Устинья, дочь боярская - 3. Венчание

Устя на мужа посмотрела, головой кивнула.

— Смотреть пойдем, Боренька?

— Пойдем, радость моя, и Макарию приятно будет, и мне посмотреть интересно, Истерман много уж серебра потратил, там, кстати, и книги есть. Тебе они обязательно интересны будут.

— Будут, Боренька. Я ведь и перевод могу сделать, мы же учить людей на росском будем, чего нам их латынь и франконский? Нам надо, чтобы понятно было.

— И то верно, есть у нас толмачи, но и твоя помощь лишней не будет.

— Я переводить могу с листа, а дьячка выделишь — запишет, потом начисто перебелим, проверим, и можно печатать будет.

— Обязательно так и сделаем. Идем, Устёна?

Разговор этот не просто так шел, Устя как раз венец перед зеркалом поправила, ленту в косе перевязала, сарафан одернула, летник шелковый... не привыкла она к нарядам роскошным.

— Идем, Боренька. Куда мощи принесут?

— В палату Сердоликовую.

* * *

Ежели б не палата, Устя бы может сразу и не почуяла неладное.

Но... даже сейчас она туда с неохотой заглядывала, вспомнить страшно и жутко было, как в той, черной, жизни, кровь по пальцам ее стекала, как любимый человек на руках ее уходил...

Нет, не хотелось ей туда идти, а надобно. Как на грех, палата была одна из самых больших да удобно расположенных, часто ей государи пользовались, оттого и на отделку потратились. Бешеные деньги сердолик стоил, пока нашли, да довезли, да выложили все алым камнем...

Устя себе твердо положила, покамест Любава во дворце, Пронские здесь, Федор по коридорам ходит, волком смотрит — она от мужа никуда. На два шага — и обратно.

Пусть ругается, возмущается, пусть что хочет подумает, второй раз она его потерять не может! Самой легче с колокольни головой вниз!

С таким настроением Устя и в палату вошла.

А там ковчежец с мощами уж принесли, Макарий распоряжается, довольный...

— Государь, дозволишь открыть?

А у Устиньи голова кругом идет, и мутит ее, и плохо ей...

— Да, дозволяю.

И — ровно клинком в сердце.

Огонь полыхнул, тот самый, черный, страшный, полоснул, и Устя вдруг поняла отчетливо — нельзя!

Нельзя открывать!

А остановить как?! Когда слуги уж отошли на расстояние почтительное, и стража стоит, и Макарий руку тянет...

— Боря... помоги!

На глазах у всех присутствующих, царица оседать начала, и лицо у нее белое, ровно бумага... не сыграешь такое.

А Устя и не играла, перепугалась она до потери разума, за мужа перепугалась... Макарий невольно от мощей отвлекся, тоже к царице кинулся.

— Государыня!

Борис жену на руки подхватил, Устинья в рукав Макария вцепилась, глаза отчаянные.

— Владыка, умоляю!

Шепот такой получился, что обоих мужчин пробрало.

— Владыка... не трогайте... я объясню вам все... людей уберите!

Как тут отказать было?

— Вышли все вон! Государыне от толпы да духоты дурно стало! — распоряжаться Макарий умел. Так гаркнул, что всех из палаты вымело, ровно метлой. Правда, шепот прошел: 'не иначе, непраздна?' но Устинья о том и не думала покамест. Ей важнее было, чтобы никто ковчег не открывал.

А Макарий на другое смотрел.

Не на ковчег, а на отчаянную зелень глаз царицы. В сером мареве словно хоровод из зеленых листьев кружился, вспыхивали искры, гасли, и было это красиво и страшно.

Ой, не просто так она... ведьма?

Но на крест святой Устинья и внимания не обратила, и на дверь смотрела куда как внимательнее. Наконец закрылись створки, Устинья себе расслабиться позволила.

— Боря, прости, напугалась я.

— Чего ты испугалась, сердце мое?

Не слыхивал ранее Макарий, чтобы государь говорил так с кем-то. Мягко, рассудительно, ласково... с Мариной не то было, нежности меж ними не сложилось, страсть только плотская, а с первой женой сам Борис еще не тем был. Не повзрослел, не успел тогда... а вот сейчас...

