Вселенная Метро 2033: к далекому синему морю

Код оказался к замку, ведущему внутрь гаража, запертого на несколько внутренних и наружных замков. И только потом, дождавшись, пока тамбур хотя бы чуть проветрится, он пошел внутрь.

И сейчас, слушая беснующегося льва, Морхольд в который раз помянул добрым словом бывшего хозяина бывшего родного дома.

— Спасибо тебе, добрый человек, — он подошел к двери, перед ним высота тамбура позволяла, — здравствуй, милый дом.

Дверь мягко осела, открываясь. Солидол, найденный километрах в пяти отсюда, оказался хорошим. Ну, после снятых сверху пяти сантиметров твердой корки. И еще треть пришлось выкинуть из-за треснувшего пластика сбоку. Банка шлепнулась с полки, треснула, и нашел он ее только по запаху, из-за своей мерзости навсегда вбивающемуся в память. А был он здесь в последний раз месяцев пять назад, не меньше. И ничего, дверь даже не скрипнула. Равно как и замок.

Судя по звукам сверху — лев не сдавался. Бояться, что он привлечет чье-то внимание не приходило в голову. За пару лет после находки Морхольд убедился в полной неприступности своей находки. Вряд ли местные ублюдки отыщут работающий автоген или много хорошего и сохранившегося ВВ, вроде того же пластита. Так что реви, беснуйся, разрывай землю, хрен с тобой. Глядишь, Симба, доберешься до бетона и коготки поломаешь. Морхольд не имел чего-то против такого варианта.

Он прикрыл дверь, наощупь, ногой, подтянул табурет и плюхнулся на него. Прижался, не скидывая вещмешка, к холодной стене, и выдохнул. Добрался...

По спине, откуда-то из самой середины, мерзко, покалывая и тоненько звеня, разбегалась ледяная паутина начинающейся боли. Морхольд хмыкнул, понимая, что всякого рода различные болевые ощущения воспринимаются уже нормально. А разнообразие даже дает возможность не скучать и наслаждаться каждым новым видом тихой непрекращающейся пытки. И да, радоваться. Потому что если болит — ты еще жив.

Жизнь прям налаживалась. Хотелось бы сказать — на глазах, но это явно не правда. Во-первых, один глаз до сих пор прикрыт повязкой. Которую, к слову, поменять бы. Да и на руке тоже. Во-вторых — ни зги не видно. Хотя, как раз это исправить легко.

Морхольд протянул руку, нашел нужное. Спички, затянутые в презерватив. Сухие. И стеклянную банку с гречкой. В гречку, чтобы стояла ровно, он сам воткнул в последний раз свечу. Зубами разорвал латекс, чиркнул спичкой по чиркашу и вуаля, да будет свет.

А свечка оказалась погрызанной. Морхольд вздохнул. Мышей ему здесь только и не хватало. Фитилек затрещал, замерцал, но гаснуть не собирался. Осветил "прихожую", блеснул на глянцевой облупившейся краске табурета, на рёбрах решётки у входа. Да, это правильно. Хотя смысла счистить грязь с подошв он не видел. Ботинки умерли.

Одежду он сложил аккуратно. Грязь, так грязь, нечего свинничать. И носки бросать куда попало не собирался. Дом он и есть дом, неча в нём гадить. Стаскивать промокшую, жирную от впитавшейся бурой гадости "белку" вышло совсем плохо. Морхольд еле-еле разогнулся. Больше всего он опасался за свитер. Получится ли отстирать, или нет, черт его знает. А вот высушить правильно...

Где-то здесь, внизу, должны стоять его "чуни". Точно, вот они. Пару коротких, по щиколотку, калош, Морхольд нашел в одном из домиков поблизости. Таких же, как были у прадеда с прабабушкой. Даже советских, блестящих и с красной тканью внутри. Наскоро вытер относительно чистым низом "белки" ноги и пошлёпал внутрь. Вернее, потащился.

