Он чувствовал на себе чужие взгляды, однако не обращал внимания, глядя только в листок, который держал в руках, и бездумно повторяя про себя слова роли. Это были слова, выписанные из книги — Миреле рассчитывал, что Алайя позволит ему читать какой угодно текст, но тот, появившись, не подтвердил его ожиданий.
— Каждому из нас приходится повторять один и тот же текст спустя определённые промежутки времени, — заявил он, сунув Миреле в руки тот же самый свиток, который привёл к его позору и бегству в прошлый раз. — Именно этот текст лучше всего свидетельствует от изменениях, произошедших в мастерстве. И чаще всего это та роль, которую актёр больше всего ненавидит, — добавил Алайя, усмехнувшись. — Я заставляю его исполнять её, пока он с ней не свыкнется и хотя бы отчасти не полюбит. Каждый об этом знает, но почему-то это помогает далеко не всегда. Многие всё равно предпочитают ненавидеть то, что делают, хотя им известно, что именно это и закрывает путь к освобождению. Но такова человеческая натура.
Он улыбнулся, снисходительно и высокомерно.
Но Миреле не собирался позволить ему смутить себя.
Развернув свиток, он перечитал уже знакомые слова, и тут его как будто ударило молнией — он понял, что должен и хочет сделать.
— Приди, о смерть. Пусть смоет кровь мои грехи, — проговорил он со сладострастием, представляя на своём месте другого человека.
Он прочитал текст роли, воображая, что это предсмертный монолог Ихиссе — осознавшего всю тщету своих легкомысленных стремлений, ощутившего пустоту своей никчёмной жизни, раскаявшегося в грехах, оставленного всеми любовниками, включая Ксае, нищего, больного и умирающего. Забегая вперёд, в дальнейшем оказалось, что это хороший метод — почти любого персонажа можно было каким-то образом ассоциировать с Ихиссе — герой становился его двойником или же противником, в зависимости от той судьбы, которая его ожидала, и Миреле мог получить удовлетворение хотя бы таким образом.
Алайя молча выслушал его и, ничего не сказав, позвал другого актёра. На следующий день он дал Миреле текст другой роли, и ситуация повторилась — он не хвалил его, но и не ругал, что, наверное, могло считаться хорошим знаком.
Миреле старался не думать о его реакции и предавался во время исполнений чистейшей, незамутнённой, сладострастной ненависти к Ихиссе — ему вновь казалось, что он воспаряет в небеса, как и во время самой первой репетиции в саду, но на этот раз крылья, должно быть, были чёрными, а не белыми. Впрочем, это не имело значения — леталось ему так же хорошо, а огонь, разожжённый злостью, наполнял его такой силой, что все возможные преграды казались по плечу.
Он научился получать удовлетворение от этого чувства, равного которому никогда не испытывал, но в один из дней Алайя остановил его нетерпеливым жестом.
— То, что ты умеешь выразительно читать монологи — это мы уже выяснили, — сказал он и поморщился, как будто ненароком высказанная похвала, пусть даже в таком завуалированном виде, бесконечно его раздражала. — Но у нас, увы, нет представлений для одного человека. Тебе придётся взаимодействовать с другими актёрами, а здесь твои успехи, боюсь, будут оставлять лучшего. Каи, иди сюда, и сыграйте вдвоём с ним сцену из "Пиона в ирисовом саду".
Миреле получил текст новой роли и, прочитав её, похолодел.
Это была фривольная пьеса о двух любовниках одной госпожи, которые в итоге, оказались в постели друг с другом. Официально она, разумеется, была запрещена к постановке, но многие знатные дамы питали тайную симпатию к подобного рода жанру и, задумывая развлечься с подругами, заказывали манрёсю сыграть на сцене "весеннюю любовь" — так это называлось.
К тому же, теперь во дворце негласно царил Хаалиа, известный своим свободным нравом и широтой во взглядах, и то, что раньше каралось суровым наказанием, процветало почти безо всякого прикрытия.
"Пион в ирисовом саду", а также другие произведения, подобные ему, исполнялись актёрами императорской труппы регулярно.
Миреле почувствовал на своём плече чужую руку.
— Я хорошо знаю эту роль, а от тебя почти ничего не требуется, только изображать ко мне тайную влюблённость, — сказал ему актёр, которого Алайя назвал Каи. — Пошли.
Он толкнул его на середину зала и, продолжая обнимать, принялся нашёптывать на ухо какие-то нежные слова, от которых персонаж, изображаемый Миреле, должен был млеть и таять. Сказать, что Миреле был далёк от того, чтобы пытаться хорошо сыграть свою роль, было бы мало — все его силы уходили на то, чтобы заставить себя помнить, что он находится на репетиции, и сдерживать желание заехать Каи кулаком в зубы. Он стоял, неестественно выпрямившись в чужих объятиях, и по спине у него текли струйки пота — он весь взмок от своей бессильной ярости, не имевшей никакой возможности выхода.
— Эй, эй! — нетерпеливо закричал ему Алайя. — Вам ещё далеко до постельной сцены, которую ты, судя по твоей страстной дрожи, горишь желанием сыграть! Ты должен показать зрителям нежность, трогательную упоённость первой мечтой, страх поверить в то, что её исполнение возможно! Ты вообще понимаешь, что это такое? Ты когда-нибудь влюблялся? Находился в одной комнате с тем, кого ты любишь? Если ты и тогда стоял таким же неподвижным чурбаном и только метал глазами молнии, то понятно, почему твоё чувство осталось без взаимности!
Кровь стучала у Миреле в ушах, комната плыла перед глазами. Он не видел лица своего партнёра, однако продолжал чувствовать его липкие руки, скользившие по его спине на глазах у всех.
"Ненавижу, — чёрная ярость взрывалась в нём, подобно всплескам в гигантском котле с каким-то ядовитым варевом. — Я убью вас всех. Спалю этот квартал дотла".
Иногда эта мысль странным образом перемежалась другой, более спокойной и даже отстранённой: "Нужно как-то дотерпеть. Дождаться конца репетиции. Не срываться при всех. Суметь..."
Ему это удалось.
Комментарий учителя к его игре — точнее, её отсутствию — надо полагать, был особенно язвительным, но Миреле даже не пытался его услышать. Дождавшись, пока остальные актёры покинут зал, а они с Алайей останутся наедине, он глубоко вздохнул, выпуская на волю скопившуюся ярость, и швырнул бумагу с текстом роли на пол.
— Я больше никогда не буду играть сцены, подобные этой, — выдавил он. — Даже не пытайтесь меня заставить.
Тонкая, пшеничного цвета бровь поползла вверх, но в глазах Алайи удивления не было.
Он сказал именно то, что Миреле от него и ожидал.
— Мне наплевать, если текст роли задевает твои чувства и напоминает о том, что ты всеми силами пытаешься вытравить из памяти, — отрезал он. — Ты актёр. Когда ты выходишь на сцену, то забываешь о себе. Ты больше не чувствуешь свою собственную боль — только боль того, кого ты играешь. Тебя не существует. Если это значит убить себя в себе — то сделай это.
— Я не буду играть любовные отношения на сцене, — стоял на своём Миреле. — Никогда. И мне наплевать, что вы об этом думаете. Хотите — запрещайте мне приходить на репетиции.
В этом месте Алайя расхохотался.
— Не будешь играть любовные отношения? — повторил он. — Актёры продают свою любовь, если ты об этом до сих пор не знал. Актёр без покровительницы ничего не значит. Если ты решил дать обет воздержания, то рекомендую сразу идти в храм и проситься стать жрицей невзирая на то, что ты мужчина. Шансов на успех будет столько же, сколько и в квартале манрёсю без наличия знатной дамы, которая тебя поддержит.
Эти слова мало задевали Миреле, но почему-то именно на них он и сорвался.
— Знатная дама? — закричал он. — Я ничего не имею против знатной дамы и того, чтобы продавать ей свою любовь! Но только не нужно вовлекать меня в эту мерзость, которая царит в квартале, в этот ваш постыдный противоестественный разврат! Я не собираюсь ни участвовать в этих непристойных играх, ни изображать их на сцене, потому что ничего, отвратительнее этого, нет и быть не может! Мне крайне жаль, что теперь отменили наказание за участие в этой гадости, отменили по воле развращённого и самовлюблённого любовника Императрицы, который и сам не чужд подобных прихотей...
"Это я о Хаалиа, — вдруг промелькнуло в голове Миреле посреди этой тирады, как будто вмешался чей-то чужой бесстрастный голос. — О Хаалиа так говорю".
— ...будь на его месте я, я бы ввёл за эту вашу "весеннюю любовь" и всё, что её касается, смертную казнь!
Он замолчал, тяжело дыша и выплеснув всю переполнявшую его ярость до последней капли.
Но ненадолго: почти сразу же ему пришли в голову все аргументы, которые сможет использовать против него Алайя. Сейчас тот скажет, что он сам будет первым из тех, кому отрубят голову за "весеннюю любовь" по новому указу Миреле-Который-Хотел-Бы-Быть-На-Месте-Хаалиа-Но-Никогда-Не-Будет, приплетёт про влюблённость, припомнит ему все трепетные чувства...
"Я желал обычной человеческой теплоты! — мысленно отметал он пока ещё не высказанные обвинения. — Во мне не было ни малейшей капли этой гадкой похоти, которой переполнены вы все! То, как использовали моё неведение..."
На этом месте Миреле почувствовал себя так, как будто в забытьи сорвал с себя бинты и со всего размаху заехал рукой по едва начавшей подживать ране.
Прекратив внутренние монологи, он сосредоточился на том, чтобы собрать в себе всю злость и направить её против Алайи, когда тот захочет высказаться в своей обычной уничтожающей манере.
Он стоял и прожигал учителя глазами, готовясь ответить ударом на удар и победить если не остротой насмешки, то хотя бы силой ярости, но того, чего он ждал, не произошло.
Алайя ничего ему не ответил и только усмехнулся — или даже улыбнулся, отстранённо и как будто бы с долей горечи. Впрочем, последнее предположение Миреле отбросил сразу же, как только оно у него появилось — он просто в очередной раз поддался соблазну посмотреть на мир наивно и увидеть что-то, чего нет на самом деле.
Так он сказал себе.
— Иди, — пожал плечами Алайя, посмотрев куда-то в сторону. — Хорошо, я не буду заставлять тебя играть "весеннюю любовь".
Миреле судорожно вздохнул и выскочил из павильона — в холодную осеннюю ночь, позабыв о том, чтобы набросить на плечи тёплую накидку.
Впрочем, холода он почти не ощущал — только чувствовал, как касаются лица снежинки, падавшие с непроницаемо-тёмного неба и таявшие, оставив на коже едва уловимый след чего-то прозрачного, сладкого и нежного.
Снег всегда сладкий на вкус — Миреле не знал, откуда ему явилась эта мысль. Быть может, опять из прежней жизни.
"Я победил, — думал он, торопясь к дому по слабо освещённой аллее. — Я не только высказал Алайе всё, что думаю, но и заставил его сделать так, как нужно мне!"
Это казалось почти невероятным, и, видимо, именно непостижимость произошедшего мешала Миреле в полной мере насладиться своей победой.
Он вошёл в почти не освещённый дом и увидел в ближней комнате одного из соседей — того, которого он однажды грубо оттолкнул.
Юношу звали Юке.
Миреле вдруг захотелось сделать ему что-то хорошее — что угодно, какую-нибудь мелочь. Помочь прибраться или помыть на веранде пол, расспросить о книге, которую он сейчас читает, о репетиции, на которой Юке почему-то не присутствовал. Предложить ему свою накидку, свой гребень, свои духи. Или просто поделиться мыслями.
"Знаешь, там на улице — первый снег. А для меня он и в самом деле как будто первый в жизни, ведь если я и видел его раньше, то не помню этого. Снежинки как будто светятся в темноте, и они кажутся такими тёплыми, когда падают на лицо..."
Юке поднял взгляд и посмотрел на него.
Миреле стоял на пороге, не закрывая двери, и позади него была беззвёздная ночь, туманное тёмное небо, черневшее между обнажёнными ветвями деревьев, и начинающаяся вьюга.
Ворвавшийся ветер едва не загасил пламя масляного светильника, который Юке поставил рядом с собой, чтобы читать книгу, и он поспешно прикрыл огонёк ладонью, а потом поднялся на ноги и ушёл в другую комнату.
Охвативший Миреле порыв начисто пропал, как будто задутый ветром. Он стоял и поражался самому себе — своим мыслям и желаниям, возникшим у него мгновение назад. Трудно было придумать что-то более глупое, чем возвращаться к прежнему стилю поведения.
Он вернулся в воображении к разговору с Алайей и мысли, которая должна была приносить радость:
"Я победил".
Он ощущал удовлетворение, но какое-то пресное, как будто бы он добрался до давно желанного блюда, однако ел его с заложенным носом, не чувствуя ни вкуса, ни аромата. Человек, которого он так боялся в прошлом, сдался под натиском его напора, принял его условия...
Миреле расстелил постель и закутался в одеяло, весь дрожа — холод, оставшийся за порогом, запоздало настиг его уже в тёплой комнате.
Тем не менее, наутро он вышел из дома всё в той же лёгкой накидке, в которой присутствовал на репетиции, как будто победа над Алайей открывала для него возможность и новых побед — например, над холодом и его властью над собственным организмом.
Утро после ночной метели было удивительно ясным и солнечным, вода в лужицах застыла, и хрупкий лёд сиял на солнце, отражая заснеженный пейзаж.
Миреле оглядывался вокруг с чувством лёгкого головокружения — знакомая картина вновь изменила все цвета, и прежние унылые оттенки поздней осени сменились ослепительной, сверкающей белизной.
Он пришёл на утреннюю репетицию, несмотря на то, что Алайя пока что не разрешал ему возвращаться к танцам, и тот не прогнал его.
Вечером учитель дал ему новый текст — скучные, лишённые каких бы то ни было эмоций слова для третьестепенного персонажа.
"А, понятно, — промелькнуло у Миреле. — Он решил доказать мне, что я сам вырыл себе могилу. Пьес без любовных отношений не бывает, значит, основных ролей мне не видать. Ну, посмотрим..."
— Приближается зима, а с ней и подготовка к весенним празднованиям Нового Года, — напомнил Алайя, скрестив руки на груди. — В этом году мы будем ставить "Поединок у Снежных Холмов". То, что вы получили сейчас — выписки из сценария, и, надеюсь, никому не придёт в голову оспаривать распределение ролей. Если кому-то не нравится быть статистом, то пусть докажет, что он умеет что-то большее.
"Ладно, — подумал Миреле, стиснув зубы. — Я ещё покажу тебе, на что я способен. Я и эту третьестепенную роль сыграю так, что ты ахнешь".
Но сколько он ни пытался поразить воображение Алайи, тот больше не обращал на него ни малейшего внимания. Не ругал, не язвил, не насмехался — и даже иногда хвалил, правда, безо всякого выражения в голосе.
— Неплохо, — говорил он таким же тоном, каким сказал бы: "Закрой двери".
И поворачивался к другому актёру.
"Не может простить мне моей победы, — думал Миреле. — Ладно, неважно. Это не станет для меня преградой. Это очередное испытание, которое я должен преодолеть. Чтобы выжить, чтобы победить..."
Впрочем, побеждать теперь было некого.
Когда стало ясно, что всё, чего можно дождаться от репетиций — это скупые, равнодушные похвалы и никакого побуждения для дальнейшего развития, Миреле понял, что должен что-то делать сам, иначе так и останется в статистах до конца жизни.
