4. Люди и нелюди

Рэлька бросил. И тут же, наученный недавним опытом, прижал к ушам ладони.

Бах! Бах! Бах!

Северянин не стал даже руку менять, выпалил с левой три раза подряд. И по меньшей мере дважды попал — жёлтый кругляш сперва дёрнулся в воздухе, ломая полёт, а потом и вовсе разлетелся на части.

— Лихо, — как-то нехотя одобрил Даймир, — что тут сказать... стрелять ты умеешь.

— Спуск мягче, — Хан довольно осклабился, — отдача слабее. Кучность чуток похуже, но на двадцати шагах едва ли разницу заметишь. Пуля за сто шагов пробивает дюймовую доску из дуба, а с десятка — стальную кольчугу и пехотный панцирь. Насквозь, сам проверял. С двух рук враз я тебе из любой твари мясной фарш сделаю — охнуть не успеешь.

— Я и не спорю, что "хольды" хороши, — признал Даймир без выражения. — Потому наши все с ними и ходят.

— А ты что же?

— А мне, будь любезен, верни мою "древнюю, как мир, железяку".

Наверняка Ханнанд собирался продолжить спор, но тут увидел Мильха. Деревенский ветеринар вышел из-за дома и стоял, глядя на своих шумных гостей. Такое было у старика выражение лица, что северянин только вздохнул, пожал могучими плечами и молча спрятал оружие.

— Попарились, уважаемые, так ступайте в дом, — проворчал Мильх, — обед уж на столе дожидается. И ты... тоже ступай, Рэлек.

Рэлька невольно поёжился. Никогда ещё не видел он батю таким — встревоженным и неприветливым.

* * *

Трапезничать со взрослыми ему всё же не довелось, Мильх спохватился вдруг, что пока баня натоплена, не помешало бы "неугомону" тоже помыться. И услал Рэльку из дома... то есть, почему-то так Рэльке показалось, что не в баню его батя отправил, а из дома. Чтобы с гостями за одним столом не сидел. Похоже, испугался он стрельбы на заднем дворе, забеспокоился. А чего беспокоиться-то? Чего ему, Рэльке, станется? Вон, от вчерашней царапины шрамик только и остался — ещё свежий, красный, и не саднит уже, разве что чешется немного. Через неделю и того не останется, будет гладкая кожа.

Поливая себя тёплой водой из большого дубового черпака, Рэлька в невесть который раз призадумался: "Небось, ни у Ланца, ни у Ксанки так споро даже синяки не сходят, а на мне всё зарастает, как... Уж и не знаю как на ком; ни собаки, ни кошки мне тут не ровня".

Про настоящих своих родителей он Мильха расспросить пытался всего лишь раз — совсем ещё пацаном пристал к старику, когда в деревне вконец задразнили "подкидышем". И тот ясно дал понять, что ничего о родных Рэльки не знает, и даже не видел, кто принёс младенца на порог его дома. Помнилось тогда — недоговаривает батя... Рэлька выпытывать не стал, отступился. Почему? Наверное, он, десятилетний ещё мальчишка, просто-напросто забоялся той правды, что скрывал от него стареющий "коровий лекарь".

Так и жил, радуясь в душе необычайной своей живучести и опасаясь хоть кому-нибудь о ней рассказать. Нутряным чутьём чуял: приятели на веру не примут, а убедятся воочию — так чего доброго, струхнут. Со страху люди злыми делаются и глупыми, а никого из немногих своих товарищей по играм и затеям Рэлька ни злым, ни глупым увидеть не желал. Поэтому даже бате старался ничего не говорить и не показывать, хотя тот, ясное дело, и сам замечал... но тоже лишних разговоров избегал. Делал вид, будто всё идёт самым обыкновенным чередом. Относился он к приёмному сыну, как не всякий родитель к родным детям относится. Заботился, воспитывал, учил. Не столько таской, сколько лаской обходился, даже когда было за что и уши надрать сорванцу. Но и не опекал сверх меры, не выспрашивал у мальчишки, где тот пропадает по полдня, с кем водится, что творит. Когда хотел, тот сам рассказывал, а Мильх всегда с охотой слушал.

