя все-таки,— прости, — протащить не смогу. Какие-то там смешные формальности. Но есть тут, не так уж далеко, вещицы, в своем роде и не слабее. Унты, кухлянку, ушанку и меховые штаны я тебе подготовил, так что давай собирайся...

То, что он принял за не слишком смешную шутку, не самом деле не имело с ней ничего общего. За спиной, если глаз не обманывал, если его и впрямь хватало на такое расстояние, и если все-таки дать себе труд обернуться, что-то, кажется все-таки зеленело на склонах далеких холмов, но оборачиваться не хотелось вовсе, потому что до самых этих холмов простирался черный, серый и бурый камень, поля угрюмого щебня и осыпи совершенно мертвого песка. Впереди, — ослепительно сверкал под незаходящим солнцем никогда не тающий лед у самого берега. Оттуда тянуло таким беспощадным холодом, таким вековечным льдом, что в само существование какого-то там лета просто не верилось. Если не быть уж окончательным оптимистом, то в этом месте не верилось и в существование жизни на этой планете. Стоял ясный особой, жестокой ледяной ясностью полярный день, но Майкл знал, его предупреждали, что в любой момент на них может обвалиться метель с почти нулевой видимостью и таким ветром, который валит с ног даже самых сильных людей. Тут-то и располагался ничем не примечательный каменный холм, круглый, коричневато-серый, сухой, изборожденный радиальными морщинами от ежегодно сползающих по склонам ледяных пластов. В одном месте борозда углублялась до самой настоящей трещины, узкого ущелья, протянувшегося почти на треть радиуса, но на самом деле не кончившегося и тут, потому что здесь ущелье переходило в столь же узкий каменный коридор, темный и извилистый, вылощенный не то льдом, не то водными потоками, с многочисленными бездонными промоинами по сторонам, этакая червоточина в каменном пироге. А после очередного поворота перед ними открылся Лаз.

— Можно было, конечно, и через парадный вход, но хозяева предпочитают сохранять некую видимость... вы понимаете? На самом деле это почти ничего не значит и никак не отразится на дальнейшем. Во всяком случае — не должно.

Высоченные, в два человеческих роста двери здесь были сделаны из настоящей, без дураков, стали. Они раздвинулись, Майкл шагнул вперед и буквально задохнулся от открывшейся перед ним картины.

Чудовищный, невообразимых размеров свод, под которым можно было без натуги упрятать пару футбольных стадионов с трибунами, по форме более всего напоминал черепаший панцирь, вид изнутри. Почти все пространство под куполом, залитое рассеянным сероватым светом, не дающим теней, занимал исполинский бассейн Мокрого Объема. Тяжелая на вид жидкость в этом подземном озере неравномерно, изменчивыми лучистыми пятнами светилась на всю толщу, более всего концентрируясь вокруг четырех смутных продолговатых тел более-менее обтекаемых очертаний. Точнее рассмотреть никак не удавалось, потому что очертания эти просвечивали сквозь целый клубок полупрозрачных труб и трубок разного диаметра. При этом, ни на мгновение не оставаясь в покое, они постоянно менялись. Сливались между собой, ветвясь, образовывали отростки. Становились прозрачными и бесследно исчезали. Появлялись вновь, как будто конденсируясь из окружающей жижи. Это быстрое, деловитое, целеустремленное движение более всего напоминало копошение чудовищного клубка разнокалиберных полупрозрачных червей и выглядело совершенно отвратительно. От поверхности водоема поднимался косые, уклончивые струи быстро тающего пара и ощутимо тянуло теплом, а еще, еще все тут было пронизано очень низким, всепроникающим, каким-то липким гулом, который ощущался не одними ушами только, но и всем телом.

