Потом белых немного попустило, хотя не всех и не всегда, и подобные гекатомбы они не устраивали, ограничиваясь 'всего лишь' расстрелом комиссаров, членов партии коммунистов и евреев. Ну или тех, чей лик чем-то не понравился. А остальных ставили в строй. Иногда перетасовав, чтобы завтра пленный красноармеец не встретился с нелленным красноармейцем и не перешел на его сторону.

Например, взятый в плен в Донбассе пойдет в войска Черноморской губернии, пугать грузин. Или против войск УНР. Впрочем, не всегда, судя по рассказам, могли и на месте оставить.

Было ли что-то такое со стороны красных? Было, если счесть подобным расстрелы пленных в Крыму и расказачивание.

Но надо быть честным и сказать вот что: к Крыму у любого красноармейца был солидный опыт наблюдения за белой политикой. Уже зрелище Пятигорского марша мертвых вполне способно мозги сдвинуть в сторону 'не щадить никого'. И другие акты жестокости это желание только укрепят. Человек мстителен, и, если он свяжет многочисленные акты мучительств со стороны белых с добровольным членством в Добровольческой армии-оставят ли его в живых? Если он служит в некоем Сводно-гренадерском полку— может, его и не сочтут 'породой диавольской'. Может быть. А вот если он доброволец в 'цветном' полку...

Насчет расказачивания-этим занималась не только советская власть, это делали и атаманы Дона, Краснов и кто там был потом. Казак, воюющий за красных, извергался из сословия, родные подвергались репрессиям, а его самого могли и казнить и так делали. На Кубани я такого решения Рады или чего-то не припомню, но индивидуально могли многое нехорошее проделать.

А вот теперь я скажу следующее-самые большие погубители казаков не Сырцов, и не Малкин, а также иные красные,

Самыми большими являются представители казачьего начальства.

Шаг первый с его стороны: политика, ведущая к тому, что на казаков начинают смотреть, как на врага всех и каждого, кто не казак. И это не старые счеты, хотя за прошедшие со времен революции 1905 года время все ее участники не померли и у многих осталось в памяти, как ее давили, а совсем свежий террор казаков против иногородних у себя в Войсках и за их границами. Там они тоже не стеснялись. В итоге оказывалось, что Москва не взята, красные наступают и вот-вот захватят территорию Войска. А дальше все начинали думать, а что с ними будет потом, когда красные придут? Выходило, что могут повторить то, что делали они сами прежде. Поэтому казаки начинали собираться и уходить.

Атаман Дутов зимой 1919 года после потери Омска отступил с Войском по степям и пустыням в Семиречье. Отступавшие умирали от голода, болезней (тиф он и в Семиречье тиф), холода, их отлавливали степняки с целью поживиться...Поход потом не зря назвали Голодным. Да и даже в Семиречье тиф косить армию продолжал. Счет погибшим шел на тысячи.

Поход атамана Толстова на форт Александровский. 5 января 1920 года Остатки Уральской армии Толстова вышли из Гурьева и отправились в самоубийственный марш на форт Александровский в поисках спасения. Путь их пролегал через безводные степи, по морозу, без серьезных запасов, свирепствовал тиф. В итоге до форта дошли едва три с небольшим тысячи из десяти, вышедших туда. Тиф продолжил собирать своих жертв, но у казаков появилась слабая надежда, что хоть кого-то увезут через море к другим белым. Говорят, что немногих и увезли, но в начале апреля к порту подошли красные корабли. Двести с небольшим человек казаков во главе с Толстовым пошли дальше, снов через пустыню в Персию, и дошли, потеряв только четверть состава. А чуть больше тысячи попали в красный плен. Разница между тремя тысячами и неполными полутора тысячами— это явно последствия тифа. Кто не заболел или уже выздоровел и восстановился, то ушел в Персию. Кто остался жив, но был слаб после болезни— сдались. Остальные -явно ушли тем же путем, что и основная масса тех, что вышли из Гурьева.

