Вальдер молчал. Когда первое потрясение, вызванное встречей с Олваргом, прошло, он постарался успокоиться. Он задержал дыхание, чтобы заставить сердце биться медленнее и ровнее, и усилием воли придал своему лицу непроницаемое выражение, решив, что будет говорить как можно меньше и сосредоточит все внимание на том, что Олварг будет говорить по существу, а все не относящиеся к делу комментарии и замечания будет пропускать мимо ушей. Он еще в детстве понял, что в беседе с Олваргом — тогда еще Интариксом — любое сказанное слово превращается в оружие, которое брат обязательно попробует использовать против него. Интарикс всегда наблюдал за ним, как кошка за мышиной норой, в надежде отыскать какие-нибудь слабости и болевые точки, чтобы сразу же ударить по больному. После множества мучительных для Вальдера разговоров младший принц решил, что в их столкновениях с Интариксом он всякий раз проигрывал не потому, что как-то неправильно реагировал на слова брата, а просто потому, что позволял Интариксу добиться от себя какой-либо реакции.
Тонкие губы Олварга насмешливо скривились.
— Опять этот остекленевший взгляд!.. — заметил он. — В детстве мне иногда казалось, что ты просто слабоумный. А потом я понял, что дело не в этом — просто тебе всегда недоставало храбрости, чтобы признаться себе в том, что ты на самом деле чувствуешь, и ты предпочитал спрятаться в этом притворном безразличии, как виноградная улитка в своей скорлупе. Если бы ты хотя бы один раз разрешил себе быть настоящим... если бы ты начал на меня кричать или попытался бы меня ударить — я, наверное, смог бы тебя уважать. Но я все время видел, что ты боишься хотя бы на одну минуту стать самим собой. Ты трус, Вальдер! Твоё "достоинство" — это просто красивое название для трусости. Единственная разница между тобой и большинством обычных трусов в том, что ты боишься не меня и не других людей, а самого себя. Боишься, что, если когда-нибудь позволишь себе быть собой, то сразу же окажешься совсем не тем, кем ты привык себя считать.
Вальдер по-прежнему молчал. Олварг пожал плечами, взял бокал, плеснул себе вина и сделал несколько глотков.
— Ладно, хватит воспоминаний; к делу, — сказал он небрежным тоном человека, который и не рассчитывал ни на какой ответ на свою предыдущую тираду, хотя император готов был побиться об заклад, что его упорное молчание, как и всегда, выводит братца из себя. — Сегодня до заката я буду ждать гонца, который привезёт меч Альдов в подтверждение того, что ты готов открыть ворота города, отречься от престола в мою пользу и присягнуть мне на верность.
Вальдер покачал головой — это был жест скорее удивления, чем отрицания.
— Не может быть, чтобы ты говорил серьезно, — произнес он с недоверием, более оскорбительным, чем откровенное презрение.
Олварг вскинул бровь.
— А почему бы мне не говорить серьёзно? Хотя да... Ты ведь считаешь, что сражаться до конца — это не дело трезвого расчёта или выбора, а твой священный долг. Сивый уже много лет как мертв, но ты и Крикс — вы оба все еще живете по его указке. Но попробуй для разнообразия подумать не о том, чего от тебя ждал Седой, а о том, что будет лучше для тебя — да и для остальных людей, которых ты спасешь от смерти, если решишь проявить благоразумие. Попробуй на минуту выбросить из головы всю эту чушь об Абсолютном Зле и посмотреть на наш конфликт, как на обычную войну. Когда противник победил — а ты довольно скоро убедишься, что я победил, — умнее сдаться, чем погибнуть самому и погубить своих людей.
— Мне пришлось вести куда меньше войн, чем нашему отцу, но даже мне известно, что переговоры с врагом начинают только в двух случаях : когда противник не уверен в собственной победе — или когда он не хочет лишнего кровопролития, — сказал Вальдер. — И я не думаю, чтобы тобой руководило милосердие.