Одно из главных сокровищ его личного бункера находилось в третьем кубрике. Аккуратно сделанная печка, подогревающая не только само помещение по старой, как грех, системе стальных труб. Не, печка вдобавок нагревала емкость с водой. А емкость эту он сам наполнял в последний раз полностью. И даже налил холодной в огромные четыре канистры, стоявшие по стенке помывочно-отопительной комнаты.

По дороге Морхольд запалил все прочие светильники, разгоняя темноту. Мягкий рыжий свет ласково колебался, суля хотя бы и краткий, но уют. Старенькое шерстяное одеяло, оставленное на спинке кровати, оказалось кстати. Продрогнуть вышло очень и очень сильно. Закутавшись от ушей до колен, Морхольд счастливо вздохнул. Тонкая и вытертая, но всё ещё колкая, ткань обняла совсем как старый добрый друг.

— Хоум, свит хоум... — Морхольд поёживался. А как по-другому, если осень и даже снег на улице, а тут так вообще под землёй? Так что дом, милый дом, стоило протопить.

За дым он не переживал. Самое главное — было бы с чего дыму идти. Хозяин бункера явно оказался с хорошей такой припиз..ю, соорудив свой тайный теремок со всем прилежанием. Дым из бункера выходил аж чуть ли не со стороны соседских участков. Как этот хитрец смог такое сотворить... Морхольд думать не хотел. Результат устраивал его полностью, а остальное — не важно.

Топить приходилось чем Бог пошлет. В последний раз, про запас, Господь Вседержитель смилостивился над несомненным грешником и послал не просто удобные и жаркие шпалы. Нет, повезло найти уголь. Самый натуральный, сваленный в сухую яму и закоксившийся за двадцать лет поверху. Сбив полметра черного монолита, Морхольд с радостью обнаружил жирно поблёскивающие черные куски. Тачку получилось отыскать рядом. И вот сейчас вся эта благодать, вместе с загодя заготовленными дровишками и растопкой, пригодились.

Огонь взялся сразу. Сухие щепки, потрескивая разгорались, за ними принялись мелкие чурочки. Морхольд, подвинув ещё один местный табурет, сел, нахохлившись напротив печки. Смотрел на пламя, следя за его рыжими юными языками, радостно лижущими дерево. Времени много не потребуется, но как же сейчас оно начнет тянуться...

Холод, отошедший там, на поверхности, куда-то далеко, захлестнул полностью. Перекатываясь под кожей морозными крохотными комками, он настойчиво звал спать. Просто спать. Но это не казалось верным решением. Так нельзя. А организм, пусть и изрядно потрепанный, должен выдержать.

Тем более, что если разобраться, кроме собственного тела ничего у Морхольда больше и не было. Да и то уже порядком поизносилось. И сейчас, ноющее и ослабевшее, оно настойчиво желало нырнуть в сон. И поэтому стоило с ним побороться. А то как справишься с огромным путем, лежащим впереди, если не сможешь заставить самого себя немного потерпеть?

А идти далеко... ох и далеко. Так Морхольд ногами ещё не заходил. Что там ждать? Смешной вопрос. Холод, ветер, степи, волки и смерть. И надежда. Чего больше? Хрен пойми. Волки, это нехорошо... смерть всяко хуже. Разве что надежда греет. Как чай. А от чая он был не отказался. Протянуть руку, взять один из двух горячих, исходящих паром котелков со сладким чаем. Лишь бы не облиться. И волки бы только не унесли. Жалко чая... Твою мать!

В себя удалось прийти чуть не ткнувшись лбом в малиновую от жара дверцу. Всё-таки сморило, всё-таки ослаб.

— Старость не радость... — Морхольд взял кочергу, гнутый прут от кровати, пошерудил в печке, забросил несколько полешек и подтянул таз с углем. Совок... совок, сволочь, куда-то пропал. А, вот он. — А маразм не оргазм. Эт точно.

Полено лезть не хотело, пришлось подтолкнуть кочергой. В поддувало сыпалась зола и несколько раз, звонко звякнув, упали гвозди. Печь, струясь уже синеватым пламенем над рдеющими углями, жарила немилосердно. Бункер ощутимо прогревался.

