Гареммыка

Чёрт, надо было как-то сказать ей, что нам лучше прекратить свидания, про бессмысленность наших встреч, про мою ей измену, и сделать это следовало сразу же, не откладывая. Но как это всё сформулировать попонятнее с моими перепутанными мозгами? Пока я собирал в кучу мысли, Ирина подошла вплотную, доверчиво положила руки мне на плечи и сказала:

— Бедный мой, бедный. Ты переволновался, что я от тебя ушла? Напрасно. Нет, Серёжа, сама я от тебя ни за что не уйду и не отстану, пока не прогонишь. Я поняла, когда с Юлькой сидела, что слишком сильно тебя люблю, чтобы уйти по своей воле. Да и нет у меня этой самой воли, такая вот я, безвольная. — она улыбнулась, но как-то уж очень невесело.

Я захлопнул рот, проглатывая уже кое-как слепленную фразу про Катьку и прошлую ночь. Ведь произнести это сейчас, вслух, означало бы нанести Ирине незаслуженную обиду, равносильно, что дать ей пощечину. Я словно наяву увидел, как моя рука с размаху бьёт Иришку по щеке, как её голову отбрасывает в сторону, как пламенеет на нежной коже след от моей пятерни... И мне стало тошно, гадко, стыдно. До зубовного скрежета стыдно. "Лучше не сейчас, как-нибудь потом скажу, при первом удобном случае." — принял я решение.

Малодушное? Возможно. Но я не мог, просто не мог в ту минуту вывалить на неё правду. Это всё равно как в душу плюнуть. Окажись на её месте Катька, я бы и секунды не раздумывал, а высказал бы той всё в лицо, и не потому, что я к Катьке хуже отношусь, нет. Просто у Кати другой характер, она бы мои слова восприняла как вызов, как приглашение к скандалу, который бы тут же и закатила, а Ира... Для Иришки это был бы слишком тяжелый удар — услышать равнодушное "давай расстанемся", когда она только что призналась в любви.

Тем временем Ирина теснила меня в сторону дивана, шепча о том, как она соскучилась за две недели нашей разлуки. Вот ещё одно отличие: Катька бы толкнула меня на диван, а сама б запрыгнула сверху, подчеркивая своё лидерство, а Иришка неnbsp;т. Она первой опустилась на покрывало и притянула меня к себе, усадив рядом и помогая мне стянуть через голову футболку. А вот потом! Чёрт, да она чуть не изнасиловала меня, пускай ласково, нежно, но неожиданно напористо. И отступилась, лишь когда измочалила моё тельце до состояния растёкшейся по кровати медузы. Конечно, про изнасилование я немного загнул, никакого принуждения не было и в помине, но, как учил нас старик Энштейн, всё в мире относительно. Если раньше Ира только отвечала на мои ласки, не стремясь проявить инициативу, то сегодня, чувствуя с какой настырностью её ладошки скользят по моим плечам и спине, я изумился настолько, что без сопротивления уступил её легчайшему напору. У меня даже грешным делом промелькнула ехидная мысль о пользе воздержания. Дескать, изголодалась за две недели, и сразу забыла о своём притворстве с лицедейством, став совершенно нормальной девчонкой.

Но эта мысль мелькнула и пропала, тут же сменившись другой: я вдруг ососзнал, что с интервалом в несколько часов, две женщины без какого-либо приглашения САМИ пришли ко мне, и этим признали меня лучшим, самым желанным среди остальных мужчин!! Совершенно неожиданно я почувствовал, что моё самолюбие, точнее, самомнение стремительно растёт. Чёрт, да меня просто распирало от гордости! Я будто жаба на болоте раздувался от мании величия, возомнив себя невесть кем — суперменом, новым Казановой, Бельмондо, плейбоем. Эдаким золотым идолом, венчающим собой алтарь любви, на который молятся все женщины мира. И всё это в одном флаконе. Взболтать, но не перемешивать.