— Твоя наивность восхитительна... Переговоры начинают, когда это выгодно. И милосердие к проигравшим тоже проявляют только потому, что это выгодно. Правда, я много лет мечтал о том, чтобы убить тебя, но двадцать с лишним лет — это ужасно долгий срок. Лелеять старые обиды хорошо в изгнании, когда твои враги забыли о тебе и наслаждаются всем тем, чего ты лишен. Поэтому злопамятны обычно побежденные, а победителям, как правило, уже не до того, чтобы сводить старые счеты. Если ты немного поразмыслишь, то поймешь, что мне невыгодно ни убивать тебя, ни устраивать в городе резню. Зачем мне нужно, чтобы люди вроде Отта продолжали будоражить мир своими глупыми побасенками и изображать меня чудовищем?.. Оставим этот бред про Смерть и Солнце фанатичным идиотам вроде Крикса. Остальные будут только рады, если мы позволим им считать произошедшее семейным делом Риксов. Смена власти — дело совершенно заурядное, и большинству людей, в общем-то, совершенно безразлично, кто сидит на троне. Ты засвидетельствуешь, что я — твой старший брат, которого наш отец обманом лишил прав наследства, объявив о моей смерти. Ты признаешь, что все это время незаконно занимал Крылатый трон, и подтвердишь, что книга Отта была создана по твоему заказу и под руководством Ордена, и что ты распускал слухи об ужасной темной магии и использовал своего сумасшедшего племянника, чтобы укрепить свою власть. Судя по донесениям моих докладчиков о настроениях в Адели, люди с удовольствием тебе поверят.
— Я не стану лгать, — покачав головой, сказал Вальдер. Олварг закинул ногу на ногу и выразительно прищурился.
— Ты до сих пор не понял, что остальным людям даром не нужна твоя так называемая "правда", а точнее — правда Сивого?..
— Пусть люди сами решают, что им нужно.
Мужчина в кресле зло и резко рассмеялся.
— Вы с Криксом удивительно похожи друг на друга! Эти ваши разглагольствования о том, что нужно оставлять другим свободу выбора — просто попытка снять с себя ответственность. Можно надеть корону, можно даже называться Эвеллиром, но, когда необходимо взять на себя бремя трудного решения, вы всегда делаете вид, что ваша трусость и пассивность — это уважение чужой свободы воли. Но в конце концов нам всем приходится расплачиваться за ту роль, которую мы на себя берём. Ты император, и тебе придётся принимать решение за всех. Вопрос лишь в том, что именно ты выберешь. Я уже рассказал тебе, что будет, если тебе хватит ума принять мои условия. Теперь я покажу, что с вами будет, если ты решишь упорствовать...
Бесцеремонно отодвинув в сторону дежурного гвардейца, не успевшего вовремя отойти с дороги коадъютора, и быстрым шагом войдя в спальню императора, Ирем не сомневался в том, что ему предстоит будить Валларикса, но застал сюзерена уже на ногах. Когда рыцарь вошел, Валларикс открывал окно — фигура императора контрастно выделялась на фоне стремительно светлеющего неба. Порыв холодного ветра ворвался в комнату, растрепав ему волосы, и император пошатнулся, цепляясь за ставень. Ирем, в первую минуту удивлённо замерший возле двери, почувствовал неладное и бросился к нему — как раз вовремя, чтобы подхватить Валларикса под локоть и помочь ему удержаться на ногах.
— Что с вами, государь? Вам плохо?.. — с беспокойством спросил он. Валларикс, бледный и измученный, смотрел на него так, как будто сомневался в том, что Ирем ему не мерещится.
— Что ты здесь делаешь? — спросил он рыцаря, не отвечая на его вопрос. Пальцы Вальдера впились в его руку с такой исступленной силой, словно император пытался удостовериться в его реальности.
Ирем сказал себе, что императору, наверное, приснился страшный сон. Косвенно это подтверждало мрачные пророчества Викара. Ирем подавил тяжёлый вздох. Он до последнего надеялся, что ворлок с Лейдой ошибаются и придают кошмарам Олриса слишком большое значение. Сэр Ирем нехотя сказал:
— Стюарду Крикса стало плохо. Парень вырос в Марахэне и отличался обостренной чувствительностью к тёмной магии. Мэтр Викар считает, что мальчишка ощущает усиление Истока. Это может означать, что Олварг начал действовать.
— Я знаю, — мёртвым голосом сказал Вальдер. — Он только что говорил со мной.
— Кто? Олварг?!
