— Иные на эту тему шутят, что Солнцу с небес видно всё, и ничто не может от него укрыться. Конечно, это преувеличение, но ты был прав, когда сказал, что я умею читать в сердцах не хуже, чем это положено у вас священнику.
В эту минуту дверь приоткрылась, и вбежал гонец, вручивший Инти пакет, помеченный алой лентой. Монах уже знал, что здесь это означает высокую важность послания.
— К сожалению, мне придётся вас покинуть, ибо письмо, скорее всего, потребует незамедлительных распоряжений.
— Надеюсь, что это не связано с угрозой войны? — спросил Асеро.
— Едва ли. Во-первых, даже если допустить утечку, весть о провале миссии Андреаса ещё не могла достигнуть берегов Испании, да и к тому же прислали бы это в первую очередь тебе, а не мне. Скорее всего, какие-то внутренние дела. Бывает, что и не столь уж срочные вещи метят красной каймой, чтобы решить дело побыстрее, хотя на самом деле оно ждёт.
И Инти вышел. У монаха по спине бегали мурашки, ему отчего-то казалось, что письмо о нём, и теперь у него будут большие неприятности. Вдруг по неведомым причинам его бросят в тюрьму и даже казнят? Страх перед тираном так въелся ему в душу, что теперь, вопреки очевидности, опять начинал терзать его. И во многом чтобы преодолеть его, он решился спросить:
— Скажи мне, Инка, почему тебя обвиняют во стольких убийствах и казнях? Ты не кажешься мне жестоким, но когда я готовился отправиться сюда, я учился вашему языку по книгам эмигрантов, и они рассказывали мне, что ты способен казнить даже за косой взгляд. Почему о тебе говорят такое?
— Те кто, покинул нашу страну, предав её, волей-неволей вынуждены ненавидеть меня. Они мечтают, что я буду свергнут и казнён, распространяя про меня самую отвратительную ложь и клевету, обвиняя меня во всех мыслимых или немыслимых преступлениях. Ведь любую смерть сколько-нибудь известного человека приписывают лично мне, идёт ли речь действительно о казни врага-изменника, казнённого по суду, о честном ли человеке, павшем от руки убийцы, или даже о жертве несчастного случая или болезни.
— Скажи, а Горного Льва действительно убил ты? Ты мне кажешься таким благородным, не могу представить, чтобы ты мог подсылать кому-либо убийцу!
— Увы, я вынужден был сделать это. Горный Лев сговаривался с испанцами, чтобы они помогли ему сесть на престол, а он отдал бы им на растерзание нашу страну.
— И всё-таки подсылать убийц — это неблагородно.
Инка усмехнулся:
— А благородным было бы самому скрестить с ним шпагу в честном поединке? Как в ваших романах про рыцарей?
— Пожалуй да, так было бы честнее.
— Но это значило дать ему прийти сюда с войском, — ответил Асеро. — Тогда ценой этого "благородства" были бы города, обращённые в руины, по крайней мере сотни тысяч убитых и искалеченных, многие женщины были бы обесчещены, многие другие стали бы вдовами, а дети бы осиротели... Получается, что "благородство" королей в вашем понимании покупается ценою жизней и страдания многих тысяч простых людей, не так ли? А многого ли стоит такое благородство за чужой счёт? Ведь у вас благородство короля или рыцаря важно прежде всего в глазах других королей или рыцарей. Но для нас, инков, важнее всего благо нашего народа.
Брат Томас ничего не ответил. Мысль была слишком новой для него, и потому ему требовалось время, чтобы её обдумать и усвоить. Инка продолжил:
— Да и к тому же кто в реальной жизни ведёт себя "как благородный рыцарь"? В ваших романах они сплошь верны своему слову и куртуазно ухаживают за прекрасными дамами. Только у нас слишком хорошо помнят, как они обращались с нашими женщинами. Я долгое время не понимал, как то, что пишут в ваших романах, соотносится с тем, что испанцы творили в реальной жизни. Потом я понял: все благородные правила у вас применяются только в особых случаях. К женщинам испанский дворянин будет относиться почтительно, только если они — знатные дамы, а честное слово соблюдать можно только отношении тех, кто кажется соответствующим вашим весьма сомнительным стандартам благородства, — Первый Инка улыбнулся одновременно и иронически, и грустно. — А если внушить себе, что встретившийся тебе чужеземец жесток и труслив, а женщина — развратна, то это сметает все моральные ограничения, и можно делать с ними всё, что захочется. Не так ли мыслят ваши идальго на деле?