Но сегодня, вот, погнал из-за стола в баню. И что на него, спрашивается, вдруг нашло? Может, и впрямь — подальше от чёрного пастыря и его спутника?

Рэлька вспомнил грохот выстрелов, разлетающееся в полёте яблоко и особенный, ни на что не похожий кисловатый запах гари от подобранной, горячей ещё, гильзы... Эх, вот бы самому подержать в руке тот огромный блестящий револьвер! Рассказать потом любому из ривецких мальчишек — тот год завидовать станет! Да и некоторые из девчонок — тоже.

Страшные гости его не пугали, не видел он в них угрозы ни для себя, ни для бати. Странно, что Мильх, похоже, думал иначе.

Вытершись насухо большим жёстким полотенцем, Рэлька поспешил домой. До заката часа два осталось — в самый раз, чтобы подкрепиться и остыть после бани.

В дом зашёл с заднего крыльца. Горница встретила его тишиной, в гостевой на столе ещё громоздились неприбранные тарелки и миски с едой, но за самим столом не было ни души. Прислушавшись, Рэлька различил доносящиеся со двора голоса — там негромко переговаривались двое. Батя, небось, к старой Брене опять ушёл — корову её проведать, а гости на двор подались проветриться.

Большого голода Рэлька не ощущал — успел, пока Хан и Даймир парились, живот яблоками набить — поэтому схрумкал в охотку твёрдый малосольный огурец и выудил из чугунка варёную картофелину. Ни жареные колбаски, ни яйца его не соблазнили, не говоря уж о вишнёвой наливке в большой бутыли жёлтого стекла. От приоткрытого окна тянуло холодком и он с картофелиной залез на печку — в уют шерстяных одеял и необъятных размеров старого овчинного тулупа. Здесь по-особому пахло, от нагретых кирпичей шло тепло. Голова удобно устроилась на набитой душистым сеном подушке и глаза сами собой закрылись.

"Если засну, батя ведь не разбудит, — мелькнула ленивая, сонная уже мысль. — Так и продрыхну до ночи... Вильга не дождётся... и Келия..."

Сквозь тонкую кисею полудрёмы он услышал, как отворилась дверь и в горницу вошли люди. Скрипнула лавка, звякнуло стекло. Кто-то резко выдохнул, потом шумно глотнул и выдохнул снова — теперь уже медленно и долго: "Ф-ф-фу-у-ух-х!"

— Эх, забористая штучка! — послышался голос Хана. Охотник чем-то вкусно захрустел, а Даймир произнёс с вялым неудовольствием:

— Не увлекайся.

— Меня свалить — ведра не хватит, — отмахнулся северянин. Было слышно, как он налил себе ещё, выпил, снова выдохнул медленно, словно бы вдумчиво исполнял некий ритуал... и вдруг запел, негромко и протяжно:

— За реко-ой высок курга-а-ан,

Травами укры-ы-ыт.

Под курга-аном ята-ага-а-ан

Во зе-емле за-арыт...

Я курган разворочу,

Востру саблю подхва-ачу...

Песня оборвалась так же внезапно, как и началась.

— Что ж ты опять смурной, пастырь? Неужто, из-за выродка? Пустое. Оглядись, тишь да гладь кругом. Даже бароны, и те попритихли.

— Ты мог бы стать неплохим солдатом, Хан.

— Солдатом? Не смеши! Я отменно владею палашом — это правда, но предпочесть его ружью... Нет, Дайм, такого не будет. Ни слава, и ни золото не заставят меня нацепить кирасу какого-нибудь кондотьера. По мне, так пусть другие идиоты выходят толпой в поле и саблями друг на друга машут. А мне и без того есть чем заняться.

Послышался сухой смешок.

— Смейся, смейся, — беззлобно бросил Ханнанд. — Самое-то смешное — вы же, пастыри, первые от любой войны выигрываете.

— Вот как?

— Именно. Когда где-нибудь начинается большая заварушка, там вас сразу же начинают любить и уважать... хотя, вру, уважают-то вас всегда. Но вот любят — только пока война не закончится. Я, само собой, про простых людей, бароны и герцоги вас не любят никогда, а всего меньше — во время боен. Особенно... хе-хе... когда им не хватает времени закончить.

— Тебя послушать, Чёрные пакты придуманы лишь для того, чтобы обеспечивать нам популярность в народе.

