1936. 12-я Интернациональная.

Но старый Мориц опередил нас. Что-то осуждающе бормоча, он водрузил на стол фарфоровую керосиновую лампу, вынутую из того бронзового сооружения, что освещало дубовый стол во время его пребывания на вилле. Бестрепетное пламя разогнало сгустившиеся по углам тени и осветило возлежавших на сене телефонистов и моих товарищей из охраны.

Лукач, оперев подбородок о сплетенные кисти рук, не мигая смотрел на белый над фитилем огонь. Белов подсел к командиру бригады, развернул карту и по ней приступил к осторожным расспросам.

Алеше пора было сменять часовых, и он повел к двери заранее подготовившегося Леблана, повязавшего кашне поверх поднятого ворота своего резинового пальто с уже оторвавшейся полой, — именно за непрочность бойцы метко окрестили эти каучуковые одеяния презервативами. Я лежала на полу, положив голову на вещмешок, не могла заснуть и потому вспоминала девятый свиток первой главы, озаглавленный "Почтение", тот, что начинается с "Путь верности и сыновнего долга присущ не только совершенному воителю — крестьяне, ремесленники и торговцы тоже не чужды его, но среди последних...", когда Алеша возвращался с Сашей Полевым, на ходу отряхивающим мою плащ-палатку — на него, так же как на Романа Хабровича, подходящего размера "презерватива" не нашлось. Лукач повернулся к нему:

— Скажите, вас не заинтересовало, что спрятано в каморке, там, в глубине коридора?

— Так точно, товарищ комбриг, заинтересовало.

— Значит, мы с вами одного поля ягоды: оба любопытные, как старые бабы. Ничего, на войне это полезное свойство... Ну, и что же вы там интересное видели?

— Кроме свечек, ничего: тачку какую-то, грабли, лопаты, кирки...

Он отцепил от пояса цилиндрической формы электрический фонарик с раструбом на конце.

— Возьмите-ка, я хочу попросить вас сходить к Людвигу Ренну, а по пути придется между деревьями пробираться, обдеретесь в темноте об сучья. Где ночует батальон Тельмана, вы, конечно, не изволите знать? Тогда слушайте внимательно. Отсюда пойдете прямо, не сворачивая, на мост. Как его минуете, начнется парк. В нем сразу. же, по вашу правую руку, будут вдоль берега гарибальдийцы... За них я спокоен, — как бы в скобках поделился он с Беловым, — Галло сам с ними мокнет... Старайтесь, однако, вправо не забирать, держитесь дороги, и там, где она возьмет влево, набредете на тельмановцев. Явитесь к Людвигу Ренну и вежливенько попросите приехать ко мне, скажите, что я для него нечто интересное тут нашел. Но если он спит, не будите. Пусть ему, когда проснется, передадут, что у Лукача припасено для него некоторое количество землекопательных орудий. А то он давно не высыпается, да еще болен. Мы все обязаны Людвига Ренна беречь, он же потом такую книгу про Испанию напишет — пальчики оближете. Не надо забывать, что он как-никак старше нас всех и столько перенес. Заметили, у него палец сломан? Это эсэсовцы — на допросах. Неужели не замечали? Когда он честь кулаком отдает, видно, что средний палец совсем не сгибается — торчит, будто Ренн рожки показывает...

А вот этого я не поняла.

Зачем землекопствовать, если наша задача — вышибить франкистов, засевших в Университетском городке, гнать их до самого пролива и сбросить в море? В ходе боев на Мансанаресе терцио легиона и таборы марокканских "регулярес" под огнем интербригадовских "Эспаньол" понесли такие потери, что одно известие о появлении на фронте второй "бригады пулеметов" обратит их в паническое бегство. А подкрепить их Франко нечем, все остальное у него — точно такие же милисианосы, как и наши, только с обратным знаком и подисциплинированней. А через такое бригада пройдет, как раскаленный нож сквозь масло — легко и чисто.

