Когда цветёт багульник

— Всё так и останется Любушка-голубушка. Не волнуйся. Прости, что не объявился сразу, как нашёл. Боялся.

Она в полуоборота повернулась к нему.

— Чего?

Он помялся, но выдал правду, как на духу.

— Сбежишь и ребят увезёшь.

Люба непонимающе спросила:

— Но почему, Слава?

Он помялся, но, крепко сжав в объятиях её дрожащие плечи, ответил:

— Решил, раз уехала, то подумала об их отце плохо. Значит, спрячешь мальчишек и сейчас. Вот с Сергеевичем и придумали, как заманить тебя с ребятами в дом.

Она заторопилась с объяснениями.

— Всё не так. Думала погиб. Про Артёма, когда догадался?

Славка улыбнулся и прижался к ней щекой.

— Сразу же, как только Сергеевич положил фотографии на стол, а добытые им данные подтвердили только догадку. Он ещё больше набрал в себя моего, чем Ваня.

Настала её очередь задавать вопрос, но она медлила. Он не торопил и не подгонял, наконец, решилась:

— Ты женат и у тебя есть дети?

Его рука скользнула на талию и прижала её к себе. Проговорил раздельно каждое слово, не торопясь:

— Нет, и никогда не был. Тебя искал и сына. Про Артёма, естественно, не знал и даже не предполагал ничего подобного.

Спросила осторожно:

— Не рад?

— Рад и ещё как рад...

Она почти всхлипнула.

— Как же ты меня нашёл?

— Случайно. День, наверное, такой был счастливый. Зашёл по пути в кадры. Твоё фото на столе, я обалдел.

Люба невесело посмеялась сама над собой:

— А я-то бестолковая, обрадовалась, что повезло. Никогда ни в чём не везло, а тут бац!

Терёхин сполз к её ногам и счастливо засмеялся, зарываясь в её колени. Её непослушные руки, опять выпорхнув из-за спины, нырнули в его поседевшие волосы.— Слава, не знаю с чего начать,— разволновалась она.— Я ребят пока заберу с собой. Сразу я тебе не могу их отдать. Трудно вот так в одночасье мне без них остаться. Но я справлюсь, не спеши только. Я понимаю, что у тебя возможностей больше их вывести в жизнь и препятствий чинить не буду. Если они тебе нужны, я отдам. Ты потерпи, пожалуйста.— Она старалась говорить ровно, но голос всё равно срывался, а губы кривились и дрожали,— ты не беспокойся, я не буду мешать вашему общению. Ой! Я не подумала. Возможно, ты вообще возьмёшь только Ваню, а... Артёмка тебе чужой.

Терёхин растерялся, а когда до него дошёл смысл её слов, он побелел.

— О чём ты говоришь? Какой чужой?! Всё что у меня есть, это ваше. Никуда не пущу. Ни тебя, ни их. Я только для вас и жил, наживал вот это.

Люба тут же запротестовала:

— Это неправильно Слава. У тебя другая жизнь. Своя. А мы просто живём, картошку вон сажаем...

На его глазах выступили слёзы:

— Сдалась тебе та картошка. Я тебя столько лет искал, а ты бежишь от меня.

— Слава...

— Всё-таки есть Бог на свете, — перебил он её,— от нашей любви родился Артёмка. Знаешь, а там на том месте, где я устроил для нас постель из сосновых лап, поставил церковь по своему проекту в твою честь, и монастырь строю рядом. Выходит, не зря Бога благодарил, а за Артёма.

Она вытерла мужские слёзы своей ладошкой и беспомощно произнесла:

— Я не знаю чем ответить. Поблагодарить хочу.

— За что?— опешил он.

Она отвела от него глаза.

— Спасибо, что принял младшего. Не попенял, что без твоего ведома... А про нас... Много дождей землю в том уголке тайги помыло с тех пор, и сибирские метели давно замели наши следы. На счёт детей я тебе уже всё сказала. Ты имеешь на них право, если желаешь. А я отрезанный ломоть, совсем из другой жизни. Где ты в старом пропахшем бензином ватнике, а я в дешёвом голубом платьице и руки твои держатся за баранку тяжёлого лесовоза, а не шикарного "мерседеса". С тем нас грело счастье и в кабине лесовоза и на еловой постели в тайге, а этому Терёхину нужна совсем другая женщина и, наверное, она у тебя есть.

