Это и была "Центральная станция", о которой пленники были уже наслышаны за месяц с лишним неволи. Хижины, разбросанные возле бараков, оказались с трёх сторон обнесены изгородью из тростника; между ними и рекой тянулась полоса вонючей грязи. Ничего, напоминающего ворота не нашлось — вместо них не в изгороди зияла дыра. Довольно было одного взгляда на это жалкое поселение, соседствующее с "шахтными" бараками (по уверениям Садыкова, ни чем иным это быть не могло), чтобы понять — в туземной части Центральной Станции всем распоряжается чахлый демон лени. Чернокожие в каких-то невообразимых тряпках порой бродили между строениями. Пару раз мелькали и европейцы — один из них, здоровенный, даже на вид вспыльчивый малый с длиннейшими, закрученными вверх усами и длинной палкой в руке, увидев лодки, громко завопил , скликая негров. Те вяло поплелись навстречу лодкам и забрались по пояс в воду, помогая гребцам вытаскивать пироги на берег. Те принялись плашмя колотить вёслами по воде, отпугивая крокодилов, подтягивавшихся к "пристани" — рептилий, похоже, привлекла непривычная активность.

Ниже по реке, в тростниках, прибился к берегу покосившийся на левый борт пароходик. Оказалось, это и есть судно, на котором Жиль рассчитывал отправить пленников в низовья реки. Из бурного объяснения состоявшегося тут же, на грязном берегу, пока чернокожие гребцы стаскивали на твёрдую землю поклажу, стало ясно — судьба безжалостно обошлась с планами бельгийского пройдохи. Из диалога с раздражительным усачом (беседа велась по-французски; Семёнову, не понимавшему на этом языке ни слова, переводил шёпотом Садыков), стало ясно — за три недели до прибытия каравана, начальник торговой станции решил предпринять вылазку вверх по реке. За отсутствием шкипера парохода, он призвал вот этого самого усача — звали того, как выяснилось, Эмиль, — и без колебаний вручил ему командование. Зря он это сделал — не прошло и четырёх часов, как пароход наскочил на топляки, сорвал несколько досок днища и чуть не затонул под южным берегом. Общими усилиями, отчёрпывая чем попало мутную воду, заливающую трюм, удалось довести судёнышко назад, к центральной станции — где он и приткнулся у берега, в камышах. При этом новоявленный судоводитель ухитрился поломать одно из гребных колес — и теперь инженер с "прииска", немец, уже который день возится с починкой злосчастной посудины.

Обменявшись этой ценной информацией (пару раз Семёнову показалось, что беседа вот-вот перерастёт в рукоприкладство — так энергично Жиль размахивал кулаками вблизи воинственно загнутых усов собеседника), спорщики вспомнили и о русских. Пленники покорно ждали окончания дискуссии, стоя по колено в грязи — чернокожие охранники поленились тащить поклажу на сухое место и свалили в илистую грязь, сплошь покрывавшую берег. Русским было предложено стоять возле увязших в грязи тюков, тогда как сами церберы лениво наблюдали за подконвойными с сухого пригорка, время от времени обмениваясь гортанными возгласами.

* * *

— Сколько ж к примеру, на ишо тута гнить, Олег Иваныч? Сил боле нет, давайте уж удумаем что-нить! А то сидим как мышь под веником — и двинуться не моги! Не по нашему это, как хотите...