Алеша поднял меня, оставил разводящим и пошел к Ренну. Я надела освобожденную Сашей плащ-палатку и вышла на свежий воздух. Моросить не переставало. На мосту, насколько удалось рассмотреть в сыром мраке, никого уже не было, должно быть, охранявшая его рота спряталась от дождя в освободившейся вилле.

— Qui vive? — грозно выкрикнул навстречу кому-то Леблан. Раньше, чем этот кто-то успел отозваться, нервное французское "кто идет?" повторилось, подкрепленное щелкнувшим во мраке предохранителем. Алексей, вышедший из ночи с лицом, залитым водою, и промокшими коленями, в качестве респонсабля по этой части имел право испытывать известное удовлетворение — командный пункт охранялся.

Внутри его все, включая и неугомонного ворчуна Морица, уже спали вповалку. Только Лукач и Белов негромко беседовали. Оказывается, Марти ошибся, он не имел никакого права назначать Фрица начальником штаба нашей бригады, так как Фриц прибыл не "по линии Коминтерна", а "по линии межправительственного соглашения". Тут, в Мадриде, это разъяснилось, и его хотели у нас забрать, но Лукач сумел настоять, чтобы Фрица определили к нему советником. Здесь в разговоре наступила пауза. Лукач, наклонив голову, как будто вслушивался в выбиваемый им ногтями по дубовой доске излюбленный барабанный марш российской пехоты про легендарную бабу, испражняющуюся перцем, луком и табаком. Завершив последние такты рассыпчатой дробью, Лукач шлепнул по столу ладонью и принялся высказывать Белову возмущение равнодушием и прямо-таки патологической ленью коменданта штаба. Сердито назвав заплывшего жиром капитана Фернандо "спящим красавцем", Лукач прибавил, что, если так будет продолжаться, он вынужден будет расстаться с этим "обломком обломовщины".

Мне показалось странным, почему, когда речь зашла о Фернандо, в глазах Белова появилось сконфуженное, даже виноватое выражение, словно этот мало симпатичный Фернандо его ближайший родственник. Мало того, Белов взялся возражать явно довольному своим каламбуром Лукачу, но содержание его не слишком, надо признать, решительных возражений, осталось мне неизвестным: я, наконец-то, заснула. К несчастью, ненадолго — с шоссе донесся грохот мотора мощного мотоцикла и вопли часового.

Вскоре с улицы вернулся Алеша, следом за ним шагал маленький, как жокей, человек, целиком зашитый в лакированную кожу и в кожаном картузе, весь, от шнурованных ботинок до козырька, заляпанный грязью, только на том месте, где полагалось быть автомобилистским очкам-консервам, белели большие круги. Не проронив ни звука, он растолкал дрыхнувших телефонистов и бочком примостился на открывшейся между ними полоске сена. Прибыл конвой.

Лукач, пожав вставшему Белову руку, взял палку, сумку и направился к выходу. Алеша сдал мне дежурство, уже привычно запрыгнул в "Коронель" вслед за генералом, и машины рванули с места, обрызгав меня свежей грязью с обочины.

Наконец-то у меня в мозгу соединилось — значит, теперь начальником штаба нашей бригады стал Белов.

Возвратившись в помещение, где к прежним запахам мокрой одежды, металла и табачного дыма примешивался исходящий от мотоциклиста душок вымытых в бензине лайковых перчаток, я заметила, что посапывание и похрапывание, однообразно пилящие спертый воздух, заразительно подействовали на оставшегося в одиночестве Белова. Он, что называется, клевал носом. Собственно, выражение "клевал носом" к Белову не очень-то подходило. Правильнее было б сказать, что он сует свой большой нос в отвороты полушубка, как засыпающая птица, старающаяся спрятать клюв в перья на зобу.

На мои шаги Белов встрепенулся, глянул на меня покрасневшими глазами, перевел их на пламя горелки, пошарил портсигар и закурил, но уже через минуту рука с дымящейся меж пальцев сигаретой соскользнула со стола, горбатый нос уткнулся в воротник, и Белов всхрапнул. Собственный храп пробудил его, он испуганно вздернул голову, поднес сигарету к губам, выпустил дым, и все опять началось сначала.

