Покажите мне другой глобус

— Я дала инструкции! — рявкнула она. — Что ты мелешь? В каком смысле пробка? Куда не пускают? Какие менты?

Тёмка посмотрел в окно. Новый Арбат был пуст и чист. Среднюю полосу рассекал кортеж с мигалками. Костыльков наморщил лоб, потом вспомнил, что сегодня за день.

— Это Путин с Медведевым из храма едут, наверное, — сказал он даме. — Они сегодня вроде венчались.

— Как венчались? — переспросила дама.

— В Храме Христа Спасителя, — не понял, в свою очередь, Тёмка. — После восьми лет партнёрства и тыры-пыры, изо всех утюгов это венчание. Хотя по канону нельзя: пост, — не удержался он от либеральной шпильки. — Но им же надо рейтинг подымать срочно, а Патриархия у нас — "чего изволите". Вы выступление Патриарха видели? — попробовал он зайти с этой стороны. — Это ж позор. "Не суббота для человека, а человек для субботы" — процитировал он, — "и если двое любящих, на коих возложена столь огромная ответственность за наше любимое Отечество, решились на столь долгожданный шаг..."

— Ваш заказ, — некстати появившаяся официантка принесла минералку, сигареты и огромную пепельницу. Дама потянулась было к "Вогу", потом вдруг нахмурилась, взяла Тёмкин "Парламент" и принялась что-то внимательно рассматривать. Вытащила мобильник и поднесла к пачке, пытаясь осветить экранчиком акцизную марку.

— Так мы идём, Надежда Васильевна? — озабоченно спросил Игорь.

— А нахуй пройтись не хочешь? — прорезал шум и музыку высокий девичий голос.

Тёмка дёрнулся, поднял глаза и увидел зелёную кофту, рыжие волосы, модные очки на пол-лица и дорожки от слёз на щеках. Потом всё сложилось: перед столиком стояла очень молодая и очень тоненькая девушка.

Ильфак Мирзаевич грозно привстал.

— Я тэбэ гаварил, нэ смэй приставать к мужчыне!.. — начал он гневно.

— Он не мужчина, — девушка некрасиво оскалилась, показав зубки с металлическими скобками, — и вы это знаете.

— Здравствуй, Луся, — сказал парень. — Извини, я больше не хочу с тобой разговаривать.

— Ти за нами слэдила... — снова начал Ильфан Мирзаевич.

— Я его айфон давно себе на поиск поставила, — презрительно бросила девушка. — Хреново у вас с безопасностью.

— Луся, — голос парня был ровным, как гладильная доска. — Пожалуйста, уходи. Ты цепляешься за меня только из упрямства.

— Упрямства, да? Когда я от тебя або... — у девушки внезапно сорвался голос, и последние слова заглушил вовремя взревевший Шуфутинский.

— Луся, — сказал парень таким тоном, как будто читал дебилам лекцию по матанализу. — Я тебе уже всё сказал. Я извращенец, я обманывал тебя и себя. А теперь я, как ты правильно сказала, иду нахуй. Точнее, еду. В мир для таких, как я. Забудь обо мне и моих родственниках, пожалуйста.

Дама тем временем продолжала рассматривать пачку "Парламента". Потом положила её на стол и посмотрела на Тёмку как на редкое тропическое насекомое, внезапно вылезшего из-под обычной московской батареи.

— Все замолчали, две минуты тишины, — распорядилась она так, что все и в самом деле замолчали. — Вы откуда? — вопрос был обращён к Костылькову.

— Отсюда, — пожал плечами Тёмка.

— Поставим вопрос по-другому, — дама поскребла длинным ногтем по пачке "Парламента". — Гражданином какого государства вы являетесь?

— Этого, — вздохнул Костыльков.

Дама посмотрела на Тёмку так, что тот понял: отвечать надо чётко, внятно и без канители.

— Я родился в Советском Союзе, сейчас живу в России, — доложился он. — Гражданин Эр-Пэ, паспорт выдан в свибловском гэ-эс.

— Свиблово — это хорошо... — рассеянно сказала Надежда Васильевна и брезгливо отодвинула от себя пачку. — Страна и глобус не те. Как вы вообще сюда попали?