— Ну, уж этого я не говорил, — Ханнанд хмыкнул. — Вам за эти Пакты причитается ненависти ничуть не меньше, чем любви. Все эти "двухлетние" войны, да запреты на всякие науки вроде той, где мешают селитру с поташем, поливают жидким дерьмом и после смотрят, что получится... Люди — не овечье стадо. Людская природа не выносит запретов и оград.

— Что не мешает людям строить заборы вокруг домов и крепостные стены вокруг городов. Прошлой весной один барон из Тобурга не поделил с бароном из Гезборга два гектара ничейного луга. Дипломатично обменявшись угрозами, оба бла-ародных дворянина собрали по три сотни наёмных бойцов, наскоро вооружили своих крестьян и принялись меряться силами. Добрых полгода топтали друг другу посевы, начисто спалили две деревни, положили уйму народу и потом зимой еду покупали у соседей. Втридорога. Чтобы, значит, оставшиеся в живых до нынешней весны дотянули. Всё это, заметь, не в Союзе, не где-нибудь на юге, а прямо в Пограничье, под носом у Бастиона.

— Ну, если верить слухам, вы этой суете конец и положили. Разве нет?

— Нет, — ответил Даймир сухо. — Не положили. Наблюдали со стороны, пока всё само не улеглось. Закон есть закон, Хан, и писан он, пусть и нами, но не нам одним в угоду. Может, в Бастионе и рады были бы изменить ту самую, помянутую тобой людскую природу, да только подобное нам не по силам. Вот и приходится строить заборы. Если мы не можем вовсе покончить с войнами, значит должны хотя бы держать их под контролем. Если мы не можем ничего поделать с жаждой человека изобретать новые средства всеобщего самоубийства, значит и впредь будем держать в руках всё "дикое" изобретательство. Вендел был тысячу раз прав.

— Прав, прав, я же не спорю, — слышно было, как Ханнанд потянулся и зевнул. — Но прогресс — он ведь как вода. Запирая всех умников за стенами Нойнштау, вы надеетесь удержать реку голыми руками?

— Как для них, так и для прогресса это — лучший выход. И все, кто полтора века назад подписывал Чёрные пакты, это прекрасно понимали. Большинство понимает и сейчас. Второй Тёмный век никому не нужен.

— Что не мешает "большинству" вас, мироблагодетелей, не любить. И бояться.

— Полагаешь, ты открыл мне глаза? — равнодушно спросил Даймир. — Всегда были те, кто нас боялся и ненавидел, и всегда такие будут.

— Ла-адно... — протянул Хан. — Ладно, Дайм, выкладывай уже.

Из голоса вольника пропало вдруг хмельное веселье, он разом стал спокоен и трезв, но за спокойствием этим Рэлька почувствовал такое напряжение, что весь сон его мигом куда-то улетучился.

— О чём ты? — холодное недоумение... насквозь фальшивое, показное.

— Брось, не виляй. И не тяни больше. Я устал уже ждать, пока ты, наконец, сказать мне решишь. И уж коли ты место и время для разговора выбрать не можешь, тогда я сам выберу. Место — здесь, время — прямо сейчас.

После долгой томительной паузы Даймир сказал:

— Если уж ты так разговора хочешь, может, и тему предложишь?

— А предложу, отчего ж не предложить. Поговорим о тебе, дружище.

— Обо мне — неинтересно.

— Ох, не прибедняйся, Дайм! Не начинай опять: "я — простой охотник на жнецов... бу-бу-бу...".

— Так, в сущности, и есть. Стрелок второго Круга. Приписан к миссии Вельены...

— Не разыгрывай дурачка, пастырь, — в голосе Хана пробилась досада. — Ты для этого слишком умён. И слишком хорош для "просто стрелка".

— Я — стрелок, — с нажимом повторил Даймир. — Что до других моих обязанностей...

— Ну-ну?

— Я, вроде как, маршал ещё. Малеша помнишь? С ним в паре третий год хожу.

— Ага... — обронил Хан и замолчал надолго. Рэлька услышал, как снова звякнуло стекло, булькнула наливка в бутылке. Но длинного выдоха на сей раз не последовало, Ханнанд опрокинул стопку беззвучно и тут же выговорил сипло:

— Что-то вроде того я и полагал. Сразу почуял неладное... когда ты в город заявился и тут же навязался со мной на охоту. Ты ведь не мог знать, что дело непростым выйдет... или мог?

— Не мог, — отрезал Даймир. — И не знал. С тобой пошёл лишь потому, что в Фарбунг приехал из-за тебя. Так что, если уж разговоры разговаривать, давай не обо мне, а о тебе.

В воздухе снова повисло молчание. И таким было это молчание, что Рэльке на тёплой печи стало вдруг неуютно. Он захотел пошевелиться, выдать своё присутствие и тем самым прервать чужую беседу, неотвратимо скатывающуюся в какую-то тёмную, пугающую яму. Но не сдвинулся с места, и даже дыхание затаил.

— Я, Хан, по старой дружбе не захотел тебе охоту портить. Последнюю.

Будто эхом этих слов, резко скрипнула лавка и грянул смех — громкий, раскатистый, но ни капли не весёлый.

— Ах, сила бесовская! Да вы там совсем сбрендили в своём Восточном Капитуле! Это меня-то — и пинком под зад?! Да за что?!

— Напрасно тебя это забавляет, — голос Даймира, спокойный, почти вкрадчивый, звякнул металлом. — Я ведь не шучу. Кейно Цверк. Припоминаешь, надеюсь?

Ещё несколько томительных секунд прошли в молчании.

— Это была честная дуэль. Разве моя вина, что ублюдок выбрал себе противника не по силе?

— Добро. Тогда я ещё одно имя помяну. Вадлер.

— А что Вадлер? — глухо спросил Хан.

— Довольно и того, что я это имя знаю. И говорю его не кому-нибудь, а именно тебе, Ханнанд Кравиц.

— Кто-нибудь видел меня с Вадлером?

Пастырь не ответил. Рэлька отчётливо представил себе, как двое сидят за столом, друг напротив друга, и словно заправские поединщики обмениваются уколами взглядов.

— Кто-нибудь слышал, будто Вадлер о чём-то меня просил?

Пастырь молчал.

— Может, сам Вадлер что-нибудь тебе рассказал?

И опять ни единого слова не упало в ответ. Хан не выдержал тяжести повисшего молчания, фыркнул с нарочитым пренебрежением:

— Брось, Дайм, ты же не можешь ничего доказать. Всё это просто слова, ни один суд меня не посчитает виновным.

— А я и не судья, — отозвался, наконец, Даймир. — Судить тебя, казнить или в холодную бросать — дело людей, вроде Норена; ему по должности полагается доказательства собирать, а мне они ни к чему. Я просто знаю, что ты человека убил. И получил за убийство деньги от Вадлера. И я тебе говорю: это твоя последняя охота, Хан. По возвращении в Фарбунг твой договор с Бастионом будет расторгнут, ты сдашь мне свои огнестрелы и весь боевой припас. Потом можешь идти куда хочешь и заниматься чем тебе заблагорассудится. Сдаётся мне, с голоду не помрёшь.

Последнюю фразу Даймир произнёс со столь явственным намёком, что Хан прямо-таки зарычал:

— Не помру?! Да что ты понимаешь, стрелок?! Я двенадцать лет охочусь! Двенадцать проклятых лет! То не хлеб мой, то жизнь моя! А ты из-за какого-то дерьмеца!..

— Человека! — коротко и зло рубанул пастырь, и когда северянин умолк, продолжил уже с прежним холодным спокойствием: — Из-за человека, Ханнанд. Ты убил его. Не за жизнь свою, не за честь, за серебро. Как выродка.

— Он выродком и был, тот Кейно. Тварью в человечьей шкуре. И я ведь не застрелил его, не ножом в подворотне ткнул, — прикончил на честной дуэли. Ты ведь не знаешь даже... Мне за хвосты скрайтов платят, даже за волчат беззубых, а тот крысюк стольких порядочных людей в землю самолично закопал — целой стае серых теней столько глоток невинных за год не перегрызть. Я бы не расстарался — ублюдка всё равно кто-нибудь прирезал бы. Может, деньком попозжее. Но за тот денёк он ещё...

Хан внезапно замолчал. Потом выдавил разом севшим голосом: