Или где, подумал Вьюрок. Слишком он ко мне привязался, чересчур. Но признаваться ни-ни, зависимость ведь. А он же кошачья основа, гуляет сам по себе, признать хоть какую связь — нож острый.

Ну и вот, обиделся.

Хорошо еще, что карабина Вьюрку не поднять, а прахобой на вокзале всегда с неполным зарядом: пьяных в чувство приводить, о сильных проблемах сигналить выстрелом.

Бац, и наступила моя очередь смотреть в потолок.

С медициной тут не особо, конечно. Регенератора нет, не Атлас. Протезы тоже не впечатляют, соседи по палате рассказали. Вот хирурги тут — мое почтение! Инструментов нормальных считай что нету, даже скальпели не "жидкой стали", форму не меняют по ходу дела. Обычная нержавейка, хорошо точеная, но их же потом кипятить надо!

И такими-то оглоблями оперируют... Как боги.

Без очков совсем. Без виртуальной модели, подсвечивающей, где что в организме. Без подсказок!

Они, похоже, анатомию наизусть знают. Ничем иным объяснить невозможно. Ширх, распороли; шарх, осколки вычистили; дренаж, то-се — и в палату.

Теперь лежу, дышу осторожно. Швы под повязкой чешутся зверски — а почесать нельзя и нечем.

Поворачиваю голову: рядом на табуреточке та самая блондинка-волчица, что так ловко повинтила меня... Три года прошло... Полевой лагерь, Адам собирал горы Праха для налета на Вейл, как я теперь понимаю. После того провала, кстати, Синдер и обратила на меня внимание. Послала за жопой с ручками...

Я ведь смеялся над этим, почему же сейчас плакать хочется?

Тут из угла поодаль голос второй волчицы, светло-русой, почти рыжей:

— ... Как та собака, в грязи вываляется и придет! То Синдер, то Рейвен! Получше не мог найти?...

Сейчас на обеих чепцы больничные, а фигуры спрятаны под белыми халатами. Глаза только горят, а горят светом желтым, потом все больше в красное, а как повернет голову которая, то блик от лампы вовсе алый, бешеный.

И смотрит на меня блондинка, почти как в тот раз, но теперь вовсе без снисхождения. Вытянулся за три года, уже не маленький... Наверное.

Говорит, однако, ехидно:

— Ну что, Лосеныш? Везде в лоб надавали, куда тебе еще идти? Иди к нам! Ты нам подходишь.

И хочется радостно с ногами в ловушку прыгнуть, а только тонул я уже в глазах, век не позабуду. Золотистые Синдер, ледяные Винтер, багровые Рейвен...

— Разве? Вы вон какие, все отборные. А я лось... Просто Лось.

— Ты поступал в Технион, мы проверили по спискам.

— Но не поступил. И все, чего я построил — частокол пятого лагеря. Триста шестьдесят одно бревно, в гробу не забуду. А потом стрелял только.

— Лопатой или винтовкой ты делал то же самое, что и мы. В океане черного выгораживал зеленые островки жизни.

* * *

— Жизни маловато.

Хрущев отодвинул томик. Покрутил носом:

— Слабо, слабо. Много стрельбы с ненужной беготней. Мало Хоро и Мии. Словно "на отвяжись" написано.

Повернулся к Серову:

— Но что-то же они вместо этого написали?

— То же, что и в реальной истории на конец шестьдесят третьего. "Трудно быть богом."

— И как, большие отличия?

Серов помотал головой:

— Совсем никаких.

— Даже дона Рэбу в Рэбию не переименовали?

— Даже его.

— И никаких там по сюжету помощниц с ушками?

— Никита, я же сказал: никаких отличий.

— Получается, наш эксперимент не удался... Хоть сам пиши.

Серов хмыкнул:

— Я бы почитал. — Прибавил, пожимая плечами:

— Отрицательный результат — тоже результат.

— Стой, — Хрущев переложил бумаги ровнее. — Я понял. Они не написали, они сделали. Помнишь, в рапорте, когда этот высокий, который в Канской школе шашкой махал?