Там, где действо шло особенно интенсивно, сливаясь в неразборчивую рябь и мельтешение, жидкость или отдельные трубки в ее толще светились гораздо ярче, время от времени давая что-то вроде тусклых вспышек. Они потом медленно меркли, расползаясь причудливыми световыми клочьями и меняя цвет на манер полярного сияния, противоестественно поселившегося в воде. Никто не гнал, взятый напрокат бинокль с электронным усилением оптики был выше всяких похвал, и оттого он не ограничился одной смотровой позицией, прошел вдоль почти всей дорожки, узкого балкона вокруг водного зеркала. В конце концов — нашел место, откуда можно было без помех наблюдать действо, происходящее одновременно вокруг двух конструкций: все составные элементы этого видимого сумбура во всех случаях происходили одновременно, с невероятной, уму непостижимой синхронностью. Близилась стройка к окончанию или, может быть, так происходило и всегда, но только очертания тупорылых, по сто пятьдесят метров в длину, громадин менялись заметно глазу, сглаживались впадины, закрывались, сначала чем-то вроде прозрачных пленок, туманных и едва видимых, отверстия, а потом новые стенки и элементы конструкции делались все более непрозрачными, плотными и солидными, под конец вовсе переставая отличаться от тех, что были уже к моменту его прихода, силуэт кораблей становился все более обобщенным, сглаженным и простым.

Но все вместе, если брать вообще, все-таки выглядело до головной боли непонятным и идущим по совершенно непостижимым правилам, путями не прямыми, а, зачастую, самыми окольными, так что только что образованная деталь, даже из числа тех, что выглядели вполне солидно и основательно, вдруг начинали таять и сходили на нет, оставляя после себя какую-нибудь пустяковинку. Раствор в самых неожиданных местах вдруг становился мутным, начинал светиться светом разных оттенков, но как правило -мрачных, густо-лиловых, мутно-зеленых, грязно желто-лиловых, потом просветлялся, просто так или породив целый кишечник разнокалиберных прозрачных трубок. Глядя на происходящее, он несколько раз он ловил себя на том, что, — опять-таки сам с собой, — заключает пари, что далее — процесс пойдет так-то и так-то, и обманывал сам себя, но при этом, как честный человек, знал, что по большей части эти пари проигрывает. И все-таки это увлекало, — увлекало, как узор, созданный какой-то чуждой, может быть — даже нечеловеческой цивилизацией, как последовательное, в частных приложениях, развитие пусть совершенно иной, нежели у старика Аристотеля, но все-таки логики. А еще, — при всей увлекательности нечеловеческого деяния оно пугало и давило, как пребывание рядом с каким-нибудь особенно мощным атомным реактором, либо внутри колоссальной трансформаторной подстанции, когда все преграды, отделяющие себя, любимого, от чудовищных мощностей и потоков энергии, кажутся хрупкими и несерьезными. Натура настойчиво требовала покинуть док, причем как можно скорее. Кроме того, — знакомый вкус мыла не мог обмануть, — здесь было все то же, что и раньше, и все так же: он видел все, что просил, но остался по-прежнему чуждым происходящему, внешним наблюдателем.

— Пан Кляйнмихель, — раздалось от двери, — лучше бы вам не находиться здесь лишнего. Вовсе ни к чему это, как Бог свят. И без того как бы ни слишком долго вышло...

Провожая его к себе в кабинет, сопровождающий, поразительной красоты блондин с холодными голубыми глазами, пояснил:

— Здешние двери тоже не зря сделаны из самого банального железа. Осмелюсь заметить, пан Кляйнмихель, что токи, протекающие сквозь всякого рода субстанции внутри, достигают очень большой мощности и зачастую носят переменный характер. Соответствующую силу имеют и магнитные поля. Мы не знаем доподлинно, как они влияют на человеческий организм, но предпочитаем не рисковать.

Михаил, вольготно развалившийся в кресле, ехидно заметил:

— Послушай, ты ж в четвертом поколении сибиряк, и в Польше-то был раз в жизни, с турпоездкой, проездом, а чуть посторонний человек, так сразу об исторической прародине вспоминает. Пан, пан ...