Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

Фёдор слушал самодовольно.

До смерти слушать будет.

Любим мы тех, кому помогли. А если они еще и благодарны за помощь, и не устают о том напоминать... как тут не любить?

А все же...

— Надобно посмотреть, что там с барышней и ее нянюшкой. Да помочь чем. Хорошая девушка.

* * *

Устя шла рядом с носилками.

Держала руку нянюшки Дарены, вспоминала.

В тот раз было все иначе. Самовольно она сбежала на ярмарку, через забор перелезла. Повезло дурочке, никто обидеть не успел. Сегодня-то они с утречка пришли, а тот раз она после завтрака удрала, вот и задержалась.

Прийти на ярмарку не успела — ввязалась в беду.

Налетел на нее Михайла, сунул за пазуху кошелек — и шепнул спрятать. А она так ошалела, что только стояла, глазами хлопала. Чисто корова бессмысленная, которую на скотобойню ведут.

А за Михайлой уже и Фёдор поспешал.

Это тогда она не знала, что произошло, а сейчас-то.... За столько лет грех было не дознаться. Михайла на ярмарке Фёдора увидел, да кошелек у него и украл. А кто-то из холопов заметил.

Погнались за вором, клич кликнули... понял шпынь, что не уйдет, а тут Устя. И видно, что боярышня.

Это сейчас она одета, как девка-холопка, а тогда и сарафан на ней дорогой был, и душегрея, и серьги золотые в ушах, и лента с золотом в косе... дура же!

И кошелек спрятала.

И Михайла тот раз так же раздевался... только тогда кошелька у него не нашли. А в этот раз — вдруг да повезет? Вдруг да не вывернется?

Жаль только, она его казни не увидит, но за такое...

Она Фёдору даже простит что-нибудь. Такое... незначительное.

Аксинья догнала, тронула сестру за руку.

— Устя... с няней все в порядке будет?

— Да.

Это Устинья точно знала. Будет. Она постарается, и все у нее получится. Сказала же волхва, что сила Усте большая дана! Ну так пусть сила та на пользу ее любимым идет, и никак иначе!

— Устя... а кто это был?

— Не знаю, Асенька. Спросим сейчас. Скажи, дяденька, а как боярина зовут, который помог нам? Хочу за него свечку в храме поставить, да помолиться о здравии!

Филька хмыкнул.

— Неуж не узнали, барышни?

— Откуда бы? — изобразила святую невинность Устинья.

— Царевич то! Фёдор Иоаннович!

* * *

Михайла оглядывался по сторонам.

Незаметно, по-тихому. Как на ярмарке привык... нечистый его под руку толкнул, мошну срезать у дурачка. А видно ж его, такого!

Пришел, павлин щипаный, хвост распустил, шапка у него с малиновым верхом, собольей опушкой, сапоги такие, тятенька, небось, хозяйство продаст, так и то купить не хватит. Разве что один сапог!

Михайла уж навидался!

Он и сам не из простых свиней свинья, как-никак Ижорский. Только род-от у них многочисленный, одна фамилия и есть у Михайлы. А денег — нет, не дадут. Они ветка младшая, побочная, его отец и сам третий сын, и дед — четвертый, вот нынешнему боярину Ижорскому и получаются седьмая родня на кривом киселе. Сходить к нему, да попросить?

Ага, лучше и не вязаться.

Скажет еще, что ты его холоп, доказывай потом — да кому? За боярином сила, а за тобой что? У отца дом да мастерская крохотная, тулупами он торгует, сам товар возит, сам за прилавком стоит, братья по закупке крутятся, да по выделке шкур мамка и сестрицы ему помогают, где сшить, где чего еще...

Михайла в семейном деле не лишним бы оказался, да вот беда, руки у него быстрее головы завсегда были. Знал он за собой этот грех.

Вот вроде и не хочешь воровать, а руки сами тянутся. Там чуточку в свою пользу пересчитать, здесь копейку смахнуть...

Отец замечал — лупил Михайлу, да только проку с того не было.

Лупи, не лупи, отлежится и опять за старое. Мать плакала, сестры ревели, старший брат пинки да тычки отвешивал...

Все даром прошло!