Смотря на Белова, мучилась и я. Но мне было несравнимо легче бороться со слипающимися веками: возложенные на меня обязанности отвлекали от обессиливающей дремоты. Одно уж то, что каждые полчаса я выходила проверить, не засыпает ли стоящий в карауле Гюнтер. Близилась и смена караула, а следовательно, скоро придется поднимать подчаска, чтоб он успел прийти в себя. Очередь была Романа, и я заранее беспокоилась, как-то я буду чувствовать себя без плащ-палатки. К счастью, дождь начал слабеть, а там и вовсе прекратился.

Гюнтер, сменившись, выкурил в несколько жадных затяжек предложенную ему сигарету и отправился досыпать, а мы с Романом безмолвно постояли рядом, прислушиваясь к шепоту листьев и падению крупных капель. Тишину ночи изредка нарушали далекие, но гулкие выстрелы. Постояв у входа, пока привыкли глаза, Роман отошел и прислонился к дереву, лицом в сторону фронта.

Из домика вышел Белов, прокашлялся, спросил вполголоса, все ли в порядке, послушал выстрелы и сказал:

— Давай пройдемся немного, чтобы сонливость развеять.

Мы пересекли шоссе и подошли к мосту. Здесь, вдоль русла Мансанареса, дул холодный влажный ветер; шумевший подальше в вершинах парка. Хотя дождь перестал, в небе не было ни звездочки.

— Кто это, внушительный такой, у тебя на часах? — заинтересовался Белов.

— Товарищ мой. Тоже поляк из Парижа. Хабрович по фамилии.

— Так вы, выходит, полячка?

— Предпочла бы называть себя гражданкой Империи польского происхождения.

Мы прохаживались по мосту взад и вперед. Время от времени, дребезжа, как гитарная струна, темноту просверливала излетная пуля, иногда она, булькнув, падала в воду. Белов расспрашивал, когда и как я попала в Париж и вообще в эмиграцию, где училась, кем работала, состою ли в партии, и очень внимательно выслушивал меня.

Посреди разговора вновь всплыла тема национальности, причем оказалось, что я ошиблась, пытаясь определить происхождение нового начштаба — он был не откуда-нибудь из-под Баку, а болгарином, кадровым офицером болгарской армии, переселившимся в Россию после событий 1926 года.

Сделав несколько шагов по ту сторону моста, Белов остановился.

— Повернем-ка. Эта часть Коруньского шоссе в наших руках, но где-то тут, возле реки, фашисты довольно близко к нему подходят, а где именно и насколько, я не знаю, на мою карту обстановка еще не нанесена.

— А семья есть? — после некоторого молчания задал Белов новый вопрос.

Я отвечал, что нет, что друзей и приятелей у меня немало, есть и... словом, любовь есть, но... там все очень сложно. А вообще, с тех пор, как два года назад умер отец, я совершенно одна. Мать я помню очень слабо, она умерла, когда мне стукнуло четыре.

Белов вздохнул.

— А я вот жену молодую оставил с двумя детьми. Дочь, она постарше, кое-что уже понимает, а сын совсем малыш, — голос Белова дрогнул. — Прощался я с ним с сонным, он и того не сообразил, что я надолго уезжаю. Ни за что ему не догадаться, где я.

— Отчего же было не сказать?

— Как можно. Жене не полагается, а ты — детям...

В моей голове это не умещалось. Я вновь убеждалась, что конспирация такого рода выше моего разумения. Ну ладно, здесь, в капиталистическом мире, — допустим, но зачем, спрашивается, устраивать игру в прятки внутри Империи и проявлять столько бессмысленной жестокости, столько неуважения к нормальным человеческим чувствам?

ГЛАВА 3

20 ноября 1936 года, пятница.

Испания, мост Сан-Фернандо.

Лукач, по обыкновению идеально выбритый и распространяющий благоухание одеколона, подъехал незадолго до рассвета и порадовал нас с Беловым заверением, что скоро подвезут пищу на всех, а пока предложил для подкрепления хлебнуть из термоса горячего кофе; остатки его занявший свой пост Алексей, позавтракавший в главной квартире в Фуэнкарале, вынес продрогшему в карауле Гишару.