— Похоже. Раньше я и сам считал тебя трусливым из-за лучников на крышах Тумбеса, но теперь я понимаю, что такие меры безопасности — необходимость для Тавантисуйю, где всё так зависит от того, останется ли правитель целым и невредимым. Для этого не жалко тренировать целый полк лучников....
— А ты думаешь, что лучники на крышах — только для охраны моей персоны? — улыбнулся Инка.
— А разве нет?
— Конечно, нет. Этот отряд из местных жителей должен будет стрелять во врагов с крыш, если они всё-таки ворвутся на улицы города. Ружья в такой ситуации были бы почти бесполезны, так как из них очень трудно попадать настолько точно, чтобы не задеть своих.
— То есть вы, инки, не сдаётесь даже тогда, когда враг врывается в город? — удивился Томас, — скажи мне, в чём секрет вашего мужественного упорства?
— Скажи мне, Томас, а разве среди белых людей ты не встречал таких, кто бы так любил своих близких, что отдал бы жизнь, защищая их от врагов?
— Бывает и такое. Но одно дело — защита своих родных, а другое — война за государство.
— Но у нас государство подобно большой семье, где все друг другу братья. К тому же во время войны с белыми каждый понимает, что и его семье в случае поражения грозит опасность. Во время Великой Войны на землях, где хотя бы недолго побывал враг, было почти невозможно найти женщину, избежавшую надругательства. Скажи, мне, монах, знал ли ты когда-нибудь любовь к женщине?
— Ты знаешь, что монахи дают обет безбрачия, и потому не могут завести семью, но чувство любви мне знакомо.
— Но если ты любил, то знал, что для тебя было бы легче умереть самой страшной смертью, чем увидеть свою возлюбленную поруганной. Ведь так?
— Так. Только... у нас любовь, именно любовь, а не похоть или привычка, бывает очень редко. Я сам порой недоумеваю, зачем Господь послал мне это чувство... Может, это и в самом деле нужно, чтобы я понял что-то... да, я теперь понял. Если у вас любовь бывает хотя бы в десять раз чаще, чем у нас, то неудивительно, что ваши люди бывают столь отчаянны в бою. Однако вы, инки, едва ли много знаете о любви, так как предаётесь многожёнству. Я не обвиняю тебя лично, инка, но ты и сам знаешь, что ты — исключение.
— Да, у нас принято многожёнство, а, как ты верно заметил, любить по-настоящему сразу несколько женщин невозможно. Поэтому многие инки женятся не по любви, а по симпатии или из чувства долга — последнее обычно на вдовах с детьми. Я понимаю, что жениться из чувства долга по-своему благородно, но ведь и с нелюбимыми жёнами надо спать, а в этом есть некоторая доля насилия, в том числе и над собой. Я не осуждаю других, но сам так не могу.
— Однако незнанием любви нельзя оправдать безнравственность, — ответил брат Томас. — В Европе говорят, что вы ведь не знаете для своей похоти никаких ограничений, и потому можете жениться бесчисленное количество раз!
— А что такое — безнравственность? У нас, например, считается дурным делом бросить жену с детьми, а у вас, я слышал, "незаконных" жён и детей бросать можно. Точно также поступил и Горный Лев, но это самое безобидное из того, что он сделал.
— А что он сделал ещё, за что его надо было убивать в изгнании?