Михайла и думать не стал, когда увидел на ярмарке скоморохов с медведем.

Тогда ему особо паршиво было, нещадно болела поротая задница, пел в желудке ветер, отец обещал, что вообще убьет, коли собачий сын хоть копейку украдет...

Мать ночью приходила, мазала синяки лампадным маслицем, чтобы быстрее прошло, причитала над сыночком. И как-то так получилось... дошли ее слова до мальчишки.

Денег у них нет. Кроме имени и нет у них, считай, ничего. Их теперь любой обидит. А ежели еще и слух об их семье пойдет, что нечисты они на руку... Михайле — что?

Он своровал, и не подумал. А она будет матерью воришки. Равно как Фенька, и Лушка. Кто на них тогда женится?

Михайла возьмет, да и уедет куда, он сейчас сам по себе, перекати-поле, а семья тут останется. И слава дурная о них пойдет, город-от маленький, и до боярина дойдет, а ведь фамилия у них с Михайлой одна, мало ли, что боярин сделает? Может, и вообще приказать засечь мальчишку на площади... а им тогда только с места сниматься, а куда, с малыми детьми? Пропадут они из-за вороватого сына, как есть — пропадут. Всю семью он изведет напрочь.

Михайла это понял.

И ушел.

Попросился со скоморохами, те и взяли мальчишку. А что? Смышленый, смазливый, с бойким языком — чего еще надобно? Кормили, конечно, впроголодь, зато ремеслу учили.

Чему только Михайла не научился за тот год, который по городам ходил! Пожалуй только одному — честно жить.

Он бы и еще со скоморохами походил, да случился... случай. Так он о нем и думал.

Скоморохи, они ведь и разбоем не брезгуют, когда придется. А Михайла...

Не боялся он крови, и мертвяков не боялся. И когда увидел, как невинных людей жизни лишают, не дрогнул. А потом ночью и призадумался.

Оно, конечно, по-разному бывает. И скоморохов гонят, и побить могут, и не заплатить — дело обычное. А только все ж не вешают их без всякого суда.

А вот разбойников, татей придорожных — вешают. Где поймают.

Оправдание?

А какое тебе, тать, оправдание? Вот осина, и Господь милостив. У него и разберешься.

Жить Михайле хотелось. И хорошо жить, и подольше. Так что...

Утаил он часть добычи от дружков, да и пустился в бега. Хотя кто его там искал? Кому он нужен?

Может, кинься мальчишка куда-то в глушь, и нашли бы его легко. Но Михайле хотелось не этого. Ему хотелось блеска и роскоши, а где их можно найти?

Только в столице.

Древняя Ладога принимала всех, приняла она и беглеца Михайлу.*

*— у автора все же не Россия, а Росса, чуточку альтернативная. А Ладога — говорят, она была некогда столицей Руси. Прим. авт.

Много где за пару лет успел поработать расторопный мальчишка. Торговать вразнос бегал, в трактире прислуживал, у лошадиного барышника коней чистил... всего и не перебрать.

Приворовывал, конечно, куда ж без того. Но осторожнее стал, материны слова помнил крепко.

Дурная слава далеко пойдет! Нельзя ему, чтобы поймали, а коли уж случится, надо любое другое имя называть.

Покамест не ловили.

Только вот сегодня неудачно получилось. Он-то сделал все чисто, да один из холопьев заметил, что у хозяина мошны нет. Крик поднял, и на Михайлу показывает. Пришлось бежать.

Хорошо еще на пути старуха с девками попалась, одной из них Михайла улов и скинул. До второй не дотянулся. Та к старухе сразу кинулась, а потом таким взглядом Михайлу подарила из-под ресниц...

Словно плетью поперек хребта ожгла. За старуху, что ли, рассердилась?

И потом — удача!

Что Михайла, дурак, что ли? Сразу-то он царевича Фёдора не узнал, понятно. А вот потом... не царевича он приметил, а одного из его сопровождающих. Кто ж на Ладоге не знал Данилу Захарьина?

Обычно-то вдовой царицы брат себя иначе вел, шумел, наперед лез, внимание к себе привлекал. Оно и понятно, накушался во времена оны кашки из лебеды, а теперь денег у него — хоть лопатой греби. Вот и старается он свое худородство золотым шитьем закрыть.