Забайкальцы и правда, совсем приуныли. Посадив нас под стражу на Центральной станции, Жиль, будто и думать забыл о пленниках. Скорее всего, дело было в пароходе — ремонт затягивался, а отправлять нас другим транспортом — скажем, на тех же туземных пирогах — Жиль не желал категорически. Так что — дни тянулись невыносимо; по вечерам из-за хижин, занятых неграми, доносился барабан и заунывное пение. Днём никакого веселья — только жалобные вопли избиваемых палками чернокожих работников да не стихающие ни на минуту окрики надсмотрщиков. Овчарок только не хватает — а то был бы концлагерь в чистом виде. Ежедневно русские становились свидетелями жестоких расправ, порой выливавшиеся в казни; провинившимся неграм обыкновенно перерезали горло тесаками, а особо "отличившихся" вешали на специально вкопанных между хижинами и бараками столбах. Пару раз путешественники становились свидетелями возвращения карательных — а как их ещё назвать? — отрядов; те приплывали на лодках и всякий раз доставляли на Центральную станцию большие группы пленников. Несчастные были в кандалах, все, как один, избиты и крайне истощены. Гибли эти рабы во множестве; трупы никто не закапывал, предпочитая уже проверенную процедуру похорон — могильщиками служили крокодилы, во множестве собирающиеся к гнилому берегу на малейший всплеск. Дешево и сердито, да и бесплатная охрана -здесь иначе как на лодке, по воде не ускользнёшь, съедят — а лодки все под присмотром.

— Зачем бельгийцы устраивают такое мучительство? — продолжал допытываться у Семёнова урядник. — Пооложим, душегубов и у нас хватает, но чтобы вот так-то над людьми изгаляться — где ж такое видано? Насмотрелись мы в Туркестане да в Китае, как тамошние чиновники простой люд тиранят — но чтобы такое...

— А европейцы негров отродясь за людей не считали. — лениво отозвался Садыков. Он возлежал рядом с Семёновым на травке — в тени хижины. Делать больше было решительно нечего — несмотря на многочисленные просьбы, Жиль не позволил дать пленникам ни записных книжек, ни карандашей. О каких-либо книгах или газетах никто и не спрашивал — понимали нелепость подобных претензий. Только Садыков ухитрился припрятать клочок бумаги и огрызок синего карандаша — и несколько раз, пока не видит охрана, пытался что-то карябать..

Поручик постепенно оправился от болезни, так что Семёнов начинал уже прикидывать — а не последовать ли совету неугомонного урядника? Их шестеро взрослых, сильных мужчин; охрана, при всей кажущейся строгости, мышей не ловит и более-менее бдила разве что первые три дня. Оружия, правда, не имеется — но урядник с оставшимся забайкальцем божатся что в темноте, по тихому, придавят часового, а уж там... Семёнов верил — насмотрелся на ухватки своих спутников и понимал, что чернокожие охранники, скорее всего, и пикнуть не успеют.

Останавливали два соображения. Во первых — Берта. С первого дня Жиль поселил свою вчерашнюю хозяйку отдельно, и путешественники лишь раз-два в день видели, как она выходит на прогулку — всегда под охраной двух здоровенных негров с палками. Охрана эта, разумеется, была приставлена скорее для того, чтобы защитить белую госпожу от назойливости чернокожих обитателей станции; но, решись путешественники на побег — Берту пришлось бы отбивать.

Вторым соображением была добыча экспедиции. То, ради чего они и явились в экваториальную Африку: загадочные артефакты Скитальцев. Статуя тетрадигитуса, металлическая картотека, планшет-тинтура, мешочек с "зернышками" — даже под страхом смерти Олег Иванович не мог бросить это сокровище! Остальные прекрасно понимали начальника — в конце концов, все они люди военные, и что такое долг — понимают прекрасно. Олег Иванович успел описать радужные перспективы, которые откроются перед ними самими и всей Россией, если только доставить добычу в Петербург — и теперь все воспринимали успех миссии как свй непременный долг. Больше других оказался увлечён Садыков — он полнее других осознал глубину грядущих перемен.

И пока не удавалось выяснить, где предатель Жиль держит захваченное имущество, приходилось гнить в этой обрыдшей хижине, кормить москитов и прочих кровососов — да присматриваться исподволь, надеясь приметить что-то полезное. А в оставшееся время, которого хоть пруд пруди — точить лясы на злободневные темы.

— Так вот, случилось мне пролистать книжонку англичанина Джона Ханта "Место негра в природе", — продолжал Садыков, — так тот не стесняясь, утверждает: "Кроме примитивных представлений о металлургии у африканцев нет искусства. Они ментально пассивны и нравственно неразвиты, а также наглы, неосторожны, чувственны, тираничны, имеют хищную натуру, угрюмы, шумливы и общительны".