— Старший брат?

— Именно. Вот, как он оправдывался: сердце, мол не выдерживало, так хотел что-нибудь сделать. Вот он и сделал. Он пошел с Капитаном в посольство — и судьба наградила его открытием свойств Праха. А текст потом догонит. Они потом про это напишут. Возможно.

Хрущев огладил вышиванку под пиджаком.

— А, возможно, и не напишут. В рапортах ведь не пишут, сколько и о чем думали, когда на бруствер вставали. Главное, что сделали, а не что сказали по поводу. Потомки судят результат, мотива они не видят.

Серов обиженно подтянул губы:

— В зеркало пусть глянут! Сам факт их существования для нас уже подвиг.

— А вот Геббельс бы с тобой не согласился.

— За то и повешен.

— Он яд принял.

— Неважно, ты ведь понял.

— Понял... — Улыбался Хрущев недолго:

— Получается, мы просто отправили людей в творческую командировку. Одних доносов на аморалку полчемодана. Ты разобрался?

Серов резко помрачнел:

— Да.

— Тот человек, ну, торговый представитель, почему их писал?

-Потому, что его сильно напугали в молодости. Он прошел в Хабаровске через "мельницу".

— То есть?

Серов тяжело вздохнул, всем видом показывая, что говорить ему неприятно и не хочется, но Хрущев не отводил взгляда, и Серов сдался:

— Между сорок первым и сорок девятым НКВД устроило в манчжурской степи ложную заставу, за ней ложный японский разведпункт. Брали некоего человека, в отношении которого имелись подозрения. И условно забрасывали за условный рубеж. Он проезжал фиктивную заставу и попадал, якобы, в Манчжурию. Там его принимали ложные японцы и начинали мордовать, склонять к сотрудничеству. Кто соглашался, тех забрасывали обратно в СССР — ну, якобы забрасывали. А там принимали и кололи уже свои.

— М-да... Ты знал?

— Я смету подписывал в качестве замнаркома. Как Сталин помер, Бойцов и Золотухин из Партийного Контроля годик подождали, удостоверились, куда ветер подул — ну и записочку на стол: нарушения, мол, социалистической законности, а-я-яй, как можно... В тридцать восьмом, после Люшкова, все по закону, оказывается, шло. Никто не пикнул. А в пятьдесят четвертом надо же, нарушения.

— М-да... И что?

Серов помолчал и сказал:

— Я вот думаю, может, мы зря жопу-то рвем, а, Никита? Какого бы говна ты не наворотил, а такого при тебе не делалось. Уже одним этим ты лучше.

— Нет, Иван. Дальше с тем компредом что?

— То самое и есть. Прошел человек через такое, и теперь ничему не верит. Ему все время кажется, что сейчас все вокруг переоденутся, предъявят удостоверения и спросят за все сразу. Вот и написал он восемнадцать рапортов... Ни планировки Сосновых Склонов, ни распорядка охраны — все про пьянки да походы командированых по бабам.

Хрущев помолчал намного дольше, но заговорил первым:

— А как он попал в тему такой важности?

— Работник отличный, старательный, восточные традиции понимает. Опять же, реабилитированый. Вот начальник его и поощрил. Из лучших побуждений, вроде как продвинул, в духе новых веяний. Чтобы не говорили, что сидевших зажимает.

— Неужели нет ничего хорошего?

Серов откровенно заржал:

— Почему же! Вот, объяснительную прочти.

И Хрущев прочитал:

“Находясь во второй геологической экспедиции севернее Вейла, мы заодно проводили геодезическую съемку. Однажды, километрах в двух от нашего лагеря, патруль КПС наткнулся на базу "Белого клыка", как почти сразу крикнул нам фавн из местного охранения — там оказалась и тренированная Охотница. Она, как фавн и сказал, прорвалась и ушла. Я навел на место стычки теодолит и наблюдал за происходящим. А потом, по мотивам стычки (честно признаем, что пили для успокоения нервов — мы сами чуть не наткнулись на ту же базу!), я сочинил песню, которая очень быстро разошлась по советской колонии на Ремнанте, а с переделкой для секретности — и по всему Союзу."