Как ему сказать, ежели и правда государыня — ведьма? Сердце ему разбить? За что караешь, Господи!?

Но царица Макарию и слова сказать не дала.

— Прости, Владыка, а только плохо все очень. Не знаю, какую опасность мощи эти несут, но черным от ковчежца веет. Таким черным, что... смерть там. И я это чую.

— А я другое думаю, государыня. Ведаешь ли ты, что у тебя с глазами? И откуда у тебя чутье такое появилось?

Ой и неприятным был голос у Макария. Но Устинья и не подумала глаза отводить. Вместо этого подняла она руку, коснулась креста, который висел на груди Макария, и четким голосом произнесла.

— Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым...*

*— Символ Веры по-церковнославянски, прим. авт.

Молитва лилась уверенно и спокойно, и Макарий выдохнул. Не бывает так, чтобы ведьма молилась. И в церкви плохо им, и причастие они принять не могут, а государыня два дня назад в храме была, и все в порядке... а что тогда?

— Государыня?

— Не ведьма я, Владыка, когда ты этого боишься. Да только в глазах твоих не лучше ведьм я, получилось так, что среди очень дальних предков моих волхвы были. Давно, может, еще когда государь Сокол по земле ходил, а может, и того далее кто-то из волхвов старых с прапрабабкой моей сошелся, уж и кости их истлели, а наследство осталось. Не ведьма я, не волхва... потомок просто.

Макарий посохом пристукнул об пол, но тут уж сказать было нечего.

Волхвы... это дело такое. Знал Макарий и об их существовании, и о другой вере, и считал злом. Но... не таким, чтобы уж очень черное да поганое было.

Вот ведьмы — те точно зло, они от Рогатого. А волхвы... сидят они по рощам своим, и пусть сидят, вреда нет от них, на площади не выходят, слово свое людям не проповедуют, паству не отбивают, к царю не лезут — так и чего еще? Может, и они для чего-то надобны, а воевать с ними сложно и долго. Проще подождать, покамест сами исчезнут.

Храмов-то в Россе сколько? То-то и оно, в каждом городе по три штуки, а то и более, вот, на Ладоге пятнадцать стоит! И монастыри, что мужские, что женские, и монахи с монахинями, и священнослужители... легион! А волхвов?

Побегаешь, так еще и не найдешь! Авось, и сами вымрут, как древние звери мумонты. Уже вымирают. Но подозрений не оставил Макарий.

— Бывает такое. А ты точно не волхва ли, государыня?

— Нет, Владыка. И не учили меня, и не могу я... волхва — это служение, а во мне мирского слишком много, не смогу я от него отрешиться, — и на Бориса такой взгляд бросила, что Макарий едва не фыркнул, сдержался кое-как. Мирского, ага, ясно нам, что за мирское тебя держит. Может, оно и к лучшему.

— А вот это, с глазами, государыня?

— Что с глазами? — Устинья так искренне была растеряна, что Макарий поверил — сама она не знает. И кивнул.

— У тебя, государыня, глаза позеленели. Теперь-то уж опять серые, а были чисто зелень весенняя.

— Не знаю... не бывало такого никогда.

И тут Макарий видел — не врет.

— А что ж тогда с тобой случилось, государыня?

Устя головой качнула.

— Сама не знаю... кровь моя считай, и не дает ничего, но опасность чую я. Для себя, для близких...

Борис промолчал.

Он бы кое-что добавил, но к чему Макарию такое знать? Нет, не надобно.

— Опасность, государыня?

— Как тогда, с боярышнями и ядом. Словно набатом над ухом ударило, страшно стало, жутко — я и спохватилась вовремя, две жизни спасти успели. Кровь во мне крикнула, запела, вот и сорвалась я. И сейчас тоже... беда рядом!

Макарий вспомнил тот случай, кивнул задумчиво. Что ж, бывает такое. И в храмах бывает... там, правда, от Господа чутье дано, но это неважно сейчас.

— А что за опасность святые мощи несут, государыня?

Устинья только головой покачала.

— Не знаю я, Владыка. Только четко понимаю, что там, внутри — смерть. Смерть лютая, страшная, смерть, которая всех затронет...

— И тебя?

— Что ж, не человек я, что ли?

— А что ты предлагаешь тогда, государыня?

Устя подумала пару минут, но... почуять опасность могла она, а вот придумать, как одолеть ее? Да кто ж знает?

— Есть у меня предложение получше, — Борис выход нашел быстро. — Устя, ты считаешь, что открывать его нельзя, смерть вырвется?

— Да, Боренька.

— Тогда... проверить надобно, вот и все. Тебя, Владыка, уж прости, не пущу, иначе сделаем. Возьмем из разбойного приказа троих татей, мощи возьмем и закроем их отдельно.

Устинья головой замотала.

— Не во дворце! Умоляю!!!

— И не во дворце можно. К примеру, на заимку их вывезти, да запереть. Есть же в лесу рядом охотничьи домики?

Устинья кивнула.

— Есть, как не быть. Меня в таком держали, когда похищали... страшно было до крика.

Борис брови сдвинул, себе положил жену расспросить. Почему не знает он о таком? А пока...

— Как скажешь, Устёна, так и сделаем.

Устинья лицо руками растерла.

— Пожалуйста... давайте так и поступим! Когда это глупость да прихоть, как же я первая радоваться буду! А ежели правда — чувствую я что-то неладное?

Черный огонь так же жег, и так же сильно болело сердце.

— Хорошо же. Макарий, сейчас поговорю я с Репьевым, хорошо, что не объявляли мы пока о приезде мощей. Что ждем, говорили, а вот что привезли их, молчали покамест, хотели спервоначалу бояр ведь допустить. Берем трех татей, берем десяток стрельцов, выедут они в лес, татей с мощами закроем, когда все с ними обойдется, жизнь им оставим...

— Дня на три, — Устя перед собой ладони сложила, смотрела просительно. — Когда через три дня за ними смерть не придет, ошиблась я, можно мощи на Ладогу везти. А ежели что-то не так пойдет... значит, дура я взгальная, зря шум подняла.

— Так тому и быть, — для внушительности пристукнул посохом об пол Макарий.

Не то, чтобы верил он... и не то, чтобы не верил. Волхвы же, сложно с ними... с одной стороны, не положено ему, с другой — глупо отказываться от того, что пользу принести может.

Устя руками по лицу провела.

— Владыка...

— Что, государыня?

— Поклянись мне сейчас, что ни Любаве, ни Раенским... никому о моей крови, ни слова! Даже не так, о крови сказать можно, а о том, что чувствую я иногда — не надо!

Макарий брови сдвинул.

— Что не так с государыней Любавой? Отчего такое недоверие к свекрови?

— Когда б к свекрови, я б еще подумала, — Устинья смотрела прямо, глаз не прятала. И снова в них зелень проблескивала, яркая, летняя, ровно листья березовые. — А только Любава моему мужу — мачеха, и свой сын есть у нее, за Федора она горой стоит. Не надо, Владыка, не будем друг другу лгать. Мечта Любавы, чтобы сын ее Россой правил, для того она что хочешь сделает, и вы оба с государем о том ведаете.

Макарий не покраснел, а может, и было что, да под бородой незаметно. Зато брови сдвинул, посохом об пол пристукнул.

— Плохо ты, государыня, о свекрови своей думаешь. Ой, плохо... а она в монастырь собирается, молиться за вас будет.

— Владыка, ты ей родственник, хоть и дальний, потому и не буду я государыню Любаву обсуждать, ни слова не скажу. Просто прошу тебя не говорить ей ничего о случившемся. Неужто так тяжко это сделать?

Макарий плечами пожал.

— Не вижу я в том необходимости, но когда ты, государыня, настаиваешь, будь по-твоему. Слово даю, от меня никто о случившемся не узнает.

Устя дух перевела.

— А мне большего, Владыка, и не надобно.