Казаки не поняли мудрёного слова "ментально" — тем не менее, слушали внимательно. Урядник, силясь вникнуть в учёную речь, даже приоткрыл рот.

— А другой британец, сэр Чарльз Дилке — между прочим, депутат парламента — так и вовсе заявил: "Постепенное уничтожение низших рас — это не только закон природы, но и благословение для человечества".

— Низшие расы? — Кондрат Филимоныч ожесточённо поскрёб в затылке. — А что, видал я, как английские моряки на банановых да ных разных кокосовых островах с тамошними папуасами обращаются — будто те не люди вовсе. Что хотят — отымают, баб сильничают, мужиков убивают почём зря. А офицеры ихние на эти безобразия даже и не смотрят вовсе, быдто так и надо.

— А им так и надо! — отозвался поручик. — У них даже в газетах прописано: "...Ненависть к ниггерам, которая возникла на протяжении жизни всего одного поколения, теперь странно характерна почти для всех англосаксов, за исключением профессиональных и сектантских филантропов"*. Филантропы — это такие люди, которые другим за просто так помогают, за ради бога. — поспешил пояснить Садыков, заметив тяжкое недоумение на лице почтенного кондуктора.

— Странноприимцы, значить... — глубокомысленно кивнул урядник. — Как же, слыхать доводилось...

#* Газета "Вестминстер ревью", 1865 г.

— Поручик совершено прав — вступил в беседу Семёнов. — Насилие над чернокожими в их родных странах у англичан, да и у бельгийцев — их, можно сказать, дрессированных болонок — преступлением не считается. Некий Карлайл, юрист, так и утверждал: "Только жёсткая диктатура способна дисциплинировать ленивого чёрного "джентльмена" с бутылкой рома в руке, безштанного, глупого и самодовольного". Или вот посол английский в Турции — "...Восточные люди физически и умственно определённо отличаются от нас. У них более низкая организация нервной системы, как у грибов или рыб".

— Так ить мы для них тоже, вроде как восточные люди? — поинтересовался Антип. Он редко участвовал в беседах, предпочитая отмалчиваться и только слушал. — — Что ж, православный человек — он для аглицкого или бельгийского жителя — вроде как поганка или какая иная растения?

— А ты только заметил? — хмыкнул урядник. — сидим вон тут в дерьме и киснем — чем не грибы? Вот, скажем, Иркутске — там один мещанин начитался питембурхских журналов и решил у себя в подполе выращивать энти, как их... шипиньёны. А выращивать их надоть на свином дерьме пополам с опилками. Так у его дом до того этими шипиньёнами провонял — пройти мимо по улице срамно, хотя в Иркутске улицы, в общем, господским одеколоном тоже не шибко поливают — тут тебе и помои, и золотари, как едут со своей поганой бочкой,так непременно на мостовую энто самое расплещут. А грибы получились вовсе даже мусорные — мелкие, бледные, на поганки похожи. И вкусу в их никакого — то ли дело грузди солёные! Закуска, доложу я вам — лучше и не придумаешь. Да и то сказать, экая глупость — рази ж в тайге грибов кому не хватает?

Разговор перетёк на понятные и близкие темы — в итоге собеседники, как обычно, сошлись на том, что всё русское заведомо лучше любого аглицкого и, паче того, африканского блюда. Жирафий язык, конечно, хорош, но пусть им поганец Жиль и подавится; англичане — известное дело ненавистники русских людей и веры им нет и быть не может. А тем более — каким-то там бельгийцам, о которых добрые люди и слыхом не слыхали. Да и зачем это ещё народ такой — бельгийцы? Разве мало на свете иных проходимцев — скажем, цыган али полячишек?

Олег Иванович перевернулся на спину и, закинув руки под затылок, кставился в бездонное белёсо-голубое небо. "Ну вот, ещё один день плена, а что делать дальше — совершенно неясно. Нет, хватит тут гнить, подобно шампиньонам — надо дождаться, когда очередной отряд "Общественных сил" отправится на охоту за невольниками. А вот когда на станции станет поменьше вооружённого народа — можно и рискнуть..."

— Герр Семёнофф! Майн готт, вы ли это? Не обманывают ли меня глаза?

Олег Иванович вскочил — и замер, как громом поражённый. За шипастой изгородью, отгораживавшей "тюремную" хижину, стоял Курт Вентцель — дочерна загорелый, осунувшийся, с ног до головы покрытый машинным маслом и угольной пылью.

* * *

Из переписки поручика Садыкова

со своим школьным товарищем,

мещанином города Кунгура

Картольевым Елистратом Бонифатьевичем.

"Привет тебе дружище Картошкин. Пишу после долгого перерыва, да и письмо это моё может оказаться последним. Дела наши невесёлые; не вдаваясь в подробности, скажу только, что слуга нашей распрекрасной спутницы, о которой я уже не раз имел удовольствие писать, оказался форменным иудой. И вот теперь томимся мы в темнице и гадаем, когда же "свобода нас встретит радостно у входа". Хотя — имеется вероятность того, место этой дамы в античном хитоне займёт размалёванный туземец с ассагаем; только вот радости узникам это, боюсь, не принесёт.

Но — по порядку. Вторую неделю мы сидим пленниками на Центральной станции реки Конго; более отвратительную дыру ещё поискать. Не стану расстраивать тебя здешними грустными обстоятельствами — скажу лишь, что не ожидал от европейцев, граждан такой просвещённой страны, как королевство Бельгия, столь чудовищной жестокости и бесчеловечности. Недаром говорят, что власть и деньги портят любого; в этой стране, где силой оружия можно добыть несметные богатства, власть развращает особенно. В глазах наших тюремщиков жизнь чернокожего аборигена не стоит ровным счётом ничего, и мне остаётся только радоваться своему цвету кожи; нас эти звери видят хоть и бесправных, но все же человеческих существ — и обращаются с нами с известным пиететом. Что, тем не менее, не мешает нам испытывать тяжкие сомнения насчёт своей участи...

В первые дни нас раза три выводили на прогулку за пределы огороженного проволоками клочка земли; потом эту манеру оставили, хотя до той поры я много чего успел увидать. Во время второй прогулки я наткнулся на меленькую вагонетку, на манер железнодорожной, валявшейся в бурьяне вверх колесами. Одного колеса не было; вагонетка казалась мне похожа на останки странного животного. Далее громоздились части какой-то машины и сваленные в кучу заржавленные рельсы. Я рисмотрелся — непривычно видеть такой вот фабричный хлам в самой африканской глуши, — как вдруг пронзительно затрубил рожок. Мы живо обернулись — со стороны бараков бежали чернокожие. Раздался глухой гул, удар сотряс землю, облако дыма поднялось из-за решётчатой фермы с колесом. Кажется, там пробивают новую шахту — но более взрывы не повторялись, да и последствия этого единственного остались нам непонятны.

Пока я размышлял о целесообразности этого взрыва, послышалось тихое позвякиванье, заставившее меня оглянуться. По тропинке гуськом шли шестеро чернокожих — и каждый нес на голове небольшую корзинку с землей; тихий звон раздавался в такт шагам. Вокруг бёдер у негров были обмотаны грязные тряпки, и короткие их концы свисали сзади, словно хвостики. Можно было разглядеть все ребра, все суставы этих невольников — они выпирали, подобно узлам каната. На шее у каждого имелся железный ошейник, и всех шестерых соединяла цепь; её звенья, висящие между несчастными, ритмично брякали, были соединены цепью, звенья которой висели между ними и ритмично позвякивали. Тяжело вздымались худые чёрные груди, трепетали раздутые ноздри, глаза тупо смотрели под ноги. Они так и прошли на расстоянии вытянутой руки — не оглянувшись в нашу сторону, с равнодушием, свойственным этим дикарям.