— Да... Помоги мне. Я должен сесть. Нет, только не сюда!.. — внезапно вскрикнул он, когда Ирем попробовал подвести его к креслу у стола. Сэр Ирем удивился, но, решив не спорить, усадил своего друга на его кровать и, на минуту отойдя к столу, принёс ему бокал вина. Руки у императора дрожали, как у старика, и в результате большая часть вина оказалась на его сорочке и штанах, но Ирем подавил соблазн помочь ему и придержать бокал. Не отличавшийся особой чуткостью по отношению ко всем остальным людям, Ирем часто проявлял тонкую наблюдательность, когда дело касалось императора, и сейчас смутно чувствовал, что мелкие, простые ощущения, вроде досады на пролитое вино, помогают Валлариксу отвлечься от каких-то страшных мыслей.
В несколько глотков опорожнив бокал, Валларикс посмотрел на него более осмысленно. А еще через несколько секунд почти нормальным голосом сказал:
— Его солдаты захватили Мирный.
— Мирный?.. — удивлённо повторил лорд Ирем. — На кой Хегг им сдался Мирный?..
Пожалуй, за все время существования этого города в Мирном никогда не случалось ничего хоть сколько-нибудь важного. Этот маленький приморский город полностью оправдывал свое название. В нем не было ни оружейных складов, ни казны, ни сильных укреплений, позволяющих использовать его, как опорный пункт для продвижения вглубь страны. Небольшая крепость на холме была рассчитана на то, чтобы уберечь жителей посёлка от пиратов, но едва ли подходила для защиты от серьёзного противника. Ирем не мог представить, зачем Олваргу понадобился этот тихий, сонный городок.
— Он сказал, что он даёт мне шанс. Я должен сдать Адель, но прежде всего отослать ему Ривален, или он отдаст всех пленных Темному Истоку и направит его силу против нас.
Ирем приподнял брови.
— Сдать ему Адель?.. — повторил он со злостью. — Если ваш брат считает, что достаточно взять в заложники несколько сотен человек, чтобы ставить такие ультиматумы, то он попросту спятил!
Валларикс страдальчески скривился.
— Он сказал — "я думаю, мне стоит показать тебе, как это будет — чтобы ты представил, что вас ждет". Надеюсь, что это был блеф, как при игре в пинтар. Потому что, если он не лгал — тогда он в самом деле победил. Мы просто-напросто не сможем с ним сражаться.
Ирему внезапно вспомнилась та ночь, когда Меченый поддался его уговорам и отправился следить за Олваргом. Он словно наяву увидел эти пальцы, впившиеся в подлокотники кресла, и налившееся кровью, посиневшее лицо со вздувшимися жилами. Меченый никогда не говорил о том, что именно он тогда чувствовал, но, если бы лорд Ирем сомневался в том, что магия способна причинять реальные страдания даже на расстоянии, вид Меченого мог бы развеять все его сомнения.
Бледность Валларикса, его застывший взгляд и дрожащие руки обрели совершенно новый смысл.
— Он... пытал вас? — содрогнувшись, спросил Ирем.
— Да — но не так, как ты, скорее всего, думаешь. Это больше похоже на безумие, чем на физическую боль. Мне начало казаться, будто все плохое, что случилось в моей жизни, произошло только по моей вине, что я принёс несчастье всем, кого я знаю. Моей дочери... дан-Энриксу... Элике, Амариллис, даже моей матери. У меня не осталось ни единой связной мысли — только голос, говоривший мне — "С первого дня собственной жизни ты приносишь смерть и горе всем, кого ты любишь".
Ирем открыл рот — и сразу же закрыл его. Он чувствовал себя беспомощным. Та простота, с которой император произнёс все это вслух, казалась Ирему почти пугающей. Во всяком случае, сам он скорее предпочёл бы умереть, чем с такой откровенностью рассказывать о своих тайных страхах.
Потом лорд Ирем вспомнил свои разговоры с Меченым. Крикс всегда говорил, что даже Темному Истоку не под силу навязать кому-то совершенно чуждые для него мысли — в душе человека обязательно должна найтись какая-то опора для действия темной магии, хотя бы слабая искра тревоги, страха и вины, из которой магия сможет раздуть большой костер. Могло ли это значить, что все это время где-то в глубине души Вальдер действительно чувствовал что-нибудь подобное?