Донские и частично кубанские казаки этого тоже накушались, правда, кубанцам немного повезло географически. Даже от самых северных станиц до Новороссийска идти не так далеко, как уральцам или оренбуржцам и не по такой пустыне. Вот донцам пришлось идти подольше, и тиф по ним тоже прошелся.

И в качестве дополнения-о роли генерала Павлова в выморожении донских казаков. После взятия Ростова красными фронт остановился на Дону и Маныче. И добровольцы, и донцы и кубанцы после многих поражений зимы смотрели на то, как сократилась их территория и размышляли, как бы не оказаться в море, когда красные снова налягут всей силой.

Дальше белой силе немного повезло-попытки Буденного прорваться через их оборону несколько раз провалились, и под Батайском, и под Ольггинской. До этого казаки полагали Буденного непобедимым, а тут вот подряд несколько неудач. И появилась тень надежд-а вдруг снова придет ратное счастье, как во втором Кубанском походе или летом19 года? Как оказалось-не пришло, но пока об этом не догадывались, и обе стороны готовились к боям. Поскольку фронт по Дону и Манычу был длинен, то требовался подвижный резерв, чтобы быстро явиться к месту прорыва красных и его запечатать. И это даже получалось-пытавшиеся прорываться корпус Жлобы и дивизия Азина потерпели поражение и отброшены за Маныч. И Павлов пошел отбрасывать Буденного. Ради скорости он выбрал более короткий маршрут, но марш в морозы по ненаселенному берегу буквально заморозил силы Павлова. Когда он подошел к Торговой, у его казаков не было сил идти в атаку. Степь покрылась трупам замерзших казаков. Их в степи осталось тысяч пять. Обморозился и сам Павлов. Те немногие, кто были еще способны, пошли в атаку на Торговую, но их быстро вышибли на мороз обратно. А прочие больше стояли— не было сил идти в бой, и даже кричать 'Ура'-на морозе голос садился!

Попробую воспроизвести рассказ участника:

— ...мразь генеральская,...(много всяких слов), четверо суток нас по степи водил, пока с седел падать не стали(еще много слов, не хуже " загиба Петра великого"), вымерзли, как вши на морозе, с такими...генералами и воевать не надо, кончимся еще до боя!(еще много слов). Проводник два раза путь терял, где ж такого (тут исследована родословная проводника и обнаружена его близкородственная связь со свиньями и собаками округи) нашли и за ним двинулись! На погибель двинулись! От полка половина досюда дотащилась, а кто смог, у того руки от мороза свело! Не все даже кричать "ура" смогли, чтобы своим подмогнуть! Рот откроешь, а из тебя не то сип, не то свист вырывается! И голоса тонкие, как у мыша писк! (снова прямой наводкой по генералам). Вот теперь сила донская и лежит по степям и буеракам, не в бою побитая, а померзшая, как Бонапартово воинство! ( еще слова высокого давления) Два дня ничего горячего не ели! Нашли ихние превосходительства дорогу (и снова горячие слова про эти превосходительства)... Атаман Платов так хранцузов морозил, а нас теперь свои генералы, как вшей али клопов перевели!( еще немного пожеланий генералам)...

И действительно, Павлов раньше служил в Забайкалье, где морозы почище донских, да и поморозиться казакам, знакомым с местным климатом и одетым по погоде— все выглядит очень нехорошо.

Итого зима 1920 года стала зимой казачьей погибели— голодный поход Дутова, марш смерти на форт Александровский, ледяная могила казаков Павлова, отход донцов н Кубань. И это только за счет морозов, болезней и бескормицы, без применения оружия! Сырцов, Малкин и прочие тоскливо глядят на все это,понимая, что им генералов не догнать в истреблении казаков.

Снова вспоминается Энвер-паша и его аскеры, которых он повел и похоронил в снегах, и они из снежных могил не вернулись.