В разгар всеобщего завтрака, доставленного грузовичком и состоявшего из хлеба, корнбифа и холодного лилового вина, к сторожке подлетел еще один гремучий мотоцикл. Он привез запечатанный сургучом пакет на имя Лукача, который, вскрыв конверт перочинным ножиком и посмотрев на официального вида бумагу, протянул её Алексею. Официальным языком Интернациональных бригад был французский, и приказы по ним писались именно на нем.

В приказе, подписанном командующим нашим сектором обороны и Интернациональными бригадами Мадридского Фронта генералом Ромуальдом Кропатом, предписывалось частям двенадцатой бригады занять позиции позади батальонов 11-й и перейти в наступление вслед за ней. Батальон Андре Марти должен встать в затылок батальону "Парижская коммуна", занимавшему позиции в Университетском городке, на левом фланге участка. В центре, за батальоном Эдгара Андре, должен был встать батальон Тельмана. На правом фланге, позади батальона Домбровского, вставал батальон Гарибальди.

— Да пошел он к чертовой бабушке! — взорвался Лукач, не дослушав конца приказа, где указывалось, с кем и когда обязаны вступить в связь командиры фланговых батальонов по прибытии. — Это ж придумать надо: наступать двум бригадам в затылок одна другой — как это там? — на дистанции не свыше трех четвертей километра?!! Неясно, что ли, к чему оно приведет? Да фашисты последними ослами будут, если не воспользуются нашей дуростью и не устроят кровавую баню. Потеряем чертову уйму людей, и нас же обвинит, чтоб ему ни дна, ни покрышки!.. — И, дав волю негодованию, Лукач ударил по столу и заключил свою тираду витиеватым словосочетанием.

Дверь открылась, и порог переступил Галло. Хотя я видела его не позже, чем вчера утром, мне почудилось, будто он еще похудел. Может быть, это впечатление возникало потому, что за истекшие сутки впалые его щеки окончательно заросли черной шерстью, вплоть до лихорадочно блестевших глаз. Одновременно мне показалось, что смысл непечатной фиоритуры Лукача, по меньшей мере, частично доступен Галло, ибо его потрескавшиеся губы тронула усмешка.

Увидев комиссара бригады, Лукач вскочил.

— Вот, товарищ Галло, полюбуйся, какой я получил дурацкий приказ.

Густые брови Галло взлетели, и я догадалась, что он не только достаточно понимает по-русски, но и не очень одобряет, во всяком случае в широкой аудитории, такое прилагательное, как "дурацкий" в применении к спущенному сверху приказу. Не возразив, однако, ни словом, он взял бумагу тонкими длинными пальцами и принялся читать, причем брови его не опустились.

Вошедший с ним небрежно носивший форму человек с нервным лицом и быстрым взглядом заговорил с Лукачем по-немецки такой певуче-картавой скороговоркой, что я не улавливала ни слова.

— Servus, Gustaw, — ласково приветствовал его Лукач. — Wie gehts?

Галло закончил чтение и вернул ему приказ, лишь теперь брови нашего комиссара стали на место.

— Ну, что скажешь? — спросил у него Лукач, передавая бланк тому, кого назвал Густавом. — Согласись, что глупость, и глупость, граничащая с преступлением. Стоит 11-й во что-нибудь упереться, и мы там скучимся, как бараны, и Франко останется только хорошенько прожарить шашлык с воздуха!..

Галло не отвечал. Он окинул взором склоненные над едой головы охраны и телефонистов, задержав его на выделявшейся сединой маленькой, с оттопыренными ушами, вихрастой головке Морица, и вполголоса бросил французскую фразу Густаву, очевидно, тому самому своему помощнику, о котором рассказывал Полевой, что он немецкий писатель и что ему было поручено успокоить "забузивший" после Сьерра-Де-Лос-Анхелес батальон Андре Марти.