Рапа

Я сделал три шага вперед, слыша, что Света шагает следом, но все еще боялся повернуться. Краем глаза я уже видел панно. Оставалось лишь заставить себя повернуть голову и обратить на него взгляд, затуманенный радужной пеленой.

— Кирилл. — тихо позвала Света. — Давай уйдем. Я боюсь смотреть!

— Не смотри. — отозвался я, и повернулся на девяносто градусов влево.

Панно изображало корабль, не то несущийся по морю на раздутых парусах, не то вообще летящий по небу. Вокруг него парили чайки, нор лично мне они напомнили летучих мышей, вампиров, жаждущих свежей крови. А вот крови не было и в помине! На заднем плане был виден капитан, разглядывающий что-то в свою подзорную трубу, а на переднем плане восседали четыре деревянных фигуры, одна в профиль, три в анфас, при чем одна из них сидела на бору корабля, свесив с него ноги, которые и выдавались из панно на добрые двадцать сантиметров.

Я облегченно выдохнул и повернулся к Свете, которая так и стояла с закрытыми глазами.

— Что там?! — спросила она.

Не смотря на то, что моя голова звенела, как колокол Бухенвальда, а ноги подкашивались от усталости, я улыбнулся собственной глупости. Принять ноги скульптуры за человеческие, увидеть в этом труп девочки, пропавшей, со слов таксиста, где-то в этих местах, и заработать на этом сердечный приступ — так мог воистину только я.

— Обернись и посмотри. — Сказал я. — Статуя, черт бы ее побрал!

Не в силах больше держаться на ногах я опустился прямо на грязный пол и свернулся в клубок, слыша, как в каждой клеточке тела отдаются удары сердца. Приступ не прекращался — сердце не желало возвращаться на нормальный ритм работы.

— Кирилл! — испуганно воскликнула Света, и опустилась рядом со мной на колени. — Что мне делать?!

— Сейчас пройдет. — отозвался я. — Должно пройти.

Сколько уже продолжался приступ? — Я окончательно потерял счет времени. Пять минут? Десять? Каков мой предел? Похоже, сейчас я его и узнаю.

— Может я сбегаю за помощью?!

— Опоздаешь. — тихо отозвался я. — Сколько раз тебе говорить, что это не лечится? Или он прекратится сам, или... Или не судьба.

Света заплакала, уткнувшись головой в мое плечо. Я протянул, было, руку, чтобы погладить ее по голове, но тут же положил ее на место. Не стоит. Я больше не ее... Она больше не моя. И даже если мне суждено умереть сейчас, в чем я, лично, сомневался не смотря ни на что, то пусть я и умру один. Не так, как принято умирать в голливудских фильмах — сжимая руку возлюбленной. "Тебе плохо, любимый? — Да, любимая. Я Люблю тебя! — Ты не умрешь? — Нет, любимая, я всегда буду с тобой.... — Да умирай же ты, наконец, а то скоро пятисотая серия кончится!" Не хочу так! Не хочу!

Я лежал на полу, вслушиваясь в свое сердце и во всхлипы Светы. Время перестало существовать — оно растянулось в одну бесконечную минуту, разворачивающуюся в вечность. Как-то давно я, еще будучи голографистом, любил шутить, что мир — это голограмма. Из точки может развернуться гора, а гора может свернуться в точку. Реки движутся на север, но север, вдруг, может стать югом... Все нереально, все абстрактно и относительно. Нет ничего вечного, но нет и ничего бренного. Бренность — фикция, а смерть — лишь тот момент, когда ты разворачиваешься во что-то другое, подчинясь воле солнечных лучей, падающих на голограмму, имя которой мир. Сейчас я отчетливо ощущал, что все эти слова правда. Я не знал, меняется ли мир вокруг меня, или я меняюсь внутри мира, но изменения происходили.

С каждым ударом моего сердца, бьющегося с неравномерными интервалами, я чувствовал, что становлюсь другим человеком. Другим изнутри, а не снаружи... Зачем я жил? Чего добивался? Писал, надеясь, что кто-то прочтет мои работы и взглянет на мир по-новому. Приходил в самые бездарные газеты, надеясь поднять их из кризиса, возвести на печатный Олимп... Но все мои усилия разбивались прибоем о скалу непонимания начальства и простой людской глупости. Я мечтал о том, что смогу изменить мир, но вместо этого мир изменил меня... Как там: "Он пробовал на прочность этот мир каждый миг... Мир оказался прочней."

Мир эгоизма, мир злости, ненависти и мести втягивал меня в себя. Голограмма мира разворачивалась, в то же время сворачиваясь в точку, которой был я.

Я открыл глаза, с удовлетворением отметив, что разноцветных кругов стало существенно меньше. Я глубоко вдохнул, чувствуя, что могу дышать. И только сердце продолжало отплясывать свой сумасшедший танец в моей груди.

Теперь я хотел жить! Глупы мысли о том, чтобы умереть вот так, на руках у Светы, вылетели прочь. Я хотел жить, чтобы испытать то, что еще не успел. Я никогда не купался в океане... Никогда не катался на слонах... наконец, я просто никогда не летал в самолете! Я хотел познать то, что еще не познал. Вывести формулу жизни и любви, определить все переменные в формуле ненависти... Столько еще не сделано, и столько всего я еще могу сделать!

Я попытался подняться на ноги, отстраняя Свету от себя. Он встала... Растрепанная, с красными, заплаканными глазами, коленями, перемазанными в серой пыли заброшенного санатория... Встала, и протянула мне руку.

— Тебе лучше? — глупый вопрос, и она сама это поняла, коснувшись моего запястья. Пульс неровный, если не сказать больше, и каждый удар сердца по-прежнему отдается во всем теле. Но, тем не менее, мне было лучше.

— Да. Немного. — ответил я. — Пойдем обратно. Мне просто нужно будет отлежаться в комнате.

Дорога через заброшенный санаторий тоже слилась для меня в одну минуту МОЕГО времени. Времени моего нового мира, в который я был втиснут разворачивающейся из очки голограммой, имя которой — жизнь.

Возможно, все, что я видел, следуя за Светой, ведущей меня за руку, было лишь галлюцинацией, порожденной мозгом, испытывавшим острую нехватку кислорода. А возможно, что все вокруг было галлюцинацией, а то, что я видел в эти несколько минут, было настоящим.

Свет сменялся темнотой, а темнота — светом. В темноте мелькали знакомые мне образы, а в свете, иногда заполнявшем мое сознание, я виде лишь себя. Себя, здорового, лишенного той бледности, что овладела мной сейчас, и улыбающегося какой-то своей победе. Я видел будущее?... Может быть. Я видел собственных родителей — отца, бросившего мою мать при моем рождении, и саму мать, держащую на руках новорожденного младенца. Меня?... Может быть. Ее лицо было серым. Она улыбалась, глядя на личико ребенка, но в ее улыбке был страх и усталость.

Я видел Свету, ведшую меня по коридорам "Барабы", и на ее лице также запечатлелось страдание.

Мимо меня промелькнул солнечный свет. Свет того мира, что долгое время казался мне реальным — я не помню, как мы выбрались из санатория, и как шли по тропике, ведущей у "Карачам"... Этот отрезок пути просто выпал у меня из памяти, и я лишь на секунду вернулся в этот мир, чтобы увидеть Свету, прижавшуюся к моей груди и солнечный свет, согревавший мое холодное лицо.

Затем разворачивающаяся голограмма мира вновь подхватила меня, и резким броском зашвырнула туда, где я и должен был быть. В пустоту! Пустота была светлой, как личико того ребенка, что я видел раньше. Словное мое лицо при рождении?... И я был в ней! В пустоте! И пустота была счастьем!

Я понял все, что хотел сказать мне мир! Подвиги во имя любви, смерть во имя жизни, все было бессмысленным. Все это не несло в себе счастья. Счастьем была лишь пустота, наполнявшая сейчас мою душу, и я вернулся к исходному моменту своей жизни. К счастью, переполнявшему меня в миг моего рождения, когда я впервые ощутил своей кожей этот мир, полный неведомых открытий. В тот миг я, будучи ребенком нескольких минут от роду, был счастлив, потому что еще никого не любил! Ибо любовь в мире, развернувшемся вокруг меня из точки, которой было мое сердце, была темнотой. Темнотой, таившей в себе множество опасностей.

— Счастье в пустоте! — произнес я, осознавая, что я вновь в реальном мире. Что тот мир вновь свернулся в одну точку, и точка эта, мое сердце, вновь стала биться ровно и спокойно.

— Что? — переспросила Света.

Я хотел ответить, но не сумел. Перед глазами расцвел яркий аленький цветочек с крутящейся сердцевиной, голову заполнил густой туман, и я повалился на что-то мягкое. Последним моим воспоминанием был запах свежей травы, а потом я вновь ушел в пустоту, казавшуюся мне прекрасной.

Когда я пришел в себя, за окнами уже царила ночь. Света спала рядом со мной, прижавшись влажной щекой к моему подбородку, и мне оставалось только диву даваться, как мы оба ухитрялись умещаться на моей кровати.

Я зашевелился, разминая затекшие руки, и она тут же проснулась.

— Ты как? — с трогательной заботой в голосе спросила она.

— Нормально. — ответил я, оглядывая комнату. — Что было?

— Ну... Мы вышли с тобой из "Барабы", и я вела тебя обратно за руку. Ты шел, как лунатик, бормотал что-то себе под нос, и... И твое сердце билось так, что я думала, вот-вот выскочит из груди. — она поднялась с кровати, потянулась и так буднично и повседневно спросила, — Тебе чаю сообразить?

— Нет, не надо. Ты, лучше, расскажи, как я тут оказался.

— А мы почти до "Карачей" дошли, были в нескольких шагах от грязелечебницы, когда ты словно в себя пришел. Я ж тебя за руку держала, и тут чувствую, сердце перестало биться... Подумала, что... В общем... Ну, ты меня понял. И тут ты говоришь что-то про какую-то пустоту, и падаешь как подкошенный. Я закричала, люди сбежались, пульс тебе прощупали, а он ровный, как будто ничего и не было. Ну и, в общем, тебя принесли сюда, врач тебя осмотрел и сказал, что тебе надо просто отдохнуть.

— И сколько я проспал? — судя по тому, что творилось за окном, вопрос был достаточно глупым. Дрых я капитально... — Сколько сейчас времени?

— Почти двенадцать часов. — улыбнулась Света, и тут же добавила, — И проспал ты почти двенадцать, и сейчас почти двенадцать.

— Полночь. — улыбнулся я. — Время выходить на охоту.

— Не поняла...

— Я пойду, прогуляюсь. — я уже встал с кровати и пытался всунуть ногу в туфель.

— Я с тобой. — тут же бросилась ко мне Света. — Теперь я тебя одного никуда не отпущу.

"Кто тебя будет спрашивать?" — хотел сказать я, но передумал.

— Свет, — я отстранил ее от себя, — Со мной все в порядке, и ничего больше не случится. Я проспал пол суток, и черта с два сейчас усну, если вновь завалюсь в постель. Мне нужен свежий воздух, нужно прогуляться и многое обдумать. А ты, как раз наоборот, здорово устала. Ведь ты же наверняка ухаживала за мной все это время? Да? Вот и ляг, поспи...

— Что тебе нужно обдумать? — спросила она, отходя в сторону и позволяя мне взять из шкафа куртку.

— Нас. — коротко ответил я.

— Понятно. — прошептала Света, и я, в последний раз взглянув в ее глаза, вышел.

На улице громко пели сверчки — как им, собственно, и положено в это время суток. Санаторий медленно погружался в сон, и лишь в единицах окон все еще горел свет. Я вышел в ночь и, миновав пространство, залитое светом фонарей, зашагал к озеру.

Мне и в самом деле многое нужно было обдумать. Все то, что я осознал сегодня в течение нескольких минут. Да и Свете я не соврал — о нас мне тоже стоило подумать, и принять окончательное решение, зародившееся у меня в голове перед тем, как я потерял сознание. Просто теперь я знал, что представляет собой озеро на самом деле, и чего хочет от меня.

Сердце... Знак, поданный мне озерной шухеренью в ванне с теплой рапой. Намек и на причину всех моих бед, и на сделку, которую мне предлагало озеро.

Сердце... Мой маленький моторчик, который в последнее время все хуже и хуже выполняет свои функции. Почему? Ответ крылся в нем самом — в сердце, которое во все времена считалось символом любви. В нем самом, а значит и в любви, как таковой. Это и было тем, что хотела сказать мне Пустота, увиденная мной во время приступа.

Счастье — в пустоте, а не в любви. Любовь приносит боль и страдания, в моем случае — сердечные в прямом смысле этого слова. Светины слова "Ты — не он", повергли меня в шок именно потому, что я любил ее. Последний приступ случился со мной из-за того, что я испугался за померещившуюся мне девочку, прибитую к панно. Из-за того, что я любил ее, не зная даже, кто она. Из-за этой проклятой абстрактной любви ко всему человечеству, которому плевать на меня, да и на само себя тоже. В этом Света была права, говоря мне о моей мечте стать школьным учителем... Ну окончу я педучилище, приду в школу, и передо мной будут сидеть три десятка оболтусов, которым наплевать на меня, на мой предмет, и на школу вообще!

Даже приступ, едва не сваливший меня на "Темных водах" — фильме, который мне напоминала местная ванная комната, самом жутком фильме ужасов, виденном мной за всю жизнь — и тот имел своей причиной все то же чувство. Любовь! Любовь и сопереживание героям на экране! На этом и держится хороший фильм ужасов — прежде, чем пугать зрителя, нужно "затащить" его на экран. Заставить сродниться с героями, полюбить их... Так что, когда на них нападет чудовище, зритель автоматически примерит их ситуацию на свою шкуру, и... Либо залезет под кресло, либо умрет от инфаркта.

Все беды мира от любви! Страх матери за сына, который сел на иглу. Страх сына, севшего на иглу, что мать выгонит его из дома... Страх любящего потерять любимую... Кто-то из наших попсовых звезд как-то распевал: "Любовь провоцирует страх. Пока я боюсь — я люблю..." В кои-то годы и в попсе наклюнулась серьезная идея.

Отказаться от любви... Жить пустотой! Пустотой души, заполняя ее знаниями о мире — вот, в чем смысл жизни. Жизни без страданий и без предательства! И я точно знал, как этого добиться. Знал, что смогу отказаться от любви! И еще, знал, чего я хочу от Озера.

По асфальтированной дорожке, ведущей к пирсу, прохаживалась низкая коренастая фигура. Старик вновь был на своем боевом посту — следил, чтобы никто не попал в пасть озеру.

— Анатолий Сергеевич. — окликнул я его.

— А, это ты... — на секунду он напрягся, но затем, узнав меня, расслабился вновь. А зря. Я пришел сюда не легенды об озере слушать. — Что, не спится?

— Не спится. — согласился я. — Знаете, я вот тут о чем подумал...

Старик инстинктивно приблизился ко мне, и я коротко ударил его по переносице. Он обмяк, начал заваливаться назад, но я успел подхватить бессознательное тело. Приложив руку к пульсирующей венке на шее, я убедился, что он жив — того и надо, иначе, если я прав, конечно, озеро может и не принять меня. Нанося удар я больше всего боялся именно этого — того, что ударю слишком сильно, и отправлю хиленького старика к праотцам.

Я подхватил разом потяжелевшее тело на руки, и зашагал по скрипучим доскам помоста, ведущего в центр озера. Что ж, старик, долго ты бегал от озера... Долго боялся даже подойти к нему. Однако, думаю, оно не забыло тебя.

Вода ожила под моими ногами, с силой ударяясь о столбы, удерживающие пирс над озером. Спокойное озеро, вдруг, разгулялось, подобно штормовому морю — полуметровые волны вставали над его поверхностью, обнажая илистое дно... Впрочем, об илистом дне я мог только догадываться, потому как не видел ничего, кроме лица старика. Вокруг сгустилась непроглядная тьма, и даже пирс в свете луны я видел лишь урывками.