Не получается, конечно.

Но знать о нем вся Ладога знает.

А тут он стоит смирнехонько за правым плечом у парня, наперед не лезет, не шумит, не требует ничего... ну и кого он так выгуливать может? Только Фёдора Ивановича, ясно же! И по лицу там видно... кто царицу вдовствующую хоть раз видел, тот сразу поймет.

Михайла, вот, один раз сподобился, когда она на богомолье ехала, сразу ясно, чей тут сынок. Вот он, весь, как есть.

И губы такие же, маленькие, и глаза колючие, и лоб невысокий, только царица даже старая, а красивая, а этот... нос вот, как цаплин клюв, волосы жидкие, прыщи по всей личности.

Смотреть не на что.

А смотреть надо бы.

Михайла уже решил для себя, что надо бы постараться стать поближе к царевичу. А что?

Местечко сытное, вольное, опять же, и он не из холопьев каких! Он — Ижорский! Его предки с государем Соколом на Ладогу пришли!

Холоп Сенька оказался не гневливым, да и болтливым, стоило Михайле ему поклониться пониже, да и попросить уму-разуму научить, тот и согласился посидеть вечерком, за кувшином с хмельным медком. А уж что в тот мед подсыпать, Михайла знал.

А пока шел рядом, потихоньку, и очень старался не привлекать к себе внимания.

Интересно, куда они идут, и что там будет?

* * *

Дом, в который занесли обеспамятевшую няньку, был бедным и не слишком чистым.

Устя не обращала на это внимания. Не до того ей, чтобы тараканов пересчитывать. Она шла рядом с няней, держала ее за руку, уговаривала, как маленькую.

— Все хорошо, нянюшка, все в порядке, сейчас ты в себя придешь...

А еще...

Как уж там работал подарок Живы, ее сила, она не знала. Просто чувствовала тепло в руке, словно на ее ладони горел ровный теплый огонек. И часть этого тепла переливалась в нянюшку, успокаивала, разбегалась по жилочкам... Устя теперь могла сказать, и что случилось.

Когда этот шпынь Михайла няню оттолкнул, та навзничь полетела. И спиной о землю ударилась. Сильно.

Вот у нее дыхание и зашлось, бывает такое. Когда ни вздохнуть, ни выдохнуть... хорошо еще Устя рядом была. Смогла сердце подтолкнуть, грудь успокоить. Теперь нянюшка полежит день-другой, да и обойдется потихоньку. И домой ее можно будет доставить со всем бережением. А если б рядом никого не оказалось, от такого удара и умереть можно.

— Ох и будет нам беды, Устенька, — подала голос няня.

Устя только рукой махнула.

— Пусть хоть розгами меня высекут за дурную затею, лишь бы ты не болела.

У няни и слезы на глаза навернулись.

Понятно, боярских детей ты воспитываешь, на руках качаешь, как родных любишь, а то и пуще родных, сердцу ж не прикажешь. Но знать, что и тебя в ответ любят?

Не просто прибегают 'няня, я тебя люблю, дай яблочко', не подольститься пытаются. А вот так, считают, что ты важнее любых неприятностей?

За такое и удариться было не жалко. Хотя и спина до сих пор болела, и голова кружилась, и подташнивало. С каждой минутой все меньше и меньше, то и понятно. Дарёна не неженка какая, отлежится, да и встанет. *

*— при ударе о землю спиной и затылком Дарёна получила легкое сотрясение головного мозга и сильный ушиб спины. Плюс обморок. Могло бы плохо закончиться, прим. авт.

— Батюшка твой гневаться будет.

— Пусть гневается. Справедливо все, я виновата. И сама захотела на людей посмотреть, и тебя с собой потянула. Плохое могло случиться.

— И мне достанется, — протянула рядом Аксинья.

Устя погладила ее по плечу.

— Тебя и вовсе ругать не за что.

— Заодно с тобой высекут. Зря я только тебя послушала...

Устинья отмахнулась.

Высекут, не высекут... да какое это имеет значение? Порка — боль, и только. А тревога за близкого человека? Которого ты сегодня потерять могла?

Не приходит это в голову Аксиньи?

Устя посмотрела на сестру, и головой покачала.

Не приходит. И сама она не умнее была.

— Асенька, ты попроси у хозяйки ведро с водой, да тряпку какую. И Дарёне примочку положить не мешало бы, да и нам с тобой умыться? Чай, чумазые, как два поросенка?

Вот это у сестрицы мигом отозвалось.

— Сейчас, Устя. Попрошу.

Только подол и мелькнул.

— Петруша, ты сейчас домой к нам беги, скажи, что толкнули нянюшку в суматохе, повозка нужна, ее домой довезти.

— Да ты что, боярышня! Кто ж мне его даст!

Устя задумалась.

Действительно, если б она упала, или Аксинья, ну так сто бед, один ответ. Все равно порки не избежать.

— Так ты скажи, что я упала.

— Боярышня, а как узнают, что солгал я, тогда меня высекут.

Устя стиснула зубы.

Вернулась Аксинья с ведром воды и парой тряпок. Обмакнула одну из них в ведро, и принялась стирать с лица мел и свеклу.

Устя молча макнула в ведро вторую тряпку, положила на голову няни прохладный компресс.

— Полежи так, нянюшка. Я все устрою.

— Устенька...

— Няня, лежи и не спорь. Ты обо мне заботилась, теперь я о тебе буду.

Дарёна замолчала. Под тряпкой и видно не было, как у нее слезы потекли. А Устя развернулась к холопу.

— Вот что, Петенька. Ты порки боишься?

— Боюсь, боярышня.

— А я тебе обещаю, сделаю так, что тебя вообще продадут! Понял?!

Говорила Устя весьма выразительно. А размазанный грим и вообще сделал ее страшной. Петя даже икнул, когда на него чудное видение надвинулось. Волосы рыжие чуть не дыбом стоят, глаза сверкают, как у заморской тигры. Того и гляди — когти выпустит!

— Боярышня, я ж...

— Бежишь к нам на двор, и чтобы мигом колымага здесь была. Лучше б телега, но в ней растрясет. Мигом обернулся! Тогда пороть меня будут, а не то — тебя.*

*— колымага — не ругательство. Это тюркское слово означало 'большая повозка', а как транспорт — безрессорную закрытую телегу шатрового типа с кожаными пологами, закрывающими оконные отверстия. В Оружейной палате такая стоит. Подарена Яковом 1 Борису Годунову. Прим. авт.

— Не мучай холопа, боярышня, — послышался голос с порога. — Сейчас прикажу, мигом колымага будет. Только скажи, куда отвезти няньку твою.

Устя повернула голову к двери. И едва зубами не заскрипела.

Чтоб вам... чтоб вас... да каким же черным ветром вас сюда всех занесло?!

Тут и Феденька, муж опостылевший, и дядюшка его, плесень хлебная, и... Жива-матушка, почему этого-то не казнили?! Вот неудача-то! Она уж было понадеялась, ан нет! Жив Михайла, стоит среди свитских, на Устю смотрит.

И отказаться не получится, даже если сейчас смолчит она, уж Аксинья-то таиться не станет. А то и Петрушку сейчас разговорят. Ему и угрожать не надо — трусоват холоп.

Так что...

Устя поклонилась в пол.

— Прости, царевич, не признала я тебя. И тебя, боярин, не признала. Не думала, что на ярмарке, да таких людей увижу. Не в палатах, не в золоте. Не гневайтесь на меня, девку глупую. Не ожидаешь каждый день-то царевича увидеть, как и жар-птицу повстречать не ждешь. Где вы, а где я.

Мужчины заулыбались.

Бабы, конечно, дуры, но эта точно умнее других. Хотя бы понимает, что дура. И раскаивается.

— Да ты не гни спину, красавица, — Фёдор молчал, и Данила Захарьин привычно взял разговор на себя. И то, не привык племянник с девушками говорить. Холопок на сеновал таскал, было такое. А вот чтобы с боярышнями... несподручно ему. И причина на то есть, но сейчас не ко времени о ней думать. — Не гневаемся мы на тебя, все ты правильно сделала.