— Уехав в изгнание, Горный Лев не только мерзко клеветал на меня, зовя меня подлым убийцей и узурпатором, но и подсылал убийц ко мне и к тем, кого считал наиболее верными моими сторонниками. Мне ещё повезло остаться в живых, другим повезло меньше. Об одном я сожалею — что мы не казнили его сразу, а позволили уехать в изгнание. Если бы его казнь состоялась раньше, то они были бы сейчас живы.
— Конечно, эти обстоятельства тебя оправдывают, я знаю, что правители, в отличие от простых смертных, стоят порой перед тяжёлым выбором. Однако приняв такое решение единолично, ты не чувствуешь ли тяжести на душе? Ведь люди недаром так устроены, что совестливому человеку убивать трудно.
Инка грустно улыбнулся:
— Даже я не могу судить единолично, приговор должны утвердить большинство из носящих льяуту. Когда меня избрали Первым Инкой, Горный Лев хотел устроить переворот с целью убить меня и захватить власть. Его судили, я настаивал на смертном приговоре, но большинство склонилось к идее его выслать, и пришлось мне с этим смириться.
— Неужели они не боялись возражать тебе?
— Они имеют на это полное право.
— Но потом ты...
— Только после того, как этот вопрос обсудили ещё раз и приняли другое решение.
— Значит, и судьбу Андреаса будут решать совместно?
— Разумеется.
Брат Томас понял, что всё безнадёжно. Лично Инку он мог бы ещё попробовать разжалобить, но уговорить сразу многих было безнадёжно. Но вместе с тем он, привыкший к абсолютной монархии, не мог не прийти в восхищение от мудрости государственного устройства Тавантисуйю.
Вошёл Инти, нахмуренный и мрачный.
— Это письмо касается Ветерка, — сказал он на аймара, очевидно рассчитывая, что Томас не знает этого языка. Однако монах, интересуясь жизнью туземцев, уже успел его выучить на уровне, позволявшем понимать разговор, — по закону за его преступление его должны судить все носящие льяуту, однако... по поводу меня есть некоторые разногласия. Иные говорят, что меня следует отправить в отставку со своей должности, раз я прохлопал измену собственного сына. И оттого считают, что мне ни к чему собственного сына судить.
— А ты сам на этот счёт что думаешь? — тоже на аймара ответил Инка.
— Конечно, случившееся — жестокий удар для меня. Но этот удар далеко не первый, и чует моё сердце — не последний. Я его переживу как-нибудь, а к Ветерку не буду излишне снисходителен, за рудники для него точно проголосую, и даже если носящие льяуту настоят на смертном приговоре — что ж, смирюсь. Выговора за то, что его измену прохлопал — заслуживаю. Однако если меня сейчас лишить моей должности, последствия будут тяжёлыми не столько для меня лично, сколько для всего государства. Да и кем они могут меня заменить? Горный Ветер ещё слишком молод и недостаточно опытен. Да и едва ли они хотят сместить отца, чтобы утвердить сына.
— Инти, я тебя в обиду не дам. По такой логике и меня надо снимать, раз Ветерок мой племянник. Да и вообще мы слишком тесно связаны родственными и дружескими узами между собой.
— Только твоего снятия они и добиваются.
— Ты думаешь, что это — целиком дело рук заговорщиков?
— Если бы так — было бы проще. Конечно, снять тебя было бы для них идеально. Но едва ли осуществимо — тебя слишком любит народ. А меня народ не любит, а потому снять меня в связи с этим будет легко. А если снимут меня, то тебя будет очень легко прикончить...
— Ладно, посмотрим. Ты столько раз спасал мне жизнь — для тех, кто не враг мне, это будет самым весомым аргументом.
Вечером того же дня Инти спросил у Томаса.
— Ну как, убедился в том, что Асеро вовсе не тот кровожадный тиран, каким его изображают в христианских странах?
— Это один из самых достойных правителей, каких только знала Земля, — ответил Томас. — да продлит Господь его дни! Инти, я подслушал ваш разговор на аймара, я немного знаю этот язык. Я правильно понял, что Первому Инке грозит серьёзная опасность?
— Наверное, мне не стоило говорить это при тебе. Но да, опасность ему грозит.