— Глупость какая...,— сел он, обняв её вновь за плечи рядом, заглядывая в её полные слёз глаза, нервничал.

— Эта глупость, называется жизнью,— вздохнула она, отводя взгляд от такого желанного лица и запивая горечь водой из оставленного Ваней стакана.— Извини. Пойду я. Нет. Надо же сказать детям, чтоб ты не мучился больше. Позови их.

— Люба, я трушу...

— Мы справимся, зови.

Позвонив Ивану, Терёхин попросил ребят вернуться. Славка метался по кабинету. Он столько ждал этого момента, мечтал о нём, представлял фантазируя, видел во сне, а сейчас, когда осталось сделать ещё только один маленький шажок, боялся. Не в силах справиться со своими чувствами, он постоянно хватал Любу за руки и умоляюще заглядывал ей в глаза. Волнение никак не давало ему покоя.

— Не мельтеши,— взяла его за руку, подойдя сама к нему она.— Всё обойдётся. У них доброе сердце и любящая душа.

Ребята долго топтались под дверью. Терёхин, сообразив, распахнул сам дверь. Они вошли тихие, подталкивая друг друга. Оба понимали, что произошло что-то непредвиденное, но что именно, пока понять им было сложно. Люба оглянулась на застывшего камнем Тёрёхина и подошла к ребятам.

— Ваня, Артём,— взяла сыновей за ладошки она,— мы всегда жили втроём...

— Чего это, а бабушка?— удивился забывчивости матери Артём.

— Бабушка, конечно,— растерянно согласилась она.— Но в полной семье присутствует ещё один человек.

— К чему этот разговор,— перебил её Иван, переступив с ноги на ногу.— Нам отчима не надо. Мы сами как — нибудь протянем. Я опять на лето грузчиком на рынок пойду. Ты тоже отца не забыла, а ради нас не надо тебе мучиться. Вот если б ты для себя нашла человека, тогда другой разговор. Но это ж не возможно, я не глухой, слышу, как ты с отцом, как с живым разговариваешь. И для чего здесь, сейчас, в чужом доме этот разговор затевать, если за все предыдущие годы такой вопрос не стоял на повестке никогда?

Люба, зябко поёжившись от трясучки в такую жару, с укоризной посмотрела на сына.

— Ваня, какой же ты нетерпеливый. Речь совсем о другом,— тихо, но так что услышали все, сказала она. Зарумянившись, точно цвет, после слов сына, она старалась не смотреть на Славку.— Есть дети, значит, существует и отец.

Сын насторожился:

— Он же погиб... Нет, ты не могла врать, иначе бы сочинила моряка или лётчика, но не шофёра.

Люба сделала этот разделяющий её с мальчиками шаг сама, нежно погладила сыновей по щекам и прошептала:

— Я тоже так думала, до сегодняшнего дня, но оказалось, я ошиблась. Он жив и все эти годы искал вас.

— Как же такая путаница была возможна?— воскликнул Артём.— Где же он?

Люба, поглядывая на сыновей снизу вверх, осторожно касаясь прошлого, заговорила:

— Ванечка, ты должен помнить его. Он ездил на лесовозе. Возил из тайги, с лесозаготовок лес. Его жизнь не была раем. Жил в зоне, в бараках.

У ребят тут же родился вопрос и Артём выговорил его:

— Он, что жил отдельно от нас?

Люба погладила пылающей ладошкой их выпирающие колесом груди. В голове мелькнуло: "Торопятся быть мужиками".

— Так и было. Мне трудно об этом говорить. Папа отбывал там наказание.

— Наш отец был зек?— опешил Иван.

Восклицание сына полоснуло по ушам.

Люба покосилась на нервничавшего Терёхина. Он, застыв, тенью стоял у стены. Она взяла их ладони в свой маленький кулачок и поднесла к своему сердцу.

— Не спешите судить. Инженер строитель, у которого в смену случился несчастный случай. После чего он и стал зеком. Бывает и так. От сумы и от тюрьмы... Ваш отец был очень сильным человеком и не под всех гнулся. Его ранили, он долго валялся у медиков, а я не знала об этом, не дождавшись, думала, убили. Такое в зонах сплошь и рядом случалось. Собралась и уехала с вашими бабушкой и дедушкой. В путанице той, Артём, моя вина, а не его...