После ухода Ирины, остаток субботы и половину воскресения в моей голове назойливо крутилась легкомысленная песенка из кинофильма — "если б я был султан, я б имел трёх жен". Пускай, не три, но две-то у меня уже есть, думалось мне с изрядной долей самодовольства мартовского кота. И, не в силах устоять перед искушением, отправился к Кате, дабы осчастливить её своим приходом, а самому получить очередную дозу самоутверждения.

Катя мне обрадовалась, поцеловав в губы прямо при девчонках, а два бульдозера, желая подразнить начальницу, одновременно чмокнули меня в щёки с двух сторон.

— Как хорошо, что ты пришел, Серёжа! Меня машинка просто измучила, постоянно нитку рвёт. Погляди, пожалуйста? — сразу с порога начала грузить Светка, для верности теребя меня за рукав.

Я милостиво кивнул и занялся своими прямыми обязанностями, а девчонки тем временем собрались вокруг Кати, разглядывая свежий номер модного журнала. Помимо женской моды, там присутствовала и мужская.

— Ого, посмотрите, какой красавчик! — уставилась Катька на фото атлетически сложенного блондина, рекламирующего новый фасон плавок. — Вот бы с таким покувыркаться, ты гляди, какой пресс накаченный, а плечи, плечи-то какие, вот это я понимаю, мужчина! Орёл! Я бы такому и второй раз дала.

Не то, чтобы я строил иллюзии насчет Катькиной верности, но эти слова меня задели. Я не подал вида, что слышу её болтовню, просто закончил дело, попрощался и ушел, сославшись на неотложные дела. Не знаю, зачем Катька произнесла ту фразу — просто чтобы подразнить меня, или она считала, что я не слышу? Не знаю, не знаю. Но эта фраза подействовала не хуже ледяного душа, в момент спустив меня с небес на землю и вернув способность трезво мыслить.

"Кто тут на днях страдал, что ему до чёртиков надоели любовные треугольники? Кот Матроскин или почтальон Печкин? Что, друг любезный, сначала ставил это в вину Иришке, Катьку этим в мыслях попрекал, а сейчас сам туда же?!"

И как долго это будет продолжаться, спрашивал я сам себя, сколько времени буду их обманывать? Или мне так нравится играть в подпольщиков, соблюдать конспирацию, чтобы не дай партком, девчонки не узнали друг о друге? И ради чего, ради удовольствия в постели и безмерно раздутого гонора?

А кто недавно сокрушался, что у него женщины лишь для встреч, когда хотелось бы большего — спокойствия, доверия, постоянства? О каком постоянстве можно вести речь, встречаясь сразу с двумя? "Мечешься как маятник, — говорил я себе — то останусь с Ириной, то останусь с Катей, а теперь посредине завис? Нет, так дело не пойдёт, надо определиться, наконец."

Впрочем, я недолго корчил из себя Раскольникова, уже в понедельник столкнувшись с новыми проблемами. И не только своими.

— Тебя! — остановил меня Абрамыч, протягивая телефонную трубку, когда я шел оторвать бабушку-контроллёра ОТК от животрепещущего обсуждения с вахтёршей очередной серии "Рабыни Изауры".

— Слушаю!

— Серёжа, это я, Ира. Я тут на проходной, выйди ко мне, пожалуйста.

— Абрамыч, я мухой до профкома и обратно, хорошо? — бросил я наскоро слепленную отмазку, возвращая трубку на рычаг.

— Да иди уж, трепло. — ухмыльнулся мастер — А то я Иркин голос не узнаю.

Оп-па, косяк вышел, в следующий раз надо быть внимательнее, так и погореть можно. Хорошо, что сегодня Абрамыч в благодушном настроении...

Иришка стояла, забившись в дальний угол, и старательно отворачивалась от меня.

— Ира, что случилось?

Она посмотрела мне прямо в лицо. На левой стороне скула опухла, а под слоем пудры угадывался синяк с посохшей ссадиной.

— Кто?

— Кто-кто. Он, кто же ещё. Пришел опять пьяный, а Юлька капризничала, хныкала. Вот он и раскричался, чтобы она заткнулась и не мешала ему отдыхать. Юля испугалась и расплакалась навзрыд. Он замахнулся на неё, а я втиснулась между ними. Вот и получила за всё сразу. — глаза у Иришки стали наполняться слезами.