— Могу ли я... чем-то помочь, попытаться предотвратить беду?
— Не знаю. С одной стороны можешь, с другой — не знаю, могу ли впутывать в это дело тебя? Бывает, что людям очень тяжело идти против соотечественников. Даже когда те творят весьма чёрные дела.
— Однако я пошёл против Андреаса. И не жалею об этом, ведь столько людей избежали мучительной смерти в рабстве! Конечно, мне было бы лучше, если бы не погиб никто, но выбор был — Андреас или пленники, и для меня выбор в пользу пленников очевиден.
— Томас, пойми, с одной стороны я хотел бы, чтобы ты помогал мне, но с другой — христиане увидят в этом измену Христианскому Государству и Церкви. То есть если ты на это согласишься, то в случае разоблачения можешь попасть в руки инквизиции.
— Смерти я не боюсь. После того, как увидишь рай при жизни, становится так легко на душе.
— Но ведь если ты принесёшь присягу перед идолами — ты ведь, согласно вашей вере, рискуешь своей бессмертной душой. Скажи, а если твой бог явился перед тобой и сказал, что хочет наслать на нашу страну беды, а ты бы не смел мешать — что бы ты ему ответил?
— Тот бог, который бы предложил такое — не тот Бог, в которого я верю, — ответил Томас.
— А принести присягу перед ликом правителей Тавантисуйю ты смог бы?
— Если они все были такие же, как нынешний Первый Инка — то отчего нет? Христиане присягают своим королям, а инки куда лучше королей.
— Я рад, что ты это понял. Вот что: чтобы предотвратить беду, нависшую над нашей страной, я должен послать своего человека в Испанию. Посылать по одиночке — безнадёжно, потому я хотел в Куско найти ему провожатых из своих людей, но это довольно сложно. Для многих из них поехать в Испанию — всё равно что пойти на верную смерть. Но ведь ты... ты всё равно ведь собираешься вернуться на свою родину?
— Да.
— И её обычаи знаешь хорошо, значит, можешь помочь уберечь моего человека от ошибок. Ты мог бы быть идеальным провожатым. Ты согласен?
— И это всё нужно, чтобы отвести от Первого Инку руку убийцы, а от вашей страны — захватническую войну? — переспросил Томас.
— Да.
— Что ж, я согласен. Знаешь, я много думал захватнических войнах. Конечно, тот народ, на который нападают, страдает ужасно, но ведь и тот народ, который нападает... это ведь тоже не может на нём не сказаться. Причиняя зло чужеземцам, наёмник ведь всё равно приучает свою душу ко злу, и потому, вернувшись позже домой, ведь никак от этого зла не очищается. Как ему раскаяться, если даже в церкви его учат, что он, убийца и жестокий мучитель, якобы герой, а не преступник! Так что не только ради твоей страны, но и ради своей я должен предотвратить это зло, пусть бы даже такие как Андреас посчитали бы предателем Короны и Церкви. Скажи, а с кем я должен ехать?
— Вспомни девушку, по мольбе которой ты пришёл ко мне в первый раз.
— Как мне забыть её, Инти! Я каждый день её вспоминаю.
— Кстати, как на твой взгляд, Заря убедительно изображала из себя прихожанку?
— Если бы не Ветерок, думаю, Андреас ни за что бы не догадался, что она подослана. Да и я сам до последнего момента не верил. Пока она сама не призналась.
— Для меня было приятным сюрпризом, что ты не в обиде за её лукавство.
— Мне ли упрекать её в этом! Ведь когда нас посылали в Тавантисуйю, мы должны были способствовать всему, что приведёт к падению власти Первого Инки. Да, поначалу я этого не знал, но ведь потом-то Андреас выражался на этот счёт недвусмысленно. Я, правда, думал, что это его личные заморочки, но потом... потом понял, что он следовал данным ему инструкциям. Инти, я, конечно, провожу Зарю в Испанию и помогу ей всем, что в моих силах. Тавантисуйю стала мне второй родиной.