— Опять другой глобус? — в Тёмкиной голове будто что-то хрустнуло.

Ожил розовый телефон, и интерес исчез из глаз дамы — будто выключили свет. Тёмка почти физически это почувствовал: как будто от его лица отвели прожектор.

— Ты на месте? — крикнула в трубку Надежда Васильевна,. — Где стоишь? Я тебе голову оторву, — серьёзно пообещала она. — Ильфак, Игорь, встали — пошли. Ильфак, потом заедешь на Барахолку, купишь Игорю новый паспорт. Завтра в десять совещание у Шойгу. Подготовь материалы. Да, оставь им что-нибудь.

Ильфак Мирзаевич вывалил из огромного портмоне две тысячные бумажки, потом быстрым ловким движением переменил одну на пятисотку. После этого все трое поднялись с таким видом, будто их здесь нет и не было никогда.

— Вы заказывать будете? — официантка вынырнула из-за уходящих спин.

— Двести хреновухи, домашнее светлое, кока-кола обычная, строганина из нельмы, котлета по-киевски! — выпалил Костыльков давно заготовленную фразу, опасаясь, что случится что-нибудь ещё и ему не удастся даже поесть.

— Можно я тут посижу? — агрессивным тоном спросила девушка, и, не дожидаясь ответа, устроилась напротив Тёмки. — Мохи-ито! — закричала она вслед уходящей официантке, но та вряд ли услышала: в зале врубили на полную "Мой адрес — Советский Союз".

— Сейчас водку принесут, — осторожно сказал Тёмка. — То есть хреновуху. Это настойка такая. Будете?

— Буду. Ненавижу. Сволочь, — сообщила девушка. — Я его, наверное, любила. По-своему. А он... — она попыталась расплакаться, но слёзы, видимо, кончились раньше. — Свалил на другую линию, подонок. Говорит, что из-за нетерпимости. На самом деле к любовнику. У него хуй гранёный, а я сучка двужопая.

Костыльков посмотрел в окно. Новый Арбат, наконец, ожил, поток машин медленно шевелился, световые пятна ползли по чёрному асфальтовому фону, как жуки-светляки.

— Вы знаете про другие линии? — решил он уточнить на всякий случай.

— Ну да, — девушка засунула руки под кофту: её слегка подтрясывало. — Ильфак Мирзаевич в МЧС работает, у Надежды Васильевны. Он игоряшин дядя. Двоюродный.

— Понятно, — сказал Костыльков. — Если что, я Тёмка.

— Луся. Атлипецкая, — легко представилась девушка. — Только не Лю-ю-юся. Терпеть не могу.

Официантка принесла пиво и хреновуху. Стопок для хреновухи она принесла с запасом — аж четыре штуки. Видимо, Надежда Васильевна её здорово напугала.

— Пива можно? — спросила девушка, и, не дожидаясь ответа, потянулась за кружкой.

— Погодь-погодь-погодь, — Тёмка вытянул руку, не заметив, что перешёл с девушкой на "ты". — Это что такое играют?

— "Без меня тебе, любимый мой, лететь с одним крылом..." — мело-летело по залу.

— Пугачиха старая, — девушка, наконец, справилась с собой и тут же вытащила пудреницу и принялась ухаживать за мордочкой.

— Нич-чего себе либерализм, — пробормотал Костыльков. — Путина на вас нет.

— Путин у нас есть, — вздохнула девушка. — А либерализма нет.

— А Пугачёву вот так спокойно крутят? — не понял Тёмка.

— А что такого в Пугачёвой? — девица упорно не врубалась.

— Не знаю как у вас, а у нас её за эту песню в Горький сослали, — сказал Костыльков. — За антисоветскую агитацию и пропаганду отношений, унижающих человеческое достоинство, — процитировал он с соответствующей интонацией. — Все трудящиеся Союза Советских Гомосексуалистических Республик в едином порыве осуждают попытки оправдания половой эксплуатации человека человеком...

— Глумишься, что-ли? — девушка наклонила голову, как умная собака.

— Просто память хорошая, есть у меня такой недостаток, — вздохнул Тёмка. — И ещё один мой недостаток: я гет. В смысле гетеросексуал. Не беспокойтесь, приставать не буду, — на всякий случай добавил он, зная, как реагируют женщины, даже самые раскрепощённые, на такое признание.

— Не глумишься, — решила Луся. — У Игоря такая же морда была, когда он мне сказал, что мужиков любит... Какой, значит, там у вас Союз? Гомосексический?

— Нет уже Союза, кончился в девяноста первом. Теперь у нас Российская Педерация, — скривился Костыльков и выпил.

Их колонок посыпался тяжёлый грохот, будто сгружали булыжники.

— Можно, я к тебе пересяду? Ничего не слышно, — попросилась девушка. Тёмка обрадованно кивнул и налил ещё.

Минут через десять принесли, наконец, строганину и котлету по-киевски. Всё это время Тёмка и Луся болтали. Точнее, Луся спрашивала, а Тёмка отвечал, разглядывая то Лусины плечики, то шейку, то пальчики с длинными ноготками, покрытыми оранжевым лаком.

— А на Западе у вас как? — домогалась Луся мелких подробностей.

— Ну там попроще, — сказал Костыльков, макая строганину в соус. — У них после фашизма началось. Дескать, бесконтрольное размножение порождает перенаселение и потом приходит Гитлер. Но просто запретить гетеросекс у них нельзя, у них демократия всё-таки. Поэтому там развили феминизм, у женщин к мужикам ненависть жуткая. А в Германской Демографической Республике, — вспомнил он, — мужчины и женщины в разных городах жили, без права пересечения границы... Ну а как вы свою рождаемость сокращаете?

— Да вроде никак, она сама... — девушка подвинулась поближе к Тёмке, и у того захватило дух. — Ну, таблетки есть разные, резинки... аборты, — её передёрнуло. — Скажи, а у тебя... мужики были?

— Как у всех, — не стал юлить Тёмка. — Я даже в официальном партнёрстве состоял. После развода квартиру год делили.

— А развелись из-за чего? — не отставала девушка.

— Не сошлись характерами, — отрезал Костыльков, не желая развивать тему, но уже чувствуя, что никуда не денется и расскажет всё, и в особенности то, чего не надо бы.

Нетронутая котлета стыла. Советская эстрада кончилась, началась "живая музыка". В другое время Тёмка ушёл бы — от водки и нервов у него всё плыло в голове. Но на этот раз были серьёзные причины посидеть ещё. Во-первых, идти было некуда: его однушка осталась в другом мире. Во-вторых, Луся старательно делала вид, что не замечает его руки на своей коленке, а он ещё старательнее не замечал её усилий.

— Ну как у нас на гетов смотрят, — язык ворочался уже с трудом, но хреновухи ещё хотелось. — По-разному. Есть нормальные люди, а так... Гетерастами нас называют. Не общаются. Могут гопники вломить... У нас в Свиблово гомосечество нормальное, и то я попадал...

— Бедненький, — Луся перестала делать вид, что не замечает его ладошки на своей коленке. — Слушай, а где ты ночевать-то будешь?

— Не знаю даже, — Тёмка постарался произнести эти слова как можно более нейтрально.

— Ну вот что, — Луся изобразила что-то вроде смущённой решимости. — На ночь я тебя впишу. На одну. И без приставаний. У меня, между прочим, трагедия. Я правда Игорька любила. Ну что поделаешь, вот такая я, западаю на извращенцев... Спать будешь на кухне, у меня матрасик есть. Обещай, что без глупостей. Выгоню и в милицию сдам, — пообещала она, грозно сдвинув выщипанные бровки.

— Да что ты, какие глупости, я жутко устал, сразу отрублюсь, — забормотал Костыльков полагающиеся в такой ситуации слова.

— И не пытайся, — сказала Луся очень строго. — Даже не думай. А то потом не отделаешься.

...Низкое зимнее солнце цеплялось за крышу соседнего дома. Утром выпал ледяной дождь, и в окне висели ветви, покрытые прозрачной бронёй толщиной с лусино запястье.

Тёмка лежал и смотрел, как его рука переплетается с лусиной. Переплетение было красивым, картинным, линия в линию. Особенно хорошо вышло плечико, на которое падал бледный солнечный свет.

Луся шевельнулась, и, видимо, что-то почувствовала.

— Молодой человек, — сонно сказала она, — немедленно покиньте моё внутреннее пространство.