Она стояла молча, невыносимо спокойная, словно мраморная, лишь только капля за каплей скатывались по её щекам. На меня как чёрная пелена опустилась. Помню, как я взял её за руку... и очухался только на полпути к остановке. Как был, в халате, в тапочках, с отчаянно упирающейся Ириной на буксире.

— Постой, куда ты меня тащишь?

— Покажешь, где этот гад обретается. — прошипел я, не сбавляя хода. Иринка изловчилась, выдернула руку, остановилась... и вдруг рассмеялась. Смех сквозь слёзы.

— Ира?!

— Нет, я в порядке. Просто представила себе, как ты трясёшь его за грудки и кричишь: "Как ты, мразь, осмелился поднять руку на мою любовницу!" Вот картина, любовник бьёт мужу морду, а тот от него в шкафу прячется. — она подошла ко мне, спрятала лицо у меня на груди и заговорила другим, печально-спокойным тоном: — Нет, Серёжа, не стоит тебе об него руки марать. С ним уже вчера мой папа поговорил. Я же вчера сразу Юльку в охапку, и к родителям убежала, мало ли что та пьянь выкинет. А папа, как только лицо моё увидел, так сразу и ушёл. Вернулся через час и немедленно заставил меня написать заявление в милицию и на развод. Вот так. Так что ты не подумай, что мне что-то от тебя нужно, я просто хотела, чтобы ты знал.— Иришка подняла голову и с какой-то затаённой надеждой заглянула мне в глаза: — А я правильно поступила, что послушалась отца?

— Да. — просто ответил я, не прибегая к вычурным фразам. — По моему, тебе это надо было раньше сделать. Много. Много раньше. — прижал её к себе покрепче, да так и замер.

Мимо проходили люди, кто-то оглядывался, кто-то не обращал на нас внимания, а я всё стоял, придавленный случившимся, и никак не мог отпустить Иришку.

— Ладно, всё, мне пора. — Ирина отстранилась. — Да и тебе тоже надо идти, а то Абрамыч начнёт икру метать из-за твоего отсутствия. Позвони мне потом на работу, хорошо? — Я кивнул, а Иришка скованно, словно в первый раз целуясь, чмокнула меня на прощание и пошла какой-то деревянной, неуклюжей походкой к остановке. На ровном месте у неё подвернулся каблук, она не очень ловко взмахнула руками, выпрямилась и пошла дальше, держа спину неестественно прямой. Странно, но, несмотря на ровную осанку, сейчас у неё был вид как у человека, несущего на плечах тяжелый, опостылевший груз.

— Попрощался? — вопросом в лоб встретил меня Абрамыч на участке. — Что, раньше никак не мог, обязательно надо было до последнего дня тянуть?

— До какого последнего дня, о чём ты?

— А тебе что, табельщица не говорила, что ты с завтрашнего дня в колхозе?

— В каком ещё колхозе?! Какая табельщица?

Не вступая в спор, Абрамыч набрал номер:

— Семёновна, ты Сергею про колхоз в пятницу говорила? Как это, забыла?! — мастер даже подскочил на стул е и с досадой бросил телефон. — Вот же, работничек, мать её за ногу, одни сплетни да чай с подружками на уме! Блин, в печенках уже сидит... Ладно, раз такое дело, то ты с обеда свободен, езжай домой, собирайся. Но чтоб завтра в семь десять утра на перроне был как штык! Понял?

— Хоть скажи, на долго?

— Да нет, не очень, на месяц всего.

— Что?!!

— А ты на меня не кричи, не повышай голос! Сам понимать должен, что не своей прихотью я людей на морковку гоню! У меня в цеху тоже руки нужны, и мне план никто отменять не собирается. Всё, хар-рош спорить, иди собирайся, а то хрен тебе, а не восьмёрка сегодня.

"Как пойтить супротив господской воли?"— вздыхал в старину крепостной, собираясь на барщину. Так и я — повздыхал, повздыхал, но рюкзак таки собрал. В конце рабочего дня сбегал к автомату, позвонил Иришке на работу, но её на месте не оказалось. Тогда я попросил ответившую мне даму завтра передать Ире о моей аграрной планиде, и извиниться перед ней за то, что не смог предупредить об этом раньше.