Морхольд затолкал последние деревяшки и пощупал бак с водой. Потихоньку тот тоже нагревался. Решив не тратить время потом, отправился в чулан за корытом. Пластиковая ванночка для грудничков вместо нормального корыта подходила хорошо. Одежду он притащил в охапке, сипя от боли в спине, но стараясь не уронить ни даже носка. Грязь в мыльне разводить не хотелось.

Мыло, несколько больших брусков, хранилось в жестяной коробке, запакованное в полиэтилен. Ножей в его убежище хватало. В свое время Морхольд специально распихал по каждому кубрику все возможные орудия убийства, не требующие перезарядки. Вот и сейчас, запустив руку за небольшой шкаф с рыльно-мыльными, он вытащил большой шеф-нож. Надо полагать, даже приснопамятный усач Баринов ужаснулся бы, увидев для чего тот ему сейчас нужен. А Морхольда оно только веселило.

Дорогущая взаправдашняя японская сталь очень хорошо крошила заурядное хозяйственное мыло. Рубило его на мелкие куски, уходящие в ванночку. Пахло мерзковато и одуряюще. Пахло предвестником настоящей чистоты, что не добиться никаким "Даф" с запахом жожоба и еще какого-либо говна. Чистая обувная щетка в мыльне тоже имелась.

Воздух прогрелся хорошо, до пота. Морхольд скинул одеяло, дошлепал к баку с горячей водой и открыл кран. Вода уже обжигала, он довольно хмыкнул. Набрал в ванночку, растворил мыло и забросил одежду. Свитер и носки замочил в холодной воде, а плащ растянул на крючках на стене. Просохнет, а там и ототрется все, что само не отлетит. За кожу Морхольд не переживал. Бывший хозяин смазывал ее добротно, никакой ливень не покоробит. Ну, а теперь стоило заняться и самим собой.

Морхольд, стоя на досках в углу, слушал журчание воды и неторопливо мылился. Улыбался и в который раз опрокидывал на себя большой ковш. Грязь давно стекла вниз, в водосток, но отказать себе в удовольствии он не мог. Потому как прекрасно помнил...

Ветер мёл поземку. Нежданно стало сухо, и от того даже холодней. Но сырость достала. Сырость проникала повсюду. Лезла за шиворот, внутрь одежды, в обувь. Хлюпала жижей в ходах сообщения и осаживалась мелкими-мелкими капельками на металле. Оружие приходилось сушить и смазывать по два раза на дню. Про помыться не было и речи. Но тут, неожиданно, стало сухо.

Чтобы нагреть воды для помывки четырех молодых организмов хватит двух не самых толстых бревен. Вопрос только в том — где их взять? Ответ, как и всегда, был один. Пойти и разобрать тот забор, куда еще не добрались соседи. А таких оставалось все меньше. Но Гусь, совершенно уверенный в победе и чесавшийся больше остальных, решительно потопал к деревне.

Искомое нашлось не сразу. Пришлось поспорить с кем-то из местных, крывшим отборным русским матом безо всякого акцента. Сошлись на трёх банках тушёнки. Но потом. Сколько "потом" они уже торчали — думать не хотелось.

Когда очередь дошла до места, где можно было бы просто намылиться, ополоснуться и не околеть на завтра от крупозного воспаления лёгких, то единогласно выбрали погреб. Орудийный. Для гранатных ящиков. Тем более, что вырыли его больше требуемого и места там хватало. Оставив Палыча рыть узкую глубокую яму для воды, Гусь и Морхольд, тогда бывший вовсе даже не Морхольдом, отправились за досками для настила. К стоящим рядом армейцам. А Рибок пошел за посудой. К старшине.

Мыться хотелось нестерпимо. Последний раз в бане каждый побывал чуть ли не полмесяца назад. Два переезда сделали своё чёрное дело, превратив кожу из загорелой в тёмно-серую. От нагара соляры, тлевшей в коптилках землянки. От сажи из печи. От земли, в которой вырубили нары той же самой землянки. От грязи, чавкающей в окопах и ходах последнюю неделю. От сожженного пару дней назад пороха. Гранат тогда они не пожалели, было с чего. Патронов сожгли тоже немало. В общем, стоило мыться. Тем более, что к пехоте привезли пополнение.