Еще надо рассказать о таком вот хозяйственном сепаратизме в Деникинороссии. Политический сепаратизм Деникин давил, иногда тайно, иногда явно. Тот самый Рябовол оказался застреленным, в общем-то, в публичном месте. Два пули в затылок и все. Расследование ничего не нашло, хотя про участие в его убийстве офицеров говорили вслух, но вот не нашли и все. Когда Рада подписала договор с горцами, член делегации священник Кулабухов был повешен. Остальные участники сделал ноги подальше от такой же участи. Видя все это, кубанские казаки стали дезертировать из рядов.

Экономический сепаратизм оставался вне интересов Деникина. Возможно, он так компенсировал кубанским ограничения в других сферах. К югу ККВ примыкала Черноморская губерния, относительно слабо заселенная, перед Мировой войной всего 90 тысяч населения и с не очень удобными для сельского хозяйства землями. Но промышленность ее была развита сильнее, чем в ККВ.И еще там располагались порты на Черном море. В горной местности хлебопашество не сильно было развито. выращивались виноград, фрукты, кукуруза и табак. Но в нормальных условиях, когда будущие члены Кубанской Рады тихо и мирно сидели на своих задах и не вредили, то все было тоже жить не мешало. В окрестностях Сочи рос табак, потому его везли на рынок, продавали и на вырученные деньги покупали хлеб. Кто ел, а кто курил. Можно было отойти от роли денег и менять натуральный продукт на другой натуральный. То, что большевики боролись с частной торговлей-это было их непреходящее заблуждение-бороться с эксплуатацией человека человеком. Но настал 1919 год, и Кубанская рада предалась тому же-на железной дороге в Новороссийск были поставлены пикеты, не попускавшие хлеб в губернию. Отчего хлеб там был вдвое дороже, чем в Екатеринодаре. Когда был запрет вывоза хлеба в Грузию, пока там не пересмотрят свою политику и желание отторгнуть Сочинский округ-это понятно. Но что сделали жители Черноморской губернии Кубанскому войску и Кубанской Раде плохого? Да ничего. Через порт ввозились военные грузы для ВСБР от танков до патронов и мыла, через него же вывозились экспортные грузы. Из губернии шел цемент с новороссийских заводов, изделия завода 'Судрсталь2— бронепоезда, бронетракторы, прицелы для орудий и много чего другого. Таким образом, Кубань радостно получала военное снаряжение с 'Судостали', а вот хлеб для рабочих завода-не заслужили они, пусть работают даром и питаются воздухом. От голода рабочих Новороссийска и их семьи спасали две вещи-рыба, которую ловили в бухте, и мука из Турции. Рада прямо изображала собаку на сене: 'И сама не гам, и другому не дам'. Крестьян из Черноморской губернии кубанские казаки до того довели террором, что крестьяне, хоть и немногочисленные, но подняли восстание и захватили Черноморское побережье от Геленджика до Сочи, благо войска ВСЮР, что там стояли, воевать за Деникинороссию не хотели (среди них было много бывших красных, поставленных в белый строй). Как говорили крестьяне, для них Деникин стал равносилен Ленину. Надо же было так постараться, чтобы создать себе врага из лояльного населения и на пустом месте! А еще лучше было то, что с севера на Новороссийск идет 9 армия красных, а с юго-востока— крестьянская армия Вороновича!

Довыдергивались! Как генерал Павлов на Маныче!

Когда же число не то глупостей, не то преступлений Кубанской Рады превысило чье-то терпение, Рада, войско и прочие ушли и не вернулись.

Разумеется, я об этом всем узнал не сразу, а на протяжении многих лет, и рассказал про увиденное и услышанное( а это далеко не все)уже сейчас, но скажу, что груз на чаше весов все собирался и собирался, и итогом этого стало то, что я осознал: да, я казак .и мне есть, чем гордиться как казаку, но казачество Кубани где-то свернуло не туда и собрало на себя по дороге заразы столько, что быть рядом с ним стало физически опасно и морально недостойно. Поэтому я отошел подальше от белого движения. Мне в этом помогало ранение в Галиции, но оно мне не помешало пойти на польский фронт. Фельдшер-то может и слегка прихрамывать, он не курьер. Иногда я думал, что это с моей стороны искупительная жертва. Но ее не приняли.

