И что прикажешь ему теперь делать? Молить бога, чтобы прибрал тело вдогонку к давно почившему духу? Извести всех вокруг себя на этом свете, чтобы "тот свет" стал желанным и для них тоже? — Как говориться, в тесноте, да не в обиде.

Синтетический поступает мудрее: он вновь поступает на работу. С одной стороны, чтобы позабавиться самому, а с другой — чтобы многократно увеличить число тех, кому "тот свет" покажется желанным.

К чему приходит синтетический человек в конце жизни? — К пониманию, что жизнь, всех остальных, его окружающих никчемна и пуста, и что эти дурни без него делать будут?

Что он думает, какие мысли его обуревают? — Вот бы было недурно напоследок в историю влезть, уж очень хочется... Мечом бы, да огнем проложить свой путь туда на зависть завистливым соседям. Да где уж? Ни сил, ни пороху.

...С наукой не вышло, с искусством не в ладах, так может быть хоть глупостью перед историей отличиться? Пусть потом потомки оплюют — главное, чтобы современники душе польстили.

Но это только мысли, а так тих себе человек, незаметен: ниже травы, тише воды. Вот когда все природные клетки на синтетические обменяются, тогда и эти глупости вон из головы повыйдут..."

"Декларация прав трудящихся и эксплуатируемого народа, — первоначальный проект Декларации был предложен от имени ВЦИК Я.М.Свердловым Учредительному собранию (5 января 1918г— новый стиль), которое отказалось даже обсуждать ее, объявил Россию республикой Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и намечает ее основные задачи:

уничтожение эксплуатации человека человеком, деление общества на классы, установление социалистической организации общества.

Декларация провозглашает: отмену частной собственности на землю, национализацию средств производства, транспорта, банков и аннулирование царских долгов".

"...Заканчивается жизнь человека нового типа на облупленной скамейке перед своим подъездом. Мутный, неподвижный взгляд его встречает и провожает всех входящих-выходящих.

И только, когда по двору проносят с миром почившего соседа, его глаза озаряются счастливыми искорками радости: " а я вот, жив еще!" Эта мысль дает ему заряд бодрости на несколько дней, пока постепенно не превратится в застывший безвольный старческий взгляд, говоривший только об одном — о скорой смерти, обмануть которую не смог еще никто, какие бы важные идеи для человечества не выдвигал, какие бы злата не обещал.

Бывало, люди забывали, что человек смертен — так смешной случай возвысит их над публикой, — а смерть — она все помнит. Никому не дает отсрочку, не льстится на взятки, откупы, мольбы о том, что что-то еще не доделано, не достроено, не доначато, не досказано... Ей, что с гуся вода: неумолимостью своего призвания всем одно и тоже толкует — там... доделаете, достроите, доскажете...

Для нашего брата можно признать это высшей справедливостью; бог уж с ним, что ничего не успел, хоть всю жизнь и крутился, как белка в колесе, для себя не пожил... И как-то, уж, очень все быстро проистекает. Особенно после тридцати обвалом катит.

Но вот с вождями так же поступать — тут мы не согласные. Без предупреждения и напоминания; товарищ даже подмену себе назначить не успевает, а потом всем обществом бегай, переживай, угадывай; руководство в сомнении... Но я думаю, что мы где-то на пороге стоим, чтобы этой бабе костлявой руки поприкрутить. Все же будет и на нашей улице праздник, и наши вожди будут жить вечно.

... Это нам, безответственным, за воплощение идеи в жизнь, ни забот, ни хлопот: захватил заготовленные впрок сухари и пропадай бесценная жизнь, за иную из которых и рубля не подадут. Простому люду хоть на этом свете, хоть на том — для них везде хомут найдется; я это в том смысле, что без дела сидеть не будут, а потому и помирать не жалко, тем более, что и в голове крепко засело: "Хоть мы помучались, да зато наши дети счастья хлебнут". И благословляемый ими же ход событий будет продолжен и после смерти. Их смерть не является причиной прекращения эксперимента. Следующими подопытными становятся их дети, потому что праведное дело до конца довести требуется.

Вот так мы все единой цепочкой и шествуем к горизонту на зависть планете всей.

Уж, простите, длинное получилось писание, да, ничего, я заказным отправлю, хоть и дороже окажется. Наука без жертв не бывает. А тут как-никак открытие. Кто его знает, может всему миру на пользу пойдет. А может, так — одно баловство. Уж вам судить. Вам, там, с курантов, виднее".

Иван Иванович окончил писать и глубоко задумался. Противоречивые мысли бодались в его голове; он никак не мог решить: синтетические мозги — это хорошо или плохо?

С одной стороны, все было бы неплохо и вполне подлаживалось под Великое учение, а с другой выходило, что природой созданный генератор человеческой мысли, был так загажен, что преобразовывался в нечто иное, отличное от первозданного предназначения. Ему никак не удавалось окончательно дорешить, что же все-таки главное: сама природа-мать или Великое Учение. В душе он, конечно, не сомневался, что Великое Учение важнее, но видно еще не до конца замещенные клетки в мозгу его стояли на враждебной Учению позиции и, несмотря на их явное меньшинство, оказывали упорное сопротивление вгрызающемуся в их ряды инородному духу. То, что Учение, в конце концов, одержит победу, Иван Иванович нисколько не сомневался — эта истина была известна каждому школяру, но природу все же было жаль, и потому взгрустнулось; вспомнились широкие поля, леса и реки...