Совместным решением заводской и колхозной администраций, уборка корнеплодов шефами была организованна штурмовым методом. По составленному загодя графику цех-неудачник с раннего утра отправлялся на станцию в полном составе, чтобы после двухчасовой поездки высадиться из вагонов электрички и совершить пеший марш на поля. Там народ руками дёргал морковь, собирал её в мешки, с тоской поглядывая на стоящий неподалёку вечно сломанный комбайн. С часу до двух рабочий класс устраивал перерыв на обед прямо у борозды, поглощая прихваченные с собою из дома продукты, и вновь возвращался к монотонному извлечению "красной девицы из сырой темницы да за зелёную косу". В шесть часов вечера объявлялся шабаш, и усталые заводчане брели обратно на станцию. На следующий день приезжал другой цех, третий, и так далее по списку.

У нас, проживающих в сельском лагере постоянно, была другая работа. Часть, в основном женщины, перебирала урожай на овощном току, отделяя уже сгнившее от ещё не успевшего. А принявшая меня в свои ряды бригада грузчиков каталась по полям в тракторных тележках. Три рейса в день. Первым мы забрасывали на поле пустые мешки и три фляги с питьевой водой для "однодневок". Второй, ближе к обеду, увозил собранную к тому времени морковь на ток, а третий, ближе к закату, подводил окончательный итог очередного дня. Каждый такой рейс продолжался часа три, а то и больше, ведь надо было не только погрузить, но и разгрузить телеги, опустошить мешки, ссыпав морковь в кучу для переборки. Если добавить сюда время на ежедневную загрузку машин, увозящих перебранные корнеплоды в овощехранилище, то понятно, как мы вкалывали. Получалось намного больше установленных семи рабочих часов при шестидневной неделе, с одним положенным выходным. Всё это исправно отмечалось в табеле, так что после возвращения на завод, я получил на треть большую зарплату, нежели в обычный месяц. Хорошо? Конечно! Но очень уж утомительно.

Честно отработав половину срока, я на второе воскресение сбежал в город. Надо было сменить лёгкие вещи на более тёплые, да и помыться бы не мешало. Летний душ, установленный в лагере, при сентябрьской свежести в воздухе кроме чистоты тела легко мог подарить добротный насморк, а то и качественную простуду. Понятно, что в мои планы такое счастье не входило. Уж лучше я дома в тёплой ванне понежусь. Вот и поехал, отпросившись у старшего по лагерю. К моему удивлению, в субботний вечер родители оказались дома.

— Ой, Сережа! Ты голодный? Быстренько мой руки и за стол! — В этом вся мама: для неё самое главное чтобы ребёнок, то есть я, был накормлен.

— А тебя какая-то девушка спрашивала на прошлой неделе. — С непроницаемым выражением лица сообщила мама, когда я надёжно обосновался перед тарелкой с борщом.

Для матери стремление меня женить в последнее время превратилось в настоящую идею фикс. Стоило ей увидеть рядом со мной кого-либо в юбке, как впоследствии я подвергался тщательному допросу: кто такая эта таинственная незнакомка, что нас связывает и когда планируется поход в ЗАГС. Только попробуй, утаи хоть что-нибудь — средневековая инквизиция бледно выглядит перед маминой настырностью. Объяснения, что это просто бывшая одноклассница или знакомая, или коллега по работе, и что никаких романтических чувств между нами нет, не было и быть не может, почему-то не вызывали у мамы ажиотажа, наоборот, заставляли её печально вздыхать: "когда же ты за ум возьмёшься?" Что в переводе на русский это означало, когда же, наконец, она сможет понянькаться с внуками. Со временем у меня выработался способ борьбы с мамиными расспросами — я отвечал строго на прямой вопрос и в минимально возможном объёме, потому что сказать что-либо сверх спрашиваемого, означало подвергнуться второй, а то и третьей волне допроса. А оно мне надо?