— Не могу, — честно ответил Тёмка. — Я тебя хочу.

— Он маньяк, — пожаловалась неизвестно кому Луся. — Выйди из меня, пожалуйста. Я тебе яичницу сделаю с помидорами. И минет.

— С огурцами, — глупо пошутил Тёмка, вышел, но сразу же навалился сверху. Девушка задушенно пискнула.

— Слушай, ну столько нельзя, ты потом не сможешь, — сказала она через полчаса, разбивая яйца на сковородку. На Лусе была длинная белая майка, прикрывающая верхнюю половину попы. Костыльков сидел в халате, курил и смотрел на нижнюю половину того же предмета. Время от времени он пытался оторвать взгляд от краешка ягодиц, и неизменно терпел поражение.

— Привыкну через недельку, — неискренне пообещал он. — Ты не понимаешь. Я попал в рай, — он с удовольствием потянулся всем телом.

— Рай закрыт на ремонт, — сообщила Луся, томно изгибаясь и показывая попу. — Хотя бы до вечера. Тёмка, ну пожалуйста. У меня там всё болит.

— Я не про... ну, не только про это, — быстро поправился Костыльков. — Я про глобус. Хочу жить здесь. И буду.

— У тебя паспорта нет, — напомнила девушка.

— Решаемый вопрос, — Тёмка подумал, что надо будет позвонить Малышу, чтобы тот свозил его на Барахолку. Хотя нет — родной паспорт нужен, чтобы продать однушку. Лучше кому-то из своих, Прилёв вроде интересовался, он сейчас при деньгах... Девушка повела плечиком, и практические мысли разбежались, как солнечные зайчики.

— Ты всё-таки жуткий извращенец, — с удовольствием сказала она, перекладывая яичницу на тарелку. — Помнишь, как ты смазку искал? Я не поняла сначала.

— Ну я ж не думал, что вот прям сразу туда... — смущённо забормотал Костыльков. — У нас не всякая гетка туда даёт. Так ведь зачать можно. Этого все боятся.

— Ты же говорил, что у тебя была женщина? Эта, как её... Лю-ю-юся, — с крайней неприязнью протянула Атлипецкая.

— Она у всех наших была, — вздохнул Тёмка. — Ну да, иногда даёт. Если напоить и уломать. Но не туда. Хотя нет, Титель хвастался, что ему разрешает. Врёт, наверное.

— Слушай, а кто он тебе? Как это у вас называется? — Луся разделила яичницу на две части, три желтка пристроила на тарелку Тёмке, один положила себе на блюдечко.

— Я же говорил, бывший партнёр. Уболтал он меня, женился я на нём. Потом при разводе у меня квартиру оттяпал, — в очередной раз вспомнил Тёмка тителево паскудство, — а мне свою однушку отдал. Я на этом потерял три метра площади. Думал, чёрт бы с ним, век бы Тителя не видеть. Но Люська... Представь, я же их и познакомил! Я тогда не знал, что он тоже гет. Би, точнее. Как Сухарянин. Ну и все прочие из нашей компашки.

— Блин-блин-блин. Не могу себе представить, как это всё у вас там практически... — Лусины глаза предательски блестели, выдавая жгучий интерес. — Ну вот хотя бы. Как ты родился? У тебя же мама была? И папа? Ты по отчеству кто?

— Мама сходила на диспансеризацию, через девять месяцев родился, делов-то, — Тёмка добил яичницу и принялся осматривать стол в поисках съестного. — Ты как сказала? Отечество?

— Э-э... Отчество.

— А, до революции было. Отменили в двадцать втором как пережиток буржуазного строя. По материнству я Татьянович.

— А папа?

— Папа — в смысле донор? Я откуда знаю? Тоже, наверное, на диспансеризацию сходил...

— А у кого-нибудь бывают дети... ну, от отца?

— Бывают. В тридцатых за отцовство мужикам клещами рвали. Хотя тогда вообще всем рубили и резали только так. Все реакционные классы, потом кулаков... Таких лишенцами называли. Сначала отрезали им всё, потом перевоспитывали. Некоторым потом даже нравилось. Помню, читал книжку тридцать седьмого года, "Воспоминания лишенца", сильная вещь...