— Ради Пресветлых Альдов, государь!.. — Ирем поймал себя на том, что смотрит на Вальдера с выражением, близким к ужасу. — Ладно еще дан-Энрикс... Думаю, что после этого проклятого суда мы все испытывали то же самое. Но Элика? И ваша мать?!
Валларикс медленно покачал головой.
— Все не так просто, Ирем. Разумеется, я знаю, что нельзя винить ребёнка в том, что кровь его отца и матери была несовместима с самого начала. Но существуют ощущения, которые не поддаются логике. Я всегда знал, что моя мать умерла после моего рождения. Но я не связывал два этих факта вместе, до тех пор, пока в какой-то день Интарикс не сказал мне — "Знаешь, почему у нас нет матери? Потому что ты убил ее". "Это неправда!" — сказал я. "Нет, это правда. Спроси кого хочешь — ты действительно её убил. Она лежала в спальне и кричала — час за часом, почти двое суток. Вся ее кровать была залита кровью. Я видел, как они сожгли матрас. Он был пропитан кровью весь, насквозь! Ты вылез из неё и разорвал ей внутренности — именно поэтому она и умерла". Я заплакал и убежал от него к своей няньке. Она рассказала все отцу. Он пришел в ярость и высек Тара. Думаю, что он тогда поддался злости и изрядно перегнул. Вечером Тар пришёл ко мне, стянул рубашку и показал мне следы. "На, полюбуйся, — сказал он. — А если хочешь, то беги к нему и пореви еще — пусть сделает это еще раз. Мне плевать".
— На месте вашего отца я бы, пожалуй, так и сделал, — мрачно сказал Ирем. Валларикс покачал головой.
— Ему было всего одиннадцать. Кто знает? Может, если бы отец поговорил с ним вместо того, чтобы его бить...
— Да ничего подобного! — сердито перебил сэр Ирем. — Наорикс, наверное, и вправду был плохим отцом. Но то, что выросло из Тара — это не его вина. Ваш брат был настоящим маленьким гаденышем. Все дети иногда делают глупости, ведут себя жестоко или обижают слабых. Но чтобы изводить младшего брата описанием того, как умирала его мать, надо быть редкостным ублюдком. А самое худшее во всей этой истории — это что он отлично понимал, что вы легко могли пользоваться своим положением любимчика отца и сделать его жизнь невыносимой, но он был уверен в том, что вы на это не пойдете. Он никогда вас не жалел, но знал, что _вы_ его жалеете, и использовал эту жалость для того, чтобы безнаказанно над вами измываться. Это низко! Готов спорить, после той истории он часто изводил вас разговорами о вашей матери.
Валларикс не стал спорить.
— Да, он часто говорил об этом, — согласился он. — Со временем я приучился делать вид, что меня это совершенно не волнует, и тогда он постепенно перестал об этом вспоминать. Но каждый раз, когда я чувствовал себя одиноким, или жалел о том, что мой отец меня не понимает, я думал о том, что, может быть, она любила бы меня по-настоящему — не как дан-Энрикса и принца, а как сына. И каждый раз, когда я тосковал о ней, я чувствовал вину. Так же и с Эликой... Умом я понимаю, что моей вины здесь нет. Я же не мог предвидеть будущее. Я не знал, что я всего-то на секунду выпущу её ладонь, чтобы ответить на приветствие какого-то болвана-дипломата, а Элика упадёт с лестницы, и у неё случится выкидыш, который её убьет. Но суть не в этом. У любого человека обязательно найдутся слабости и страшные воспоминания, которые Исток способен обратить против него. Мне очень долго снились сны про то, как я стою на этой лестнице и вижу, что Элика хочет сделать следующий шаг — тот самый шаг, который её убьет — и я кричу от ужаса, но каждый раз не успеваю её удержать, и она падает. Снова и снова. Ночь за ночью... Испытать на себе магию Истока — это все равно, что оказаться в тысяче своих кошмаров разом. А ведь я, по крайней мере, понимал, что происходит, и пытался этому сопротивляться. Примерно как человек, который видит очень страшный сон, но в глубине души все равно понимает, что он спит. А что должны испытывать другие люди — те, кому внушенные Истоком образы будут казаться единственной подлинной реальностью?..