Борис к дверям подошел, слуг кликнул.

— Боярина Репьева мне позовите! Да быстро!

* * *

— Машенька, милая, прошу тебя...

— Илюша, как же я от тебя уеду!

— А каково мне подумать, что я тебя потерять могу? Машенька, вы с Варюшей мне жизни дороже, потому вас тать и похитить пытался, помнишь? Когда нянюшка пострадала...

Помнила Маша, и свой ужас помнила. Потому и себя уговорить позволила, хоть и вырвала у Ильи обещание, что приедет он к ним до родов ее, потому и к Заболоцким пошла вслед за мужем.

С боярином-то и вовсе разговор простой вышел, да и боярыня Евдокия не возражала.

Хоть и болело у нее сердце за дочек, а только шепнула ей пару слов Агафья Пантелеевна. И за Устей пообещала присмотреть, и Аксинье помочь, только забот не добавляйте, и так тяжко.

Зашумело, загудело подворье бояр Заболоцких, принялись они собираться в дорогу, а Илья к Апухтиным съездил, поклонился земно тестю с тещей.

— Николай Иванович, Татьяна Петровна, не велите гнать, велите миловать?

Конечно, спервоначалу испугались родственники, бросились выспрашивать, все ли с Марьюшкой в порядке. Тут-то Илья и признался... не во всем, ну так хоть в половине.

Сказал, что хотел бы Марьюшку из города отправить, нечего бабе беременной здесь летом делать. И родители его тоже в имение поедут. А вот когда теща будет ласкова... не скажет ли она, кто роды у Машеньки принимал? Конечно, и в поместье Заболоцких есть баба опытная, ну так больше не меньше все пригодятся...

Знал Илья, ежели случится что с Машиными родными, ему потом тяжко будет жене в глаза смотреть. Знал, что Аксинья о том догадается.

Пусть лучше уедут Апухтины, ему спокойнее будет.

Чего сам Илья не едет? Его государь покамест попросил остаться. И не лжет он, не заговаривается, Устя-то действительно замуж вышла. Обещала она, что до лета уладится все, тогда и Илья к семье уехать сможет, пару лет им бы и правда в поместье пожить, чтобы Машенька окрепла...

Рассказать не может Илья, но может на иконе поклясться, что дело это государственное! Даже и поклялся, на образа перекрестился, как положено.

И не подвел расчет. Подумали бояре пару дней, поговорили...

И тоже в дорогу собираться начали, с Заболоцкими переговорили, вместе они все поедут, одним обозом. Так и охранять его легче будет.

Илья только порадовался.

Его б воля, он бы и обеих сестер отослал, и ведьм сам удавил... нельзя так-то. А жаль!

* * *

Яшка Слепень от жизни хорошего не ждал.

Когда ты на дороге на большой промышляешь, оно вообще редко бывает, хорошее-то, разве что деньги, за хабар награбленный вырученные. И заканчивается быстро.

Выпил, погулял — считай, уже в карманах дыры, ветер свищет... и снова на большую дорогу.

Выйдешь, кистенем поигрывая, гаркнешь...

Да только вот немного с крестьян и взять-то можно, а купцы или бояре охрану имеют, тут уж не Яшке соваться.

В ватагу какую подаваться?

Ага, ждут тебя там, радуются. Беги, не оскользнись ненароком! Многое мог бы Яшка порассказать о разбойничьих ватагах, из двух едва ноги унес... крысятничал помаленьку, а в ватагах принято все в общий котел, а потом делить. Ну а Яшка всегда сначала о себе радел, потом уж об остальных думал. Вот и удрали они тогда втроем из ватаги, Яшка, Федька да Сенька.

Так, втроем, промышляли они, так их, втроем, и повязали.

Уж повесить собирались, да тут пожаловал в острог боярин Репьев. Яшка его знал, видывал издали, ох и сволочь же... иначе и не скажешь!

У такого милости допроситься, что у солнца — золота. Может, и золотое оно, как скоморох один баял, да что-то монет из солнышка никто не отлил...

Боярин Репьев тоже долго не раздумывал, пальцем потыкал.