Часть 2. Признание.

Счастливые и гадкие дни чередуются в несправедливой пропорции жизнью, что требует, несомненно, вмешательства компетентных органов. К тому же, не всякому из этой ущербной пропорции достается вровень, и посему, иного гражданина уныние обволакивает буйным цветом безнадеги, и тогда, отпущенный жизнью срок катится под гору с тихой бестолковостью.

Проскользнувшую мимо неделю Иван Иванович ходил, как в воду опущенный. Он выглядел гусаком, обильно смоченным грязными осенними водами, винегретом перемешанным с разной всякой дрянью. Коллеги на работе своим незамечанием облегчали его участь, потому как личные дела без продыха к горлу подступали, чтобы на чужие внимание тратить. Социальное с семейным так перекрестилось, что все менее голова за производство страдала, а все больше от похмелья.

Промышленность загасила выпуск алкоголя с целью впустить здравый дух в его потребителя. Но злой рок оказался крепче здравого духа и задавил благое намерение правительства, предложив страждущим лосьоны, одеколоны, моющие средства из которых нутро потребителя извлекало необходимый для жизни продукт, строгой несправедливостью властей загнанный в изгои периодической таблицы Менделеева.

Что до Ивана же Ивановича, то его раздирали сложности внедрения науки в жизнь. Взять так просто и передать свое открытие в высшие руки ему было и боязно, и стеснительно, и как-то неловко: а вдруг не ко двору придется. С кем согласовано, спросят, кто разрешение дал, где соавторы, и в каких рангах довольствуются, и от этих мыслей его работа во вред производству шла. А вдруг, где ошибка заложена в каком-нибудь действии, хотя он тут же готов был жизнь положить, что умозаключал верно.

Без отзыва масс дать ход такому делу совсем невозможным представлялось, а с отзывом — хоть в Верховный Совет, ничего не страшно.

И вот беда, вопрос щекотливый, а посоветоваться не с кем: и осмеют, и за ненормального примут — синтетические ведь, что с них возьмешь. Так что, хоть круть верть, хоть верть круть, а дитя в мир выпускать и ответ за него терпеть самому приведется. Ивану Ивановичу такое сравнение больно по душе пришлось и тут же он мысль доразвил, наморщив лоб изо всех усилий.

И вот что из тех усилий вылезло: "Ребенок рождается, его куда в первую очередь доставляют, когда уж все улеглось и имя созрело? — В ЗАГС, зарегистрировать и пометить, чтобы от других рожденных отличить удалось и по меткам-отметкам найти, если когда-нибудь его творения того потребуют, и за родителями официально закрепить, чтобы об ответственности помнили, а голова и во сне о том болела. Что ЗАГС подойти тут никак не сможет Козюлин сообразил без лишних затрат: либо в милицию сдадут, либо в дурдом без сомнения отправят; и те, и другие метки ставить мастера — тогда все пропало, баста. Ловчее жизнь дело делать учит: и авторство закрепить, и рецензией приободриться лишним не будет. Но толочь дело долго можно — а выборов два, и оба скверные. Второй — батюшка церковный. Только кто его знает, что на уме у него заложено? Может мысль рассуждения еще прогуливается по извилистым зигзагам познания, а может быть, уже все выветрила интриганка жизнь? Но сомнения есть, а выхода иного невидно. Значит, хоть хитри-мудри, а выбор у тебя один единственный и тут уж не ты выбираешь, а тебя выбирают. Так что дрожи безбожник и молись своему атеистическому идолу, может и вывезет спутанная временем и пеплом судьба твоя сказочным чудом.

"Батюшка церковный — единственная служба, способная добро наложить на мое дело, — еще раз взлепетал к судьбе Козюлин, чувствуя найденную инстанцию на своем пути. — Ему и напишу", — встрепенулся Иван Иванович и страданиям производства тут же конец пришел, прибрав к рукам колобродящие сомнения.

Радостное настроение от правильно угаданного пути парило над Иваном, как ангелы над святыми апостолами и ноги домой его сами несли.

Коммунальная квартира, как обычно в это время, скворчала, пыжилась, тужилась, и у каждого в ней было свое место, к которому в этот час его жизнь приковала навечно без права обжалования.

Дамы глодали пары печек, как добровольные каторжники, не пытаясь покинуть свои "галеры", страшась, как бы без этих усилий, еще хуже не стало. Перемещения их по кухне, были выверены долей и отточены временем замужества, подконтрольно затравленные наблюдавшими за их действиями домочадцами, мелькающими все поспешней и хмурее по мере приближении трапезы за их спинами. Только утрата сознания или сердечный приступ прощали прекращение процесса приготовления пищи.

"...А хрен вам — не редька!" — пронеслось по территории квартиры, и следом громко хлопнула входная дверь, вспугнув тараканов на столе Ивана Ивановича. Они были разбалованы и трусливы...