Серов прокашлялся:

— Там дальше полтора листа объяснений, сводящихся к одной фразе: "Я совсем не хочу получить раскаленной стеклянной сосулькой в лицо, лучше сразу признаюсь: это все, что меня связывает с Синдер Фолл!"

И пояснил уже привычным деловитым тоном:

— Насчет Синдер, скорее всего, его старожилы разыграли, как новичка. На момент, когда их партия пришла в Ноль, бой под Вейлом закончился, и Синдер уже погибла.

Хрущев повертел бумагу, отложил.

— А за что вообще он объяснялся?

— Вот за песню, — и Серов протянул следующий лист, с куплетами:

Тут слоники скучают на серванте,

и дождика слепого полоса

А на Ремнанте, братцы, на Ремнанте,

Я такие видел чудеса!

Впечатлений до привальной доски

Хоть командировка далека

Проявленья, Прах, и борбатоски

И охотница из "Белого клыка"!

Хоть мистральский я не понимаю,

И она по-русски — ни фига,

Как высока грудь ее нагая,

Как нага высокая нога!

Не нужны теперь другие бабы,

Душу выжгло прям до уголька

Проявленья, Прах — но как неслаба

их глава мистральского БК!

Дорогие братья и сестрицы,

Что такое сделалось со мной?

Все мне сон один и тот же снится,

Широкоэкранный и цветной.

И в жару, и в стужу, и в ненастье

Выжигает все до уголька

В нем постель, распахнутая настежь,

И охотница из “Белого клыка”!"

— За песню?

— Да. Причем, Никита, что самое-самое, когда геологов отбирали, я там сидел в сторонке. А представлял парторг Октябрьского района, Мельницкий... Владимир, кажется. Или Василий, я только инициал вспомнил. И вот, чтобы польстить кандидату, Мельницкий говорит: а еще, мол, пишет человек стихи и даже песни... И там старичок с двумя колодками орденов, доброжелательный такой, видно, что не из вредности... Искренне сожалея, говорит: "Ну зачем он вообще эти самые песни пишет? Так вроде положительный человек, научный работник. И все вроде бы в порядке."

Серов помолчал и потом спросил неожиданно резко:

— Вот в самом деле, Никита, зачем человек песни пишет, книги там всякие? Копал бы себе от забора до обеда, а?

— Иван, я у тебя просил положительный пример, тоску развеять. А ты мне что? Раз так, нечего время тянуть.

Хрущев надавил кнопку на селекторе. Дверь открылась, вошел Тан Линь. После обмена приветствиями Хрущев спросил:

— Что собираетесь делать?

— Вернусь к своим пацанам. Вы и так на верном пути. А они пропадут, если на рельсы не поставить... — и засмеялся:

— Хотя бы на деревянные.

Серов и Хрущев переглянулись. Хрущев уронил:

— Хорошо.

Тан Линь, поняв намек, попрощался кивком и вышел. После нескольких минут молчания Серов подвел итог:

— Будет у них свой Макаренко.

— Иван...

— Думал, конечно, — Серов поморщился. — Еще в первую нашу встречу думал. Стоит ли нам знать ответы в конце учебника? Задача хорошего наставника — приучить самостоятельно искать решения, а не нафаршировать голову ограниченным набором рецептов. Из этих соображений Тан Линь для нас опасен и вреден, а не просто излишен. Чтобы не светиться самим, приказать Капитану...

— И?

— Первое, смысл так ломать человека. Драма ради драмы? Глупо. Следующий ход — либо Капитан сломается, либо сломаемся мы, начнем Капитана подозревать. Надломленный лук, замиренный друг — предки этот вопрос понимали туго! В любом случае, нормально сотрудничать с ним уже будет нельзя.

Серов подошел к подоконнику и говорил теперь на фоне серого февральского неба, и Хрущев подумал: до оттепели далеко...