А пополнение, как не крути, во время дороги успело обрасти. Вшами. И спасало только одно — взвод с пополнением стоял за километр. Но профилактика есть профилактика.

Доски они притащили точно к моменту возвращения злющего Рибока. Тот, повесив спереди и сзади по термосу для еды, умудрился притащить ещё и два ведра. Полных. Что ему стоило изображать из себя верблюда, становилось ясно по тёмному от пота бушлату.

— И кто ж тебя просил так убиваться? — Гусь философски закурил и покосился на доски. — Их бы ошкурить слегонца, а то занозы.

— Дрова пили, — бросил Рибок, и повернулся к Морхольду. — Пошли за наждаком.

Гусь остался пилить и колоть. С гор набегала хмарь, грозя моросью, сыростью и туманом. Солнце лениво ползло к тёмным тучам над горами. Рибок злился и плевался. Как самый настоящий верблюд.

Старшина, подумав, нашёл у себя кусок самой мелкой наждачки. Поглядел на злющего Рибока и, подумав, выдал им бутылку палёной осетинской водки. И отправил к танкистам. Те стояли у соседнего взвода.

Водку они не отдали, а с танкистами поделились сигаретами, стыренными Морхольдом у старшины, пока тот искал Рибоку водку. Вместо наждачки танкисты обнаружили в "семьдесятом втором" рубанок. Удивились сами и подарили початый флакон шампуня. Хмарь опускалась ниже, а от солнца осталась ровно половина.

Гусь, взяв рубанок, довольно кивнул. Палыч, вылезая из землянки, покрутил его в руках, сплюнул, обозвал обоих путешественников рукожопами и посоветовал побриться этим самым рубанком. Проведя им по доске Рибок завернул совершенно непотребную руладу и передал рубанок Морхольду. Тот только пожал плечами и передал назад Гусю. Рубанок оказался тупым, как станок "Джилетт" после пользования его целым батальоном. Солнце спряталось, хмарь осела туманом у самой "зеленки", армейцы начали постреливать.

Доски положили как есть и накрыли как смогли. Палыч достал из своего бездонного рюкзака старые резиновые сапоги, повздыхал и быстро, как делал всё прочее по хозяйству, отрезал голенища. Получившиеся коврики он прибил с шести ударов. И пошел за первой порцией воды.

С неба полетела крупа, мокрая и тающая. В окопах снова захлюпало. Заметно темнело. Туман за бруствером шевелился живым злым комком и изредка пугал непонятным шумом. "Бэха-двойка" армейцев, стоявшая с самого края их позиций, периодически потрескивала, вгоняя внутрь серой мглы полоски трассирующих снарядов.

Морхольд пошёл мыться предпоследним. Спустился с НП, передав почти разряженный НСПУ Рибоку и, загребая грязь, отправился к погребу.

Палыч натянул две палатки, прижав их ящиками, и одну приспособил пологом, хоть насколько-то закрыв помывку от ветра. А тот выл уже час, не переставая.

— Растирайся сразу, — Гусь, передавая единственную на всех мочалку, вытертую, с двумя дырками, торопливо застегивал "разгрузку". — Давай быстрее, Палыч ещё не мылся. А я тоже на пост. Чёт мне как-то страшновато.

— Угу, — буркнул Морхольд, повесил АК за спину, засунул мочалку за пояс, подхватил оба ведра и пошёл. Шлепнулся он перед самым погребом. Но вперёд, успев выставить колено и широко разведя руки. Ошпарило кипятком чуть-чуть. Его и плескалось-то в ведрах где-то на треть.

Света под натянутым брезентом хватало ровно для того, чтобы встать и не упасть. Морхольд торопливо стащил одежду, поёживаясь от холода, замешал воды в одном ведре и взялся мылиться.