Поэтому я жил в станице, трудился на наделе вместе с родными. Хотя жители станицы, прознав, что я фельдшер, все чаще стали обращаться за помощью. И число их росло, и приезжали люди из других станиц. Я поговорил со станичным атаманом (тогда это был отставной урядник Лучко Касьян Семенович).

Семеныч сказал, что он только рад, что можно лечиться в станице, но денег платить мне жалованье он не может. Но может помочь вот как— поскольку больных принимать надо, а там иногда и заразные могут быть, то это надо делать вне родного дома. Есть в станице выморочный курень, хозяева которого умерли, а наследник их так пока с турецкого фронта не вернулся, хотя его однополчане уже тут. и даже намекали, что Демид Акулиничев явно пьянству предается и оттого домой носа не кажет. Поэтому он пока своей властью отдает мне этот курень под амбулаторию, западная половина дома будет использоваться как заразное отделение (при нужде), а в восточной я могу принимать людей, и он не против, чтобы я за это деньги или что взамен брал, но он настаивает, чтобы я знал меру и входил в положение. Так в его молодости ему говорили, как чиновникам следует брать подношения от благодарных посетителей. Отец его в войсковой канцелярии служил писарем и много чего рассказывал. Еще он пообещал помощь с уборкой помещения, а то год там никого не было, и пыли с грязью явно много. И слово сдержал, мобилизовал баб и помещение вычистили.

Я только предупредил. что во время полевых работ могу быть далеко на поле, поэтому пусть ищут меня там, если я срочно нужен. Не срочно-пусть ждут.

Поскольку в станице было две бабки, помогавшие роженицам, а я сам данного раздела медицины немного побаивался, ибо этому был недоучен, потому зашел к обоим нашим специалистками и поговорил с ними. Обещал не влезать в родовспоможение, разве что форс-мажор случится. И то позову их, но пока они идут, сам что-то сделаю. Мне совсем не хочется их хлеба лишать. Все разделом полномочий оказались довольны. Бабки мне потом не одного больного присылали из родных рожениц, кого что-то беспокоило.

Среди екатеринодарских докторов отношение к таким бабкам было насмешливое, а иногда критическое, я же к этому относился так: когда в Ахтырской или Убинской будет возможность открыть родильную клинику с профессорами и подачей вина волнующимся мужьям,

то тогда и можно посмеиваться над бабками. Пока этого нет-лучше Акимовна, которая лет сорок помогает рождаться на свет, чем рожать в чистом поле без помощи.

Так вот мне и жилось. Нельзя сказать, что жил я врачеванием очень здорово и богато, но польза от того была. Иногда мог и в недальний хутор съездить и поглядеть, что с больным или больной.

В Екатеринодаре мне давали книги по лекарственным травам, и я их тогда читал и выписки делал-и тому рад был. Конечно, в Екатеринодаре имелись хорошие аптеки, да и в Новороссийске тоже, но стоили лекарства в них не очень дешево. Поэтому каждый раз приходилось спрашивать-а есть ли у хозяина деньги на аптечное лекарство? Если нет, то начинались поиски, чем бы его заменить. Поневоле вспоминались слова Лескова о применении лоснящейся сажи для лечения. Вроде если соскабливаешь сажу с чугунка справа налево, то сажа опавшее обратно приподымает, а наоборот — наоборот, возвращает к прежнему размеру. И чтобы не давились, сажу настаивали на хлебном вине. Вроде бы смешно, но зачастую больному и лечиться было не у кого и никак иначе, как описанными литератором Некрасовым способами вроде: 'Под куричий клали насест'.