— Второе. Из каких резонов Тан Линя убивать? Просто потому что мы кровавая гэбня? Это для слезогонки хорошо, но мы-то не кино снимаем. Причина какая? Мы боимся его знания, его пути, его опыта? Так это банальный страх перед будущим.

Повернувшись к снежной Москве за окном, Серов обеими руками вцепился в подоконник, не замечая, как пальцы проминают крашеную белую доску, и отчеканил:

— Я не должен бояться будущего.

Будущее — убийца разума.

Будущее — маленькая смерть, влекущая за собой полное уничтожение привычного мне "сегодня".

Я встречусь лицом к лицу со своим будущим.

Я позволю ему пройти через меня и сквозь меня.

И, когда он уйдет, я обращу свой внутренний взор на его путь...

Серов разжал пальцы, но спохватился поздно: на сорокамиллиметровой цельной доске остались вмятины. Из-под содранной краски поплыл тоненький-тоненький запах сосновой смолы.

И Серов просто договорил, повернувшись лицом к Хрущеву обратно:

— Там, где пройдет будущее, останусь только я.

* * *

— Я же дочь врага народа, забыл? Окончательно невыездной станешь!

— Лена! Выездным я только что побывал. И там видел такое... Что ну его нафиг! Теперь хочу... Домой.

Лена повертела носом все еще недоверчиво, но документы взяла, причем старший из-за плеча внимательно проверил, чтобы взяла все справки, все выписки по пересмотру дела. Он быстро и как-то привычно, умело, с невесть откуда взявшейся сноровкой, разложил все листочки по категориям, прибавляя туда свои бумаги с истинно поварской ловкостью и четким пониманием, что рядом с чем будет читаться. Затем одним движением завязал папку, а вторым убрал ее в щегольский "офицерский" чемоданчик-дипломат.

И они вышли в мартовские Сокольники — полдень среды, почти все на работе, вряд ли в ЗАГС окажется прямо такая уж очередь, чего бы не пройтись, время есть? — и пошли втроем, привычной компанией, и Лена все косилась на младшего брата; старший называл его теперь "Звездочетом" на полном серьезе, выговаривая кличку так, что прописная буква в начале слова виделась сама собой.

— Повесть нашу, кстати, "Молодая гвардия" выпускает, — Звездочет пнул комок снега, врубился носком полуботинка в оказавшийся под ним бордюр, но даже не покривился.

— Ту, что вы за вечер накатали?

Братья переглянулись и отвечать выпало младшему:

— Не, "Трудно быть богом" все же месяц писали.

— Все равно быстро.

— Для профессионала нормально, вот Борис Полевой "Повесть о настоящем человеке" за три недели написал.

— Ага. Только за... Устали, в общем. Это же Борис Полевой профессионал, а мы ученые.

— Ученые-моченые, — Лена хихикнула, глядя на тающий под ногами снег, на бело-зеленые елки над влажным, черным асфальтом дорожек. — Сказку напишите. Ради отдыха.

Старший брат засмеялся тоже:

— Сказку. Именно! Для младших научных сотрудников...

И посерьезнел, и вздохнул, прикрывшись ладонью от невысокого пока мартовского солнца:

— Мы в "Трудно быть богом" собирались мушкетерский роман с попрыгушками, шпагами и серенадами написать, а что получилось?

— Вообще, пока не до литературы. У меня материала сразу на две диссертации. Опыт практического измерения межзвездных расстояний. И динамическая система малых планетоидов на периоде краткосрочного резонанса Боде. Ну, тут название надо еще нормально сформулировать, я пока не занимался толком.

— А у меня Прах... Передача информации в кристаллических решетках, точнее.

Лена похлопала глазами, про себя подумав: зарекалась ворона монетки тырить! Все равно будете писать, никуда не денетесь. Когда вы пишете, вы на войне, видно по глазам. А когда работаете, то всего лишь на работе.

Больше они не говорили ни о чем связном, отделываясь междометиями о природе с погодой. И через некоторое время прибыли к ЗАГС, и даже не попали в обеденный перерыв, что Лена посчитала за определенный знак судьбы.