Сколько жило в их квартире населения Козюлин не удосуживал себя трудом сосчитать. Точнее досчитать, поскольку при подсчете, на втором десятке, он ловился на том, что учитывал кого-то по второму разу и тут же бросал это гиблое дело, уверившись в бесполезности данного знания: знай он точную цифру или нет, ничего от того не убудет, а прибывать уж более просто было некуда. ...Хотя, эти коммунальные дети умудрялись так быстро расти, вступать в брак и приносить приплод с поспешностью их матерей, носящихся по кухне, что количество свободного пространства, приходящееся на одну коммунальную душу таяло проворней ударных темпов строителей, отстраивающих умопомрачающие цифры квадратных метров своей продукции.

Иван Иванович с достоинством прошел мимо не закрывающейся от частого пользования двери туалета, овеянный с другого уха кухонными парами он шарахнулся прямо по коридору, мимо выставившей свои, пораженные старческой рябью ноги, слепой бабушки Ориши, примостившейся на стульчике возле дверей своей комнатки, вслушиваясь и внюхиваясь в тайны коммунальной жизни.

Нанесенные временем обиды не сказались на любви бабушки Ориши к общению, и потому она забавлялась бесконечными разговорами со студентами-квартирантами, которых обычно держала на постое до двух душ и часто разного пола, предоставив им в компенсацию за свою болтовню двуспальную кровать в распоряжение. Возмущение соседей на сей счет было погашено находчивостью бабушки Ориши, объявившей им о полной потере слуха и потребовавшей купить ей слуховой аппарат последней модели, информация о котором каким-то чудом застряла в ее сознании.

Соседи ответили ей той же глухотой и вынуждены были смирить свои претензии, оставив за собой право коситься, хмыкать и желать "доброго утра" с оттенком в голосе, убедительно доводящим до ее сведения, что добропорядочным людям, к коим они и ее причисляют, непорядочно так долго задерживаться на свете.

Особенно страдала от этого Марья Петровна, на половине которой теснилось шесть ртов, и так долго не освобождающаяся комната, которую она уже лет десять считала своей, никак не желала освобождаться. В конце концов, она обвинила в такой невиданной наглости саму бабушку Оришу, так цепко уцепившуюся за этот свет.

Солидарные соседи, эту ее досаду, разделяли до той части, которая не касалась заселения, после всеми давно ожидаемого конца бабушки Ориши.

Ныне квартирантов не было: очередная пара отучившихся, отправилась применять сорванные под кровом бабушки знания в жизнь; пружины большой старой кровати печально молчали, ожидая свежее поступление ко времени раздачи знаний — в сентябре.

До этого времени, снабжение бабушки продуктами ложилось на сердобольных соседей, так как вредные костыли отказывались сопровождать слепую далее туалета и постели.

Не надеясь на бога с его провидением, не дожидаясь пока он наведет порядок в своих запущенных владениях, соседи подкармливали бабушку, чем могли, не забывая вводить в ее дневной рацион до пяти таблеток снотворного, десяти-пятнадцати таблеток крепительного и уйму прочей дряни с просроченным сроком годности по своей собственной инициативе. Бабушка поедала все, как таракан, адаптируя свой желудок к изменившимся условиям жизни, и тут же по младенчески, выделяя все излишнее, в зеленый с белой крапинкой горшочек.

Обиженные, нежеланием понять их нужды, соседи хватались за головы. Их добрые намерения облегчить страдания бабушки не находили отзыва. Похоже было, что тот кто заведовал жизнями, следовать их резолюции не собирался, и взрослое население квартиры было тем крайне раздосадовано.

И причины к тому нависали гремуче над каждой семьей.

Судите сами, но при этом, чтоб самим в осужденные не вляпаться.

Флора Альбертовна, со своим глубокоуважаемым супругом, родить третьего отпрыска способностей, естественно возрасту, не имели; зато Алик и Валик — плоды любвеобильного брака были склонны к банальному пьянству, и в веселом состоянии беззаботной эйфории легко могли вступить в "браковые" отношения в любое удобное и неудобное время. Где класть невесту в отведенных им двух комнатах? Надежды на выгодную пару с собственной жилплощадью исключались полностью. Еще, более худшие варианты рассматривать незачем, так как мигрень Флоры Альбертовны терзает ее по сравнительно более безобидным поводам.

Марья Петровна с мужем — тише воды, ниже травы; при них дочка и сын с брюхатой молодкой. ...Комнаты все проходные, анфиладой — сказали б древние жители с побережья Эгейского моря или конюшней, чтоб понятно было современнику. Что тут еще сказать? Марья Петровна кандидат номер один на безусловно ожидаемое освобождение в будущем комнатки бабушки Ориши, хотя Флора Альбертовна только похмыкивает в кулачок, кивая на скалящего зубы мужа. Он у нее молчаливый, мрачный, со слоновьими ногами, голова — утюгом, взгляд бычий, мутный. Перед посещением кухни или туалета надевает галстук, что очень волнует Марью Петровну и выглядит препятствием к ее намерениям.