Над ними повисла, как зонт, тишина, которую поломал Артём.

— Мама, ты говоришь, Ваня должен помнить его, а где же был я. Почему я его не помню,— не выдержал он.

Славка улыбнулся, оставив в покое свою красную от растирания щёку, он шагнул к ним.

— Ты был у мамы в животике и, как мы понимаем, видеть ничего не мог,— проглотив комок, прохрипел Терёхин.

— А вы откуда знаете?— навострил ушки Артёмка.

— Он ваш отец. Вячеслав Николаевич Терёхин.— Взяв за руку, подвела Люба совершенно не живого Славку к потерявшим дар речи сыновьям.— Вот отсюда и разговор, Ваня, здесь, сейчас и в этом доме.

Иван недоверчиво всматривался в мать, пытаясь в её глазах найти уверенность и покой. Поймав его взгляд, она погладила сына по голове.

— Ванечка, вспоминай родной: тайга, пикник, мы втроём на одеяле поим папу чаем из китайского термоса и кормим сладкими пирожками. Ну?...

— Я вспомнил,— всхлипнул Ваня,— папка был коротко стриженный и пах бензином, а глаза весёлые.

— Ну, вот,— подтолкнула его к Славе Люба и развернулась к Артёму.— И ты иди, чего застыл, папа тебя увидел только месяц назад, когда нас нашёл.

— Он что, не любил меня,— обиделся Артём.

— Глупыш,— засмеялась сквозь слёзы Люба,— он просто не знал о тебе. Я не успела сказать ему... Но он очень рад твоему появлению и любит вас обоих.

Люба говорила уверенно, в своих словах была тверда, хотя где-то в самом дальнем уголочке сидел червь и ел, ел... А что, если ошиблась и всё не так?...

Посматривая на смущённо обнимающихся мужиков, она вздохнула: "С детьми придётся расстаться, сейчас он нужнее им, чем я". Тень скользнула по её лицу. Оставив их одних и воспользовавшись суетой, она ушла. Заскочив в свою комнатку у кухни, заперла дверь. И укрывшись пледом, забилась в угол дивана. Не было сил ни на что. Настоящий выжитый лимон. "Я как-то сразу устала, это от разговора не иначе. Отдохну, и всё непременно пройдёт. Еда наготовлена, захотят есть, разогреют сами или Жанну Христофоровну попросят это сделать. Слуг полон дом, разберутся". А ещё ей было больно сейчас. Просто больно — и всё. Чтоб не слышать стук в дверь, закрыла голову подушкой. Кажется, помогло. Вышла из своего убежища только ночью. Надо доработать день. Да и поможет это отвлечься от дум. Она с жаром взялась прибирать и так в чистой кухне, протирать полы. Но по мере окончания уборки из глаз непроизвольно закапали слёзы. Всё нескладно и не так с её жизнью. Набрав в ведро чистой воды, принялась за вторую половину полов. Так и не научившись работать шваброй, мыла на корточках, вытирая капающие слёзы сползающим рукавом блузки. Но они набегали снова и снова, мешая работать. Чья-то сильная рука, забрав тряпку, усадила её на стул. Высморкавшись в полотенце и протерев лицо, она увидела Славу домывающего полы. "Этого ещё не хватало!"

— Я сама,— кинулась она затравленно за тряпкой.

— Сядь или сделай нам обоим чаю. Нет, лучше бутылочку шампанского,— наконец решил он, что ему сейчас нужнее.

Люба растерялась не зная, как ей поступить.

— Давай, давай, не тяни. Я уже кончаю эту канитель. Делов-то тут было на пять минут.— Вымыв ведро и тряпку, он убрал их в шкаф.— Ещё минутку, руки помою, и я готов.

Люба молча достала бокалы и шампанское, разложила конфеты, помыла фрукты и встала караульным у стола. Он подошёл и не сел, а встал рядом. Такой высокий, стройный и по-прежнему красивый. Люба опустила лицо и закрыла глаза. "Не дай Бог заметил".

Он пальцем приподнял её подбородок и нежными поцелуями открыл глаза. Люба похолодела: "Господи, помоги!"

— Ты так быстро убежала, что я не успел поблагодарить тебя, ягодка моя, за пацанов. Вот!— достал он из кармана домашних брюк сверкающий камнями браслет.

Люба поняла, что дорогой, раз очень красивый. Защёлкнув на запястье застёжкой, полюбовался:

— По — моему хорошо, а тебе нравится?

Люба, скосив взгляд на дорогую вещь, с трудом разлепила губы:

— Как такое, может, не нравится? Но мне некуда носить эту шикарную вещь.

Он открыл бутылку, разлил шампанское и подвинул ей бокал.

— Просто носи и всё,— посмотрел он на неё через стекло своего хрустального бокала.— Обмоем? За тебя лесная сказка. За твои руки тёплые, за сладкий миг, что дарила мне убогому.

— Не надо касаться прошлого,— помрачнела она, сделав несколько глотков. И ужаснувшись тому что делает, допила напиток до дна. Подумала: "Напьюсь же! Ну и чёрт с ним. Раз за жизнь можно".

Отпив, он усмехнулся:

— Жалеешь, что связалась со мной?

Люба запротестовала:

— Совсем нет. Вот уж о чём не жалею, так это о том, что было в молодости. Просто это было так давно, может и не со мной... Багульник не цветок, а сама любовь.

Он налив опять подвинул ей бокал.

— Давай по глоточку...

— Давай,— кивнула Люба и выпила опять до дна. "Подумает, что я алкоголичка... Пусть".

А он, глядя ей в глаза, как удав разливая золотистое вино, шептал:

— Ты не права, Любушка. Давай ещё. За багульник, не цветок. За постель из сосны, мягче пуха. За судьбу, что нам делает такой шикарный подарок. Даёт ещё одну возможность любить и быть счастливыми и это здорово. Тем более мы стали сильнее и мудрее.

— Перестань, какая постель,— вскочила с места, полыхнув зарёй, Люба.— Лучше за тебя. За — то, что живой и больше не надо упоминать тебя в молитвах за упокой, а только за здравие.

— Пусть так! Любушка по бокальчику. За жизнь!

— За жизнь? Да!

— Ну вот, а теперь за волосы твои вьющиеся на ветру,— выдернул он шпильки из её причёски, рассыпав, светлую копну волос по плечам.— Я не смог забыть их волны на твоей груди, плечах, спине...

— Отойди,— опять заволновалась Люба. "Господи, как я безумно сильно его люблю, любила... Ах, не всё ли равно. Кажется, я перебрала".

— Любушка, что не так?— подошёл он к ней вплотную, отпивая искрящееся вино.— За тебя детка! Ты подарила мне двух сыновей, и каких! Счастливее меня нет человека. Сделай меня совсем счастливым подари мне эту ночь... — Терёхин хорошо понимал, что вопрос должен стоять, не как охмурить её сейчас, это он уже сделал по сути-то, а как подвести к тому, чтоб она осталась с ним наедине сама.

Люба была почти пьяна. Сказались нервы, и выпитое даже слабое спиртное сыграло свою нечестную роль.

— Нет, я пойду к себе,— отбивалась она от его услужливо карауливших её рук.— Ночь можно, конечно, но я не могу. Забыла всё.— Прислонилась она к стене.— Я всё забыла, ничего не помню. Деревяшка. Мёртвая я давно.

Губы Терёхина застыли на её виске, а взволнованная жилка пульсировала и пульсировала...

— Вот и вспомним, радость моя,— уговаривал он шёпотом, тревожно поглядывая на комнату, где спали ребята. "Как бы не разбудить пацанов. Завтра же их надо переселить наверх".

А Люба, пытаясь выставить защиту из торчащих локтей, бормотала:

— Не надо на ночь ничего вспоминать, болеть потом будет, а так я привыкла. Живу.

— А мы растянем удовольствие,— почти касался он её ушка и виска.

Люба отбросила идею с локтями и упёрлась в его давящую её грудь ладошками.

— Пожалей, боль съест меня, уничтожит...

Ладошки тоже ей не помогли, и она оказалась в плотном кольце его объятий.

— Любушка, солнышко моё ясное, какая боль, мы слышать о ней забудем, только радость и счастье.

Но она цепляясь за гордость ещё шептала: