Вселенная Метро 2033: к далекому синему морю

К далёкому синему морю.

"Здесь трудно дышать от запаха тлена,

Я хочу убежать из этого плена,

Туда где воздух чище, где запах свободы.

Скорее отсюда, скорее на волю!

"Свобода", Черный Обелиск (с)"

Дом у дороги:

Кирпичная стена. Старая, с вывалившимися кусками. С полустертой звездой на облезших воротах. С еле заметными номером войсковой части и двуглавым орлом. Завалившееся двухэтажное здание у КПП. Жирная грязь под ногами. Парок озябшего дыхания. Ярость, закипающая внутри. Ярость, плавно перетекающая в опасность. Опасность, колюче поблескивающая черными гранями злобы, превращающаяся в смерть.

Смерть, лениво и тихо, приближалась к бывшему учебному центру войсковой части. Кралась под шелестящими потоками, низвергающимися с неба. Хитро смотрела тёмными провалами на рыжие всполохи за стеной. Пряталась за рёвом ворочавшейся грозы.

Тучи ворчали, грохотали, полыхали изнутри, наползая друг на друга. Молнии били белыми сияющими вилами. Протыкали черную брюховину неба, жалили землю. С треском, слышным даже за громом, полыхало дерево. Алое пламя не залить молоком черной коровы. Не залить и дождем. Особенно если вместо воды с неба стегает острыми плетьми кислота.

— Чёртова ночь... — Чолокян почесал заросший подбородок, покосился в широкую темноту пустого окна, — чёртова.

Молния полыхнула ещё раз. Воткнулась ломаными росчерками куда-то за разрушенную стену. Осветила голубым темноту на втором этаже большого ангара. Смешалась с багровыми отсветами пламени, лениво ворочавшегося в двух обрезанных железных бочках.

— Такой ночь дома сидеть хорошо, — Чолокян покопался в сумке, достал кусок вяленого мяса и начал неторопливо жевать, — А приходится здесь торчать. Нормально?

Никто не ответил. Силы у людей кончились, когда они месили грязь по дороге сюда. Острый запах аммиака, признак кислотного дождя, смешавшегося с обычным, гнал вперед. Сейчас каждый сидел и отдыхал. Кто как. Людей в ангаре собралось много, человек десять.

— Да и черт с вами... — проворчал, сражаясь с жёсткими волокнами, Чолокян, — сидите тут, как бирюки. Пойду к лошадям схожу.

Ржавая, но пока крепкая лестница заскрипела под его шагами. Внизу, подсвеченные еще одной рыже-огненной бочкой, фыркали, сопели, хрустели кормом лошади. Их-то оказалось куда меньше, чем людей. Всего пять, три вьючные и две верховые. Самого Чолокяна и его спутника. Вернее, спутницы. Тоненькой и замёрзшей молодой девчушки, кутавшейся в солдатское синее одеяло у костров. Чолокян, недавно купивший жену, бухтел матерками, глядя наверх и подкидывал корма своим четвероногим любимцам.

— Скотину жалеет, есть даёт, — проворчало что-то мягко-пухлое, закутанное поверх рваного резинового плаща в уйму лохмотьев, — нет бы людям подкинул чего...

— Я тебе сейчас таких свежих и горячих накидаю, отказываться заколебёшься! — рявкнул снизу Чолокян. — Ты кто такой, чтобы я тебя кормил, а?

"Мягкое", то ли мужик, то ли баба, заткнулось и спрятало личико, еле видное в свете пламени, куда-то в своё тряпье.

— Не собачься, крещёный, — устало повысил голос здоровенный мужик в теплом армейском бушлате, растягивающий на перилах ОЗК, — не то время.

Чолокян, ругавшийся под нос по-армянски, спорить не стал. Дядька внушал уважение ростом, шириной плеч и выражением единственного глаза. Второй, слезящийся и запавший, пересекал жуткий шрам. Тоже внушавший уважение. Как и двуствольный вертикальный "ИЖ".

— Сейчас сообразим, Серёжка, чего поесть, — дядька подмигнул мальцу, прицепившемуся к нему где-то в Абинске. В тех трех кварталах, что остались от Абинска. — И с другими поделимся.

— Добрый ты какой... — высокая, не годам гибкая женщина с седыми волосами усмехнулась. Волосы серебрились даже в плохом освещении. — С чего вдруг?

Дядька не ответил, начав заниматься куртёшкой мальчика. Серёжка, живой пострел лет двенадцати, смотрел на него во все глаза. Он порывался помочь, но мужик, явно чего-то опасавшийся, запретил ему вставать с лежанки и укутал в плащ-палатку. Мальчонка, привалившись к рюкзаку, порой кашлял.

— Ну-ну, — седая усмехнулась, блеснув зубами, оставшимися. Прореха во рту темнела внушительно. — Ещё и заботливый...

Дядька повернулся. Красивым и опасным движением матёрого хищника. "Мягкое", кутавшееся в отрепья, замерло. Замер Чолокян, даже не опустив ногу на ступеньку. Замерла его супруга. Замерли остальные. А вот седая плевать хотела на красивую хищность. Только положила руку на роговую рукоять выгнутого большого ножа, сделанного из автомобильной рессоры.

— Я не добрый, — дядька усмехнулся, — просто не такой злой, как ты... Багира.

Седая вздрогнула. Да так, что даже подбородок дёрнулся в сторону. Пальцы, сжимающие рукоять, разжались. Одноглазый кивнул, и бросил ей плоскую банку.

— Чёртова ночь, — повторил Чолокян, сев рядом с женой и погладив её по плечу. Свою верховую он гладил куда нежнее. — Не надо ссориться. Место плохое.

— Всё у тебя плохое и чёртово. — Коренастый седобородый дед, одетый в что-то, больше всего напоминающее тулуп, развязал горло вещмешка. Качнулся, блеснув отсветами пламени, большой крест. — Вот, братие и сестры, к общей трапезе. Не побрезгуйте.

Чолокян, зашевеливший носом, замер. Запах, что и говорить, не казался приятным. По первости и для тех, кто его не понимал. Чолокян понимал. Темная старая ладонь держала густо пахнущий козий сыр. Крепкое запястье, уже покрытое пигментными пятнами, обвивали четки.

— Тебя-то, отец, куда понесло? — женщина, названная одноглазым Багирой, вздохнула. — Ты же из ахтырской церкви?

— Храма, дочка. — поправил её священник, — а звать меня Евдокимом. Приживался я там, теперь решил дальше пойти. Вера сейчас-то ой как нужна. Без неё, что говорить, плохо людям. Души слабеют, а где душа ослабела, там и тело гибнет. Угощайтесь, мне вот добрые женщины на дорогу собрали. Недалеко только ушел.

— Вера... — одноглазый хмыкнул. - Тело слабеет от недостатка витаминов, нормального белка, болезней и...

— Дайте поесть уже, — фыркнуло "нечто" и потянулось к перевернутому пластиковому ящику, где уже кто-то незаметный резал сыр. — Вера, тело... жрать хочется.

Отец Евдоким вздохнул.

— Вера должна быть. Она же вперёд нас движет, заставляет в даль смотреть...

Кённинг первый: долгая дорога к дюнам

Самарская обл., город Отрадный (координаты: 53®22?00? с. ш. 51®21?00? в. д.), 2033 год от РХ:

Грохотало. Снаряды, разрываясь, крошили кору, рубили ветки. Свистели осколками вокруг, изредка вспарывая землю совсем рядом. Остро несло порохом. И кровью. В том числе и его.

Холодало. Замёрзшая земля резала тело. Кружась, медленно и плавно, падали снежинки. Ложились, блестя узорчатой белизной, закрывая грязь. Первые вестницы грядущей зимы. Ровно и мягко покрывали все вокруг белым ковром. Не таяли даже на лице, практически остывшем.

Он плыл вместе с ними, также тихо и спокойно. Закрывая глаза и засыпая. Боль осталась позади. Боль отпустила, из острой кромки ножа, полосующего тело, превратившись в пульсирующий алый коридор. Воздух, крошащийся льдинками снаружи, здесь колыхался мягкими тёплыми волнами. Заставлял нырять в покой и тепло, глубоко и безвозвратно.

Тихая глубина засасывала. Обхватывала со всех сторон, ласково сжимала и утаскивала все дальше. И потом, неожиданно, устремляясь вверх. Он улыбнулся, всё понимая и глядя вниз, на такое ненужное и хрупкое тело. Пора засыпать...

Тепло задрожало. По красному стеклу пробежали еле заметные трещинки. Дрожь стала сильнее, трещины, хрустя, разбегались всё шире. Он хотел закричать, помешать, не допустить, совершенно не желая останавливаться. Не получилось. Сияющий холодом мир ворвался внутрь, разорвал тепло-личный тоннель покоя. Разнёс к чертям и в клочья мозаику, переливающуюся добром и всеми оттенками алого. И вот тогда...

Морхольд захрипел, взвыл, надрывая связки. Вцепился в мёрзлую землю, ломая ногти и сипло раскрывая рот. Забился, жадно хватая воздух всей грудью, захлёбываясь в страшном кашле. Перевернулся, ничего не видя, растерянно тыкал руками вокруг.

Над головой грохотало и свистело. Бой явно не думал заканчиваться. И пора убраться отсюда. Раз уж не вышло помереть.

Рука наткнулась на что-то покрытое снегом, свалявшееся и мохнатое. А, да, чёртов кот чёртова башкира. Морхольд, раскорячившись черепахой, встал на четвереньки. Боль вернулась. Боль пронзила насквозь. От лопаток и до самых пяток. Он стиснул зубы, мотая головой и воя от неё, безбрежной и яростной. Надо, надо двигаться. Чёртов кот...

Чёртов кот оказался тяжёлым. Отползать, таща лохматую зубастую скотину оказалось нелёгко. Но кошак явно не так мертв, как казался. Во всяком случае именно так почему-то хотелось верить. Морхольд нащупал толстый кривой сук, схватился покрепче, плюнув на проткнувшие ладонь острые шипы. Взвыл ещё раз, вставая на ноги. И, волоча за шкирку волосатую и усатую подлюку, шатаясь и не чуя левую ногу, двинул отсюда к чёртовой матери.

Кто и кого побеждал? Да всё равно.

Убралась ли Даша и её новые спутники? Да накласть.

Всё потом. Сейчас надо ещё раз выжить. Раз уж почему-то не вышло помереть.

Согнутая фигура, ковыляя и прижимаясь к деревьям, уходила в белую отвесную стену снега.

Снег угомонился к ночи. Разом взял, и перестал валить. И даже начал таять. На небе, как и обычно, клубилось и густело серое и непроглядное.

Костерок, разведенный от одной из трех оставшихся спичек, трещал в ямке. Укрывшись под длинными корнями наполовину вывороченного дерева Морхольд сопел и потел. Боль не проходила. Но хотя бы не стреляли вокруг. И вряд ли кто сейчас станет его искать.

Кот, и верно оказавшийся живым, блестел оставшимся глазом и еле заметно подрагивал усами.

— Морда... — Морхольд вздохнул, — куда так отожрался?

Кот не ответил, чего и следовало ожидать. Еле слышно мявкнул чего-то и закрыл глаз.

— Спи, рожа... — Морхольд матюгнулся, — а я вот хренушки усну, судя по всему. Дожил, с котом разговариваю.

Кот не шевелился. Чуть подрагивало одно ухо, рваное, но зато с уцелевшей кисточкой на самом кончике. Морхольд, шипя, вытянул левую ногу. Спину прострелило от самой середины, ударило эхом до колена. Неожиданно захотелось стать маленьким мальчиком, уткнуться маме в грудь и поплакать.

— Твою за ногу... — он выдохнул, зябко поёжившись. Костерка-таки ж не хватало для тепла. Зубы пока не стучали, но надолго такое счастье?

Он сгрёб редкую сухую листву, устроив лежбище. Прислонился спиной к корням, закрыв глаза. Хорошо, куртка еще более менее уцелела. Хотя прорех в ней столько, что в пору называть её решетом. Холодно, сука. Голодно, мерзко, больно... Да и вообще... каково оно, осознать, что умирал?

Морхольд что-то шептал под нос, совершенно не понимая, что организм всё-таки сдался и начал засыпать. Последняя мысль крутилась вокруг холода и возможного воспаления внутренних органов. Потом она преобразилась в шуршащую упаковку самого настоящего "Сникерс кинг-сайз" и разорвалась фейерверком на день Победы.

Проснулся он от нескольких вещей, случившихся сразу. Хотелось, не много не мало, а есть, ссать и выпить таблетку "нурофена". Или ещё какого обезболивающего. Потому как боль, спрятавшаяся на ночь, вернулась. Морхольд зашипел, заставив всё также дрыхнущего кота открыть глаз. Судя по чистой шерсти на боку, животина за ночь ни разу не перевернулась.

— ..., твою ... и ... в ... на ... — он отхромал подальше, злясь на ненужные вроде бы правила приличия. Кого тут стыдиться, кота?!

Хотя, уже возвращаясь назад, стало ясно, что поступил правильно. Не гадь там, где ешь. Или живешь. Пусть даже в их с котом пещерке они и не жили, и с едой туго. Один хрен, нечего расслабляться. Тем более, что идти, неожиданно, стало легче.

Ещё вчера, добравшись сюда и разведя костер, Морхольд попробовал хоть немного разобраться в собственных повреждениях. Выходило не особо хорошо, но не так страшно, как казалось. Глаз пришлось прикрыть повязкой из чудом оставшегося на поясе остатка прокипяченного бинта. Левая ладонь превратилась в отбивную, совсем как после удара кухонным молотком. Первого удара, когда мясо ещё не в лохмотья, но... и этого хватает. Ну очень неудобно и больно. Скорее всего, два оставшихся ногтя слетят к чертовой бабушке в течение пары дней. Но, самое главное, на спине крови не оказалось.

Значит, что? Приложило волной от взорвавшегося снаряда хрен пойми откуда взявшегося танка, да-да. Впечатало в одно из ближайших деревьев, такие дела. Позвоночник подозрительно щёлкал и хрустел, и поневоле становилось не по себе. Да и хрен с ним. Живой, относительно целый. А остальное херня, война план покажет.

— Э, кошастый, жрать хочешь? — Морхольд покрутил головой, отыскивая необходимое. Кот, как ни странно, увлечённо смотрел на него. Даже, как показалось, понимающе.

— Ты б хоть мяукнул, чтоль, если согласен... — Морхольд довольно кивнул, обнаружив искомое. А кот коротко и приглушенно муркнул. Прямо как БТР.

Снег полностью всё же не растаял. Так, лежал белыми пятнами там и сям. Солнце, понятное дело, не выглядывало. Но холодная корка заметно сокращалась. Это хорошо, глядишь, вода покажется не такой и холодной. Какая вода? Морхольд поежился.

Река находилась недалеко. Пусть сейчас она и не бежала так быстро, чтобы услышать, но в этом он не сомневался. Её Морхольд чувствовал сразу. С самого детства. И она сейчас нужна. Потому что еду больше взять негде.

Из чего-то растущего и съедобного вокруг оказался одинокий куст рябины. Красные ягоды радостно горели на ветках, густо обсыпав их алыми россыпями. А толку? Он же не снегирь или синица, чтобы наесться этой вот красивой горечью.

Да и кота стоит покормить. Мышковать или, того пуще, поймать птицу себе по размеру кошак сможет нескоро. Раз так, нечего торчать дуб дубом и ждать манны небесной. Пусть и способ, которым стоило добыть пожрать, применялся на его веку всего пару раз. И то, не им самим.

Морхольд подкинул сушняка, собранного ещё ночью и лежавшего поодаль от костерка, выпаривая влагу. Огонь пригодится. Ненадолго придётся вернуться в каменный век, честное благородное слово.

Выдаст их дым? Нет, не выдаст. В этом Морхольд не сомневался. Дым стлался над землёй, теряясь в корнях и не поднимался вверх. Птиц вокруг не оказалось, не вспугнешь. Да и кот чужих-опасных почует. Как и любой усато-полосатый — пусть и сильно ранен, но бдителен. Точно-точно, вон, ухо еле заметно крутится локатором. И хорошо, такую сигнализацию и за цинк "семёрки" просто так не купишь.

Замеченную длинную, относительно прямую и вполне крепкую ветвь, повреждённую вчерашним ветром, ломал уже не таясь. Древесина, упругая и сильная, поддаваться не желала. Но бороться не смогла и отступила, наградив длинной, по плечо и толщиной с запястье необходимой снастью. Пусть пока еще и в виде полуфабриката. Глаза боятся, руки делают.

Среди редких оставшихся при нём вещей сохранился один, крайне важный, предмет. Тот, без которого пришлось бы тяжело. Нож. Короткий, широкий и крепкий. Сохранился только благодаря куртке, где сталь постоянно спала во внутреннем кармане на груди. Пользоваться им выпадало нечасто, но вот и пригодился.

Так... рядом обнаружилось полезное переплетение корней. Высокое, чуть не по колено. И очень удачно вышло закрепить там эту самую палку. Так, чтобы она поменьше вертелась. Что ещё?

Шнур, скрепя сердце и плюя на собственную алчную жабу, пришлось выпарывать из многострадальной куртки. Крепкий, стянутый из синтетических нитей, утягивал её по животу. Хотя таким способом приходилось пользоваться давно. В спокойные сытые месяцы живот упорно старался подрасти. Зато как сейчас, тоже весьма нередкие дни, лишнее уходило быстро. Так что сильно жалеть не стоило.

Короткий и плотный сучок валялся прямо под ногами. Пригодится. Морхольд, поморщившись от чуть успокоившейся боли, примерился, и взялся за дело. Дело оказалось небыстрым и непростым. Что поделать, в чём-то ты специалист, в чём-то сущий рукожоп. Так всегда и у всех.

Нож входил в плотное дерево тяжело и по-адски скрипя. Два первых надреза, крест-накрест, посередине обломанного края. Чуть расширить, водя сталью как пилой, порой подстукивая сучком, стараясь вбить поглубже. Ветка подавалась с заметной неохотой. Но подавалась.

Упорно, до боли в ладонях от рукояти ножа и шершавой коры сука, взад-вперед, и снова и снова. Нож уже не скрипел, практически стонал. Дерево аккомпанировало чуть тоньше. Но дело шло, как и задумывал. Сталь входила всё глубже, добравшись на две трети до нужной глубины.

Приходилось останавливаться и вытирать пот. Тот уже не просто выступал. Катился по лицу и спине градом. Тонкие струйки, противные и липкие, с шеи перебрались на грудь, явственно желая стечь на живот. А вот спина стала болеть меньше. И даже вышло перенести вес на больную ногу. Та даже стала слушаться, не подгибалась.

Время явно перевалило за полдень, низкие тучи прямо посветлели. Растеплило, от снега остались только жирные влажные прогалины. Пар изо рта уже не шёл. Взамен явственно парили рукава и, наверное, спина. Зато и дело потихоньку приблизилось к концу.

Когда нож закончил скрипеть, резать им можно было разве что давно пропавшую в природе вареную колбасу. "Докторскую", прочно занесенную в Красную книгу канувших в небытие примет развитой цивилизации. Да и то, возникло сомнение о способности ножа разрезать полиэтилен обертки лезвием. Разве что не затупившимся кончиком.

Придирчиво рассматривая результат Морхольд довольно хмыкнул. Ну, первый блин вышел не особо комом. Такие... себе, вполне одинаковые четыре рога. Хватило бы ножа, чтобы заострить. Он вздохнул и принялся кромсать дерево снова. Плоские разлохмаченные концы потихоньку превращались в острые и относительно опасные жала.

Шнур пошел в дело чуть позже. Аккуратно, не перетягивая, Морхольд стянул рога у целой части своей самоделки и пошел к пещерке. Вот что-что, а как посошок эта деревяшка ему точно сгодится.

Кот наконец-то сменил положение. Морхольда он встретил, лёжа на пузе. Роскошная шуба и рыжеватый подшёрсток делали его даже больше, чем на самом деле.

— Ба, да ты, хвостатый, ожил? — Морхольд сел, осторожно, боясь потревожить спину и сунул конец деревяшки в костер. Подбросил сушняка и приготовился вовремя достать эту вот древнюю снасть.

Кот фыркнул, запах занявшегося дерева ему почему-то не понравился. И не ответил, совершенно не удивив.

Дерево, потрескивая, тлело. Несколько раз поворачивая его, Морхольд пристально всматривался. Да, охотник-неандерталец из него, словами классика, как из козьей жопы труба. Ну, бывает на старуху проруха. Дело-то всё равно не бесполезное, да и спорится.

Выхватив чуть вспыхнувшую шнуром палку, он быстро притушил огоньки, сунув в просохший песок на полу. И критично осмотрел творение. Лишнее обгоревшее убрал бедным ножом и хмыкнул. Затея удалась. Обугленные рога стали крепче. Ну, или должны были стать. Из сломанной ветки вышла самая настоящая острога. Рыбацкая древняя острога. Осталось только использовать её удачно и будет им с котом счастье. Если и впрямь повезёт.

Морхольд встал, покосился на усатого собрата по несчастью. Тот, не сменив позы и загадочно, как только кошки и умеют, смотрел на него. Страшноватое зрелище, что и говорить, когда на тебя смотрит огромный одноглазый саблезубый кот.

— Отдыхай, жопа мохнатая, — Морхольд сплюнул, — а я попробую найти нам жратву. Остаёшься за старшего. Если что — три зеленых свистка.

Позвоночник, радостно отреагировав на подъем и первые шаги, стрельнул горячим трассирующим. От крестца и до самой пятки. Морхольд сплюнул, с горечью поняв, что уже привыкает.

Идти к реке оказалось не так просто. Деревья заканчивались не по-над берегом, отступая на несколько метров. И тут вчерашние упражнения погоды сказались куда сильнее, размыв всё, куда дотянулись. Несколько раз приходилось крепко упираться концом остроги в землю, втыкая, чтобы не упасть, оскользнувшись.

Река катилась себе мимо. Чёрная, едва заметно блестевшая гладкой спиной. Пахнуло, несмотря на холодок, её густым запахом. Илом, влагой, чем-то неуловимым, присущим вот таким речкам. Пусть и ставшим в одночасье крайне большими.

Морхольд остановился и покрутил головой вокруг. Лезть в холодную воду он не собирался. И вот тут отсутствие деревьев могло сыграть плохую шутку. Но не сыграло.

Дерево, накренившееся прямо над рекой, толстое и длинное, виднелось неподалеку. Метров двадцать, ага. Хреновы двадцать метров, что вчера он прошел бы за пару-тройку секунд. А вот сегодня пришлось ковылять целых десять. А уж забраться на него... Морхольд вздохнул, предвкушая это удовольствие. И полез вперёд.

— Получилось, надо же... — Морхольд поморщился. Ходить, работать, рыбу бить — не так больно, как сидеть. Вот глупость какая... — Слышь, усатый, тебе вкусно?

Кот не отвечал. Старательно уплетал то ли карася, то ли ещё какую рыбину, и урчал. Морхольд довольно улыбнулся и снова похвалил сам себя. Рыбалка-убивалка удалась. Пусть он и сверзился вниз, вместо того, чтобы прихлопнуть ещё одну рыбину.

Одежда сохла у костерка, распяленная на вбитых в землю рогульках-сучьях. Рыбы набил целых пять голов. Или штук? Головы, кстати, кот не ел, видать, брезговал. Все рыбы оказались разными. Ни одной похожей. Морхольд не особо жаловал рыбу до Беды, не говоря о рыбалке. Но всёж таки оказался удивленным. Как-то водоплавающие совершенно не напоминали тех, из детства.

Кот самозабвенно приканчивал половину третьей рыбины. Поделил прямо по-братски: коту полторы и ему полторы. Разве что размеры разные. Свою порцию, недолго думая и выпотрошив, запёк в углях. Отрезал мерзковатые зубастые головы, обмазал тушки глиной, взяв её с бережка и запек. Рыбка, после того, как горячую глину отстучал ножом, пованивала, плохо пропеклась, но елась на ура.

— Не-не, и не проси, — Морхольд шикнул на кота, так и тянувшегося к оставшейся сырой рыбёшке. — Это на утро, бестолочь.

Тот как будто понял. Успокоился и завалился спать. Свернулся в клубок, засунув нос куда-то в шерсть и всё, нет кота.

Морхольд дохрустел остатками порции, поковырялся в зубах нехилой косточкой и, скривившись, еле смог встать. Сгреб побольше листвы в своё "гнездо" и вышел на воздух.

Похолодало. Первый вчерашний снег выпал рановато. До Нового года, если прикинуть, месяца два. Ну, край, с половиной. Потому и холодает серьезно, чему удивлятся? Морхольд подышал на руки, растирая ладони. Высохшие футболка и штаны тепла не прибавляли. Хорошо, что додумался снять куртку, залезая на деревце.

Над головой, посреди черно-алмазной ночи, неожиданно пробившейся через тучи, на него смотрела Большая медведица. Ковш, родной и привычный, чуть подрагивал свечением мерцающих звезд.

Морхольд ещё раз подул на руки. В голове, точь-в-точь как звездочки, мерцали мысли. Несколько. И ни одна ему не нравилась. Потому как хорошего в них не наблюдалось. Что они с котом имели в наличии?

Два нормально функционирующих глаза на двоих. Обоняние и всякие там шестые-седьмые чувства — только у хвостатого. Нормально работающие двигательно-опорные аппараты тоже стоило поделить на два и прикинуть, насколько оба инвалида мобильны. Особенно учитывая шест плохо работающих лап с ногами на двоих. Рука вроде бы приходила в себя, а у кошака ребра явно подживали, равно как и мясо, подранное клыками страхолюдной собаки Клыча. Ну, это-то ладно. Можно записать в плюсы нехитрой бухгалтерии.

А в минусах чего выходит?

У-у-у, тут все прямо круче. Но, по порядку.

Пока их не искали. Если б наоборот, так давно бы нашли. Но, тем не менее, пока все в норме. Если повезет, то забудут. Да и мало ли, вдруг никто их не видел? Хотя тут Морхольд сомневался. Да и потом, зная Клыча, стоило ожидать прочёсывания всей территории рядом с детским лагерем. Если, конечно, Клыч выжил и победил. Или не победил, но сохранил свои силы.

Ребятки же, что шли за пай-девочкой Дашей, Морхольда пугали не меньше. Очень уж серьёзны и круты. От таких стоит ожидать и следопытов, и командира, желающего прочесать всё и вся. Вспоминая безумную гонку, начавшуюся ещё в Кротовке, Морхольд поморщился. Чёртовы крутые перцы. Таких если останавливать, так двумя штурмовыми отрядами с Кинеля, не меньше. Хотя... то ли интуиция, обострившаяся с годами, то ли задница, чуявшая подлянку, подсказывало: да и ну его нахер, воевать с такими. Как-то он не удивился бы потом полноценному полку, явившемуся на поиски своих коллег.

Ну и самый главный проблемный вопрос: чего делать? И как быть?

На кой ляд он подписался на сделку с Дашей? Правильно, из-за пусть и призрачной, но надежды. Найти своих. Найти тех, кого потерял. И? Жива ли Даша? И не врала ли она?

Морхольд выматерился. Так, как матерился крайне редко. Так, что самому стало противно. А потом развернулся и пошёл спать. Потому что от всех неожиданных новшеств в своей жизни он сильно устал.

Лёг, зарывшись в листву и положив в костер толстую валежину. Часов на пару хватит, а там... А там так и так вставать, да идти отливать. Морхольд накинул куртку, подложив рукав под голову, повернулся на бок, крякнув от боли. Когда к спине, уркнув, привалилось тяжёлое, мерно дышащее и тёплое, он улыбнулся. Животине тоже хотелось больше тепла. И уснул.

А утром кота рядом не оказалось. И в пещерке тоже.

— Ну, ты и гад... — Морхольд, ковыляя по следам на вновь выпавшем снежке, добрел до реки. — Сволочь усатая.

Кот сидел и смотрел на непроглядно чёрную воду. Его совершенно не заботили несколько ворон, увлеченно клевавших какую-то падаль на мокром песке. Усатый просто сидел, смотрел, лишь дёрнув ухом, когда человек оказался рядом с ним.

— Ну и какого ж ты сюда приперся, скотина? — поинтересовался Морхольд, растирая бедро. — Я-то, ясен пень, дебил ещё тот, что поперся тебя искать. Но интересно же...

Кот не шевельнул даже усом. Морхольд потыкал ногой в валявшееся на берегу бревно, сел. В этот раз стрельнуло где-то в крестце.

— Добегался, конь старый, — он сплюнул, — чего-то да вылезло. Эй, морда, чего тут интересного? Друга своего ждешь?

Кот повернул морду и взглянул на Морхольда до жути осмысленным взглядом.

— Да ладно... Как его, Азамат, да? Слушай, кошастый, ты меня пугаешь. Шевельни усами, если понял, о чем я... Не, не шевелишь? Азамат?

Кот мявкнул. И заметно обеспокоился. Даже встал и начал крутиться на месте.

— Угу... — Морхольд почесал подбородок. Вернее, ногтями пробился через заметно отросшую бороду и поскрёб по коже. — Интересно.

Будущее обретало более чёткие границы. Хрен знает, что там у кота в его кошачьей голове, но... Хотелось верить, что что-то серьёзное. Крути-не крути, а вся ситуация случилась из-за Дарьи. И найти её стоило хотя бы для получения ответа, да. Ответа на самый важный для него, Морхольда, вопрос. Где искать.

— Подожди-ка, дружище, — он сплюнул, глядя на явно нервничающего кота, — подожди.

Бревно чуть нагрелось и холод мыслей не путал. Итак, судьба, вроде бы повернувшаяся задней точкой, сделала нежданный поворот. Верить в хорошее не стоило, но надеяться хотелось. Как минимум в то, что у кота не бешенство, и он мявкает не просто так. Выбор у них, на самом деле, невелик. Но даже среди его практически отсутствия и какой-никакой, но альтернативы, желалось верить в лучшее.

Стоит оставаться на месте? Вряд ли. Почему? Всё просто.

Берег всё равно прочешут, рано или поздно. Вероятнее всего, что рано.

Даст ли ещё несколько дней на "отлежаться" какой-либо прок? Да ни хрена. Ни спина, ни нога нормально работать не будут, так чего ждать?

Идя вперед, есть ли шанс на встречу с Дашей Дармовой? Надо полагать, что да. И явно больше, чем если вдвоём, на пару с котом, остаться.

— Эй, мохнатый...

Кот внимательно посмотрел на человека. Иногда он его даже пугал. Во всяком случае зверя, так явно понимавшего речь, Морхольд не встречал. Раньше.

— Пошли за манатками, чёрт с тобой, — встал, пожалев о забытой остроге, — а потом и искать. Да не вру, пошли.

Уже уходя вверх по течению, Морхольд прислушался. И присмотрелся. Черные точки воронья взмывали вверх чуть поодаль. Стоило поторопиться.

Темнело. Ветер тоскливо и жалостно подвывал в разросшихся ввысь и вширь ивах. Плети ветвей, голые и безжалостные, хлестали вокруг деревьев, так и норовя пришибить кого-нибудь. Каркали, разлетаясь, невеликие черноперые вороны, ни капли не поменявшиеся с самого Морхольдовского детства. Видать, умным и хитрым крылатым совсем наплевать на Беду и её последствия.

Начал крапать дождь, но прекратил практически тут же. Радоваться этому, рассматривая низкие чёрные перины, рокочущие громом, Морхольд не стал. Стоило ждать от природы крайне неприятной пакости, не иначе. Ливня с градом, позавчерашнего бурана или, того хуже, льдисто-острой вьюги. Он бы не удивился, после Беды поземку частенько видели и в сентябре. Стоило поднажать. Хотя выходило оно как-то стремновато, если не сказать хуже.

Что кот, что человек, бредущие по раскисшей земле, обдуваемой со всех сторон постоянно меняющимся ветром, могли вызвать одновременно и хохот и сострадание. Еле-еле переставляя лапы с ногами, останавливающиеся каждые триста-пятьсот метров, мокрые и порой с трудом вылезающие из грязи.

И если кот справлялся с дорогой относительно грациозно, как и положено любому хищнику, то вот Морхольду приходилось туговато. На одной из постоянных остановок, невесело усмехнувшись и отряхнув с штанины жирные бурые потеки, ему пришло в голову сравнение. Так себе сравнение, если честно. С пресловутой коровой на льду. С килограммами мяса и сала, танцующими на хрустящей и скользкой зеркальной поверхности. Выплясывающими что угодно, кроме чего-то красивого.

— Эй, котозавр! — Морхольд выдохнул, тяжело опёрся на острогу. — Мы хоть верно идём-то?

Кот, что вполне логично, не ответил.

— Да и ладно. Двинули.

Двигать получалось не особо, но они шли. Медленно, но верно. Чуть ли не по километру в час, если судить по собственным внутренним часам Морхольда. Великолепная скорость, ага.

До ночи оставалось не так и мало, когда кот неожиданно громко мяукнул и задал такого дра-ла-ла, что оставалось только поражаться. Ну, тому, как может нестись вперед животина, не так давно почти помершая.

Причину рыка Морхольд увидел чуть позже. Увидел и вздохнул. Было с чего.

Вряд ли на реке туда-сюда шныряли суда, похожие на это, наполовину выброшенное на берег. Довольно большой корпус из стали, с торчащими по бортам металлическими штырями. С трубой паровой машины и даже мачтой. Яхта, ёпта. Натурально, самая настоящая. Даже с именем. Ага. "Арго".

А раз так, то... то как бы путешествие не закончилось только начавшись. В смысле его, Морхольда, путешествие. Хреновастые дела получаются.

Он сжал зубы и пошел быстрее. Чавк-чавк, ноги месили кашу под ногами. Чоп-чоп-чоп, чавкая месивом, соглашалась с ними острога, превратившаяся в посошок. Подошвы заслуженных ботинок разъезжались, совершенно несогласные с желаниями владельца переть вперед аки УАЗ. Кот, мелькающий впереди, одним прыжком оказался на борту, завис на секунду и спрыгнул вниз. Морхольд выругался и решительно поднажал. Спина отозвалась мгновенной вспышкой тепла, горячо разлившегося по мышцам.

Он доковылял в аккурат к тому моменту, когда морда кота показалась над сталью борта. Усатый мявкнул, зовя за собой.

— Да иду, — Морхольд остановился, противореча собственным словам.

Остановиться стоило. Хотя бы для того, чтобы понять — каким макаром этот вот бороздящий волны корабль оказался здесь. Выброшенный на берег аки Иона. Хотя, если память не изменяла, кит, проглотивший Иону, никуда его не выбрасывал. А кого тогда выбрасывал и кто? Капитана Ахава Моби Дик? Капитана, что играл Ричард Харрис, и за которым гонялась косатка?

Морхольд вздохнул. Судя по всему, удар сказался не только на мышцах и позвоночнике. Если мысли мечутся и подкидывают совсем глупые вещи, то что? Всё верно, контузия. Едрит Мадрид, как говаривала медсестра Люба из давно и прочно померших "Интернов".

Так, что здесь?

Он обошёл "Арго" с кормы, взглянуть на левый борт. Как и стоило ожидать: выгнутый винт, полузатопленная часть корпуса и пробоина. Небольшая, но и ее хватило. Хотя винт заинтересовал куда больше.

Ублюдка, намотанного на острые лопасти, Морхольд ранее не встречал. Мерзопакостный гад отдавал чем-то совсем нехорошим. Напоминал рыбочудов, живших под Самарой и каким-то образом выходящих даже через туманную границу, опоясывающую город. Откуда-то повелось звать тех мэргами. С ними Морхольду довелось повоевать не так и давно. Точно перед тем, как во снах стала являться дева в облике Дарьи Дармовой. Но таких, как сдохший гад, видеть не доводилось.

— Ктулху тебя задери... — он присвистнул, разглядывая существо, — ну и урод.

Желтоватая рыбья кожа в крохотных чешуйках. Мощные мышцы рук и плечей, видневшиеся в каше, оставшейся от рубящего удара винта. Перепонки? Куда ж без них. Гребень на башке, прямо как у грёбаного Ихтиандра из золотого фонда фильмов СССР. И вполне себе человеческое лицо, пусть и с признаками вырождения. Вполне себе совсем молодого пацана.

— Беда-а-а... — протянул Морхольд и отмахнулся от снующего по палубе и мявкающего кота. — Да иду, за ногу тебя, иду. Не ори.

На борт пришлось подниматься сильно матерясь и сопя. Иначе не получилось. Когда Морхольд шлепнулся на металлический настил, пот катил с него градом. Не хуже, чем дождь, что стал сильнее.

Кровищи здесь хватало на весьма нескромных размеров мясорубку. Как и гильз, разбросанных по всей палубе. Морхольд оглянулся, удивляясь увиденному. Надо же, сколько он просто не знал о том, что было под боком. Корабль, речной, на ходу. Рыболюди, точь-в-точь как иллюстрации к рассказам Лавкрафта о Дагоне и его детях.

Он прошелся по борту, задержавшись у спаренного пулемета на корме, покачал головой, глядя на крупнокалиберный танковый Владимирова на носу и остановился, наконец, у штурвала. Тот удивил двумя моментами. Что оказался сделан прямо как в книгах Верна, с крохотным рулевым мостиком и самим рулевым. Или шкипером, кто знает. Почему-то подумалось, что именно капитаном, так и не покинувшим свое судно.

Большой крепкий мутант, весь в нездоровых наростах по лицу и со странно сросшимися пальцами на руках. В плотной провощенной куртке и вооруженный пожеванным, и бывает же такое, АКСУ. С левой стороны шея у практически отсутствовала, разодранная в клочья.

Кот остановился рядом, приподнявшись на задних лапах и всматриваясь в хмурое нелюдимое лицо, застывшее в смерти. Смотрел и Морхольд готов был поклясться, что животина знала мутанта и даже переживала из-за него. Он попробовал вытащить того, надеясь спустить вниз, на берег. Зачем? Дурацкая мысль, что и говорить. Морхольд просто хотел его похоронить. По-человечески, как положено. Пусть и потратив на эту дурь время и силы. Именно так.

Не получилось.

Руль оказался практически согнут и вбит в тело погибшего. Металл крепко-накрепко придавил его к металлу мачты за спиной. Не туда, не сюда.

— Прости, друг, — Морхольд протянул руку и закрыл блеклые черные глаза, — чем могу.

Кот отошел и остановился. Поводил носом взад-вперед, будто к чему прислушиваясь. Оно и верно, мутант мутантом, но больше трупов на судне не оказалось. Кровищи — хоть отбавляй, вся палуба в крови, а тел-то нет. Морхольд нахмурился.

Ему верилось в то, что человеческий век здесь, на многострадальной и натерпевшейся от человека Земле не закончился. Да, верилось. Эта вера придавала сил всегда. Без всякого глупого и оставшегося в прошлом пафоса — Морхольд верил.

В страшные бои, ждущие впереди. В тяжелую борьбу, когда медленно, пядь за пядью, придется забирать свое назад. Не надеяться на волшебника в голубом вертолете, морских пехотинцев и воздушную кавалерию из-за океана, а делать все самим. Как уже было и не раз. И больше всего ему хотелось верить в свое собственное участие в этой, по настоящему последней, войне.

И сейчас, не видя тел, ему поневоле становилось страшно. Своих забирают только разумные существа. И погибших "своих" у рыболюдей должно было оказаться немало. Если судить по крови. Слишком уж ее много. А ни одного нет.

Кот мяукнул, незаметно оказавшись на носу. Морхольд подхромал к нему и присоединился к занятию мохнатого: разглядыванию берега.

— Умный ты, зараза, — чуть позже констатировал факт и даже улыбнулся, — повезло мне, что вытащил тебя, лохматый.

Как бы не бушевала река и небо, льющее дождь, пару следов они так и не уничтожили. Невеликий отпечаток тех самых ботинок, что Морхольд самолично купил Дарье в Кинеле, вел к перелеску. Он довольно оскалился, машинально погладив умную башку кота. А тот даже не зашипел.

— Дай мне тут прошвырнуться, — попросил Морхольд, — вдруг чем разживусь.

И ведь получилось. Не сказать, что они стали сильно богаче, чем утром, но все же.

Спички, два больших коробка самых настоящих охотничьих спичек, найденных в каюте под палубой. Запаянных в пластик и совершенно сухих.

Несколько сухарей, завернутых в чистую тряпку. Один Морхольд немедленно отправил в рот и зажевал, наслаждаясь кисловатым привкусом ржаного хлеба. Мир вокруг него стал еще чуточку больше. Где-то в этом мире кто-то выращивал рожь и пек хлеб, превратившийся вот в эти самые сухари. Красота.

Два магазина "семерки", завалившихся под отстегивающуюся койку порадовали не меньше, чем раскладной кривой нож. Нож Морхольд определил сразу же, как садовый. Таких у его деда, в далеком детстве, было несколько. Этот как раз походил на один, с синей ручкой, как брат-близнец. А патроны? Уж они-то всегда сгодятся.

Куда большим сокровищем оказался совершенно неожиданный предмет. Атлас автомобильных дорог, от ведь. Откуда и для чего он хранился в ящике капитанского стола? А вот, попал в руки тому, кто оценил эту драгоценность по достоинству. И пусть атласу лет в обед чуть больше двадцати и выпущен как раз перед Бедой, не беда.

И плащ. Длинный, чуть не до пят, кожаный, с дополнительными разрезами сзади и по бокам. И даже с капюшоном, державшимся на металлических крючках. Судя по размеру — капитанский. Крепко скроенный, надежный. Хотя пару швов на рукава Морхольд бы положил.

А вот из огнестрельного оружия ему ничего так и не попалось. Но и на том спасибо, подумалось Морхольду, перекинувшему ногу через борт. "Арго" вздрогнул. Сильной, прошедшей по всему стальному корпусу дрожью. Осталось только постараться быстрее оказаться рядом с котом, уже ждавшим внизу.

Летя туда, Морхольд что-то увидел. Что-то, заставившее его вздрогнуть. Но понять — что, вышло позже. Он отковылял к деревьям, косясь на неожиданно поплывшее назад судно. Под килем хлюпало, влажно брызгало водой, корпус скрипел... Но "Арго", по неясной прихоти реки, упорно возвращался в её чёрную глубину.

И Морхольд, стоя на берегу, был готов поклясться в замеченном при прыжке. Что закрытые им самим глаза погибшего шкипера-мутанта, чьего имени он не знал, на какой-то миг вдруг открылись. И посмотрели именно на него.

Черт знает, что за мысли... Но прожив последние пару десятков лет в тени Беды, Морхольд порой сильно и не удивлялся. Стоял и смотрел на тёмный силуэт с трубой и мачтой, прочно вставший на воду. "Арго", чуть проседая на корму, но поднимаясь и поднимаясь, пошёл по чёрной глади. И почему-то на миг показалось, что судно не просто дойдёт до Самарки и приткнется на берегу у Волги, перед Чертой. Подумалось, что ещё услышит странную новость о яхте, шедшей сама по себе против течения.

— Контузия, не иначе, — Морхольд улыбнулся мыслям, — точно тебе говорю, усатый.

Кот муркнул и мягко, покачивая хвостом, скрылся среди деревьев.

— Ну ты и пакость, — проворчал Морхольд, — в следующий раз предупреждай, когда вот так исчезать соберешься.

Заметно темнело и он старался усмотреть хотя бы еще парочку следов. Хотя и так стало ясно, что кошак пер напролом не просто так. Да и повезло.

На самом краю немалых размеров лужи отпечаток ботинок встретился ещё раз. И второй, не Дарьи, попался чуть дальше. А потом всё-таки стемнело окончательно. Почему они не остановились? Потому что впереди явственно мелькнул огонек, да и чуть стихший ветер принес запах дома и еды. Кто-то там, в тепле и уюте, тушил мясо. Судя по запаху — весьма вкусное.

Морхольд остановился под низким раскидистым орешником. Всмотрелся в темноту, вглядываясь сильнее. Плохо, что один глаз не в строю. Но и имеющегося хватит. А так — пока вроде бы всё ясно.

Небольшой домик, в две-три комнатки. Бревенчатый сруб и досчатые, крашеные зелёным, сени. Пристрой, длинный и приземистый. Из почерневших от времени тех же брёвен. Если судить по запаху, пробивающемуся даже через дождь, со скотиной. Со свиньями уж точно, не спутаешь. Пахло... да что там, воняло знатно. И, вот ведь, ограды практически никакой. И что оно может значить? Да что угодно.

Либо личность, живущая в избушке находится под чьей-то охраной и ни хрена по этой причине не боится ни бога, ни чёрта.

Либо хозяин дома ленивая скотина и даром не хочет обезопасить самого себя крепким частоколом.

Либо человек, живущий здесь, плевать хотел на всё. Как карта ляжет, так и будет.

Либо его просто-напросто боялись. Причем даже зверьё. Верилось слабовато, но мало ли. Про рыболюдов на реке собственного детства Морхольд слыхом не слыхивал. Вдруг и тут также?

Оставалось проверить все догадки опытным путем. Тем более кот явственно намекал всем своим напряженным телом — нам с тобой, человече именно туда. В самое логово местного людоеда, например. Кто ж его знает, что он там за мясо харчит?

Морхольд присмотрелся сильнее, надеясь быстро определить стратегию штурма. Напороться на дуплет из самой обычной двустволки как-то не хотелось. А вряд ли хозяин захочет поприветствовать незваных гостей как-то иначе. Ну, сам Морхольд поступил бы именно так. Причем ружье закреплял бы на ночь прямо напротив двери самострелом. Чего руки марать, когда ворьё само себя пристрелить сможет?

Напряженное выискивание слабого места помогло. Одиноко торчащая коробка у пристроя могла быть чем угодно. Будкой для инвентаря. Ледником для освежёванных трупов. Каморкой для утренних, обеденных и вечерних молитв. Да мало ли?

Но почему-то Морхольд совершенно уверился в мысли о самом обычном сортире. А раз так, то стоило добраться именно до него. И ждать. Тем более, что каких-либо других будок, заполненных мутировавшими собаками, к примеру, не наблюдалось.

Он пригнулся и чуть шипя сквозь зубы от очередного прострела осторожно пошёл вперед. Но пройти вышло недалеко.

Хлопнула дверь. На пороге появился силуэт, мирно попыхивающий самокруткой.

— Хорош прятаться, — голос показался не молодым, но и не дряхлым, — выходите. Оба. И ты, и твоя зверюга.

Вот такие дела.

Свет от керосиновой лампы мягко струился жёлтым янтарем. Фитиль потрескивал как-то особо уютно. Морхольд, облизав и отложив ложку, степенно хлебал чай. По-купечески, из блюдца. Не смог отказать себе в такой дурости.

Травяной сбор из легко угаданных шиповника, смородины, земляники, чуть зверобоя и мелиссы, шёл хорошо. Особенно под медок. Медок удивил особо, оказавшись цветочным. Про пчёл, нормальных и хозяйственных, сто лет не слышно, это верно. Так и мало того! Откуда взялись эти самые нормальные цветы?!

Да и вообще... многое в доме удивляло.

Чистота и уют, давно не свойственные миру вокруг. Одинаковые занавески на окнах, длинные, фабричные, интересного сочетания цветов: лиловые и зеленые. Вместе с ровными белыми стенами гостиной, да-да, именно гостиной, создавали непередаваемый ансамбль. Морхольд сидел и тихонько удивлялся своему удивлению ещё больше.

На полу лежал светлый ламинат. Этот материал он уже и не помнил, а тот лежал. Как новый. Чистый и даже отблёскивающий в свете керосинки. Если бы в доме оказалась хозяйка, Морхольду было бы стыдно за грязные ноги и онучи, оставленные вместе в ботинками в сенях. Тоже, само собой, чистых.

Но, во-первых, хозяйки не оказалось. А во-вторых, хозяин сразу отправил его в душевую, располагавшуюся сразу же за сенями. Отмытый и довольный Морхольд получил свежую, пусть и не новую пару тёплого армейского белья старого, как отходы мамонта, образца. Пресловутую "вошебазу", то есть самую настоящую зимнюю "белку". И, кроме этого сухого и пахнущего только лежалым счастья, хозяин одарил его неношеными шерстяными носками.

Хозяин... хозяин. Стало ясно, что он именно тот, кого боялась вся округа. Включая бандитов, зверьё и, вероятнее всего, самого Клыча.

Чуть старше Морхольда, на неуловимые лет пять-десять. Высокий, крепкий, с коротким ёжиком волос и внимательными глазами. Несколько шрамов на лице и бездна спокойной уверенности. Такой, что Морхольду оставалось только сыто рыгнуть после ужина и честно рассказать о цели визита и собственных планах. Которые, к слову, включали выбивание правды именно из мужика напротив. Он-то, кстати, чай пил из обычной кружки, с ручкой, обвязанной нитками.

Чай парил, мёд сладко пах, хозяин молча пил и внимательно смотрел то на кота, спящего в углу, то на Морхольда. А тот, сочно причмокивая, с присвистом хлебал из блюдца и не знал с чего начать. И косился на СКС, висящий прямо сбоку от хозяина. Странно, но оружие никак не нарушало уюта комнаты.

— Давай упрощу тебе задачу, — хозяин отрезал кусок сот и протянул Морхольду, — ты как к такому предложению?

— Так заметно, что меня что-то гложет и не могу это высказать?

— Прямо в точку, — тот усмехнулся, — лучше и не скажешь.

— Ну... если оно так, то только "за".

Тот кивнул.

— Для начала, гостюшка, ты б представился. Понимаю, недосуг, усталость и всё такое... но?

Морхольд усмехнулся в ответ.

— Прошу прощения, утомился.

— Кто бы сомневался. На дворе-то, чать, не благословенный две тысячи восьмой. Это тогда было хорошо. Евро сорок, доллар тридцать, нанотехнологии, маршрутные такси, первые айфоны и вообще — тишь, гладь и божья благодать.

— Действительно. Меня зовут Морхольд.

— Интересное имя. Валлийское, кажется? Вроде бы упоминалось в "Тристане и Изольде"?

— Радует общение с образованным человеком. Гляжу на вас и так и вижу очами души своей диплом о высшем. И почёму-то звезды на погонах в придачу.

— Да чего только не бывает, особенно в прошлом.

— Ну, так...

— Кто слишком много такает, тому в рот птичка какает, — хозяин отхлебнул из кружки, — слышали, наверное?

— Великолепная книга за авторством Франсуа Рабле. Из главы о детстве Гаргантюа, если память не изменяет?

— В наши то с вами времена общение с человеком, не чуравшимся в прошлом чтении классика французской литературы, да и мировой в целом — великая радость.

— Ну, старик Рабле умел радовать неожиданными перлами в своем панегрике, эт точно, — Морхольд надул щеки и, прихлюпнув, допил чай, — а как вас величать?

— Хм... — хозяин открыл портсигар, жестяной, советский, с выдавленной охотничьей собакой, предложил угощаться, — а зовите меня, пожалуй, Егер... Хотя нет, это имя для того, кто давным-давно ушёл. Можно сказать, что стал призраком. Зовите Лесником.

— Удивительно незнакомое имя. Оба.

— Взаимно, земляк.

Морхольд удивленно посмотрел на него.

— И не спрашивай, не поймёшь. Родились мы с тобой в одном городе. Том самом, бывшим когда-то очень радостным. Откуда ты и добрался сюда.

Удивляться этому уже не хотелось.

— Может быть... земляк, ты тогда знаешь, зачем приперся к тебе?

Лесник пожал плечами.

— Знаю. Бери сигарету, Морхольд. Угощайся...

— А, не курим... — Морхольд взял самокрутку, сделанную с помощью машинки и тоненько хрустнувшую всамделишней папиросной бумагой.

— Добалагурим, не переживай. Да и никто из нас двоих не Цезарь.

— Любишь "Обелиск"?

— Да а как его не любить? Соляры для генератора нет, так бы включил.

— Странно, что нет.

— Появится. На, читай. Тебе оставила твоя девочка.

На столе, практически незаметно, появился листок из записной книжки. Морхольд вздохнул, увидев написанное. Координаты. Простые географические координаты.

— Это далеко, — Лесник закурил, — очень. На юге.

Морхольд сглотнул. Но как?

— Они пришли вчера. Девочка, девушка и парень-башкир. — Егерь постучал пальцами по столу. — Жалко девушку. Мало того, что с пальцами беда, так её ещё и подрали дети Дагона.

— Рыболюды?

— В точку. Дойдут до него руки, правда, когда, не знаю. Развёл, понимаешь, чёрт те что на реке.

— Они...

— Они ушли сегодня утром. Двинулись в сторону Похвистнево. Дойдут, как мне думается. Очень уж паренек у них упорный. Да и девочка...

— Девочка чудо, — Морхольд облизал пересохшие губы, — просто чудо.

— Чудо то, что ты смог сюда дойти. И выжить.

— Откуда ты столько знаешь? И кто ты такой, твою-то за ногу?!

— Я же сказал, что твой земляк и меня зовут Лесник. Я местный... старожил.

— Да нет здесь таких старожилов, землячок, — Морхольд помотал головой, — не слышал про тебя. Никогда.

— Так ты не живёшь здесь. Мотаешься где попало, а на родину не заманишь хоть калачом, хоть пряником. Стыдно тебе?

Он не ответил. Пожал плечами.

— А потом удивляешься, что чего-то не знаешь. Свой город надо любить.

— Ага.

— Ага, ага... — Лесник невесело усмехнулся. — Жаль, Таната нет. Он бы тебе все объяснил куда доходчивее.

— Я смотрю, вас здесь немало.

— Нас здесь трое. Я, Танат и Мэри Энн. Был ещё пес, Костоглод. Но он погиб. И Таната тоже... нет. И хорошо, что ты встретился именно со мной. Встретился бы с ним, значит дела у тебя были бы плохи.

— Да ладно тебе, хватит лечить. Так понимаю, что вышел сюда не просто так. Судьба такая?

— Как говорил один стрелок, Морхольд, это Ка.

— Роланда его Ка и лично Стивен Кинг привели в начало пути. А мне бы добраться до конца своего. До своей Тёмной Башни. И найти свой Ка-тет.

— Захочешь, так доберёшься, — Лесник пожал плечами, — было бы желание.

— На юг?

— Ты испугался? Знаешь такое место, Джемете?

Морхольд не ответил. Анапа, значит. Вот как...

Всё сходилось. Туда они и отправились практически день в день, когда небо разродилось огнём. Вся его семья. Отдыхать на море.

— А как я могу быть уверенным в...

— Не придумывай причин, сынок, — Лесник усмехнулся, — будь мужиком.

Спорить с ним о возрасте и о том, что он ему годился в братья, не хотелось. Все это было неправильным. Дом, хозяин, координаты, разговор этот дурацкий, отдающий надуманным диалогом в приключенческом чтиве, что так любил читать тогда, до всего этого дерьма. Надуманный, как бы многозначительный, с недомолвками и Тайной. Именно Тайной с большой буквы "т".

— Она уже тогда, оставляя листок, знала про мой выбор?

Морхольд внимательно смотрел на человека, увиденного впервые.

Даша Дармова. Странная девочка, умеющая то, что нельзя было и предположить в прошлой жизни. Ведь оставляя эти самые цифры и градусы широты с долготой, она давала выбор. Ему, человеку, вроде бы выполнившему свои обязательства. Ведь довел до Отрадного. Ведь сдал с рук на руки упрямому башкиру Азамату.

Но на душе скреблись кошки. Такие, с вон того кота величиной. И соответствующими когтями. Ведь, давайте честно, он же шёл не из-за такой нужной информации. Он просто нашёл себе какую-то настоящую цель. Кроме постоянных ходок за давно пришедшим в негодность хабаром из прошлой жизни. Или за ублюдками, чьи головы оценивались в патронах. И как же быть?

Лесник кивнул головой, встал и вышел. Оставил Морхольда наедине с самим собой. Подумать. Тоже мне, благородный дон, ну-ну. Хотя, и это верно, больше-то он ничего и не мог бы сделать. Выбор есть всегда. Даже пусть и небольшой.

Идти в Похвистнево? Или идти на юг?

Анапа. Он был там один раз. Его разговоры и отправили маму с сестрой туда. Море за невысокими дюнами. Запах соли и шашлыка. Гомон детей, их там всегда было много. Кусочек солнечного теплого счастья, оставшийся в памяти. И дорога туда куда длиннее, чем в ту же Уфу.

Ответ Морхольд уже знал. Выбор, на самом деле, сделан. Осталось только его осмыслить и принять. И начать новую дорогу. Но сперва выспаться.

— Вроде бы все проверил, стреляет хорошо. Но старый... — Лесник положил перед Морхольдом "макарова", блестящего маслом и три обоймы. — Патронов маловато, ты уж не обессудь. Что было — отдал парнишке этому, Азамату. Ему придётся тяжелее. Чем тебе.

Морхольд кивнул. Тут хозяин оказался прав на все сто.

— Ну, усатый, бывай... — он протянул руку, очень сильно захотев погладить кота по умной башке, — не обижайся.

Кот посмотрел умно, по-человечески, и сам ткнулся широким лбом прямо в ладонь. Муркнул и пошел к деревьям. Оглянулся, замерев и глядя прямо на Морхольда. Мол, чего стоишь, пойдем! Ну?!!

Человек покачал головой, пожав плечами. Виновато и отчасти жалко. Кот повернулся задом, чуть дрогнул хвост и зверь пропал среди стволов.

— Б..ь!

Морхольд сплюнул.

— Чего ругаешься? — Лесник покосился на него.

Ветер выл всё сильнее. Зима приближалась. А Лесник только поднял капюшон штормовки. И всё.

Зря он думал, что Морхольд не бывал дома. Ещё как бывал. И новая, весьма долгая дорога, начнется через него. И теперь Морхольду предстояло возвращаться. В Отрадный.

— Так чего ругаешься?

— Стыдно. Даже кот, и тот на меня надеялся.

— Не глупи, — Лесник закурил. Ветер мгновенно растаскивал дымок в стороны, — ты не просто прогуляться решил. Семья... это же самое главное и дорогое, что есть у человека. Ты можешь найти свою. Любой поймет. Не поймёт, так либо мудак, либо дурак.

Морхольд не ответил. Примерял пистолет к большому внутреннему карману плаща. Кобуры у Егеря не оказалось. Вместо неё хозяин подарил Морхольду старый и надёжный вещевой мешок. Тот, чьи точные копии-близнецы доходили куда угодно вместе со своими хозяевами. Хоть на Эльбрус, хоть до Кандагара, хоть до Берлина. И не пустой.

Кусок сала, связка твердых, убить можно, сухарей. И спирт. Святое правило трёх "с", передавемое от отца к сыну. С которым русская армия выигрывала любую войну. Сало, сухари и спирт. Ни мороз, ни пекло, ничего не страшно.

Толстый пластиковый пакет с тремя десятками сигарет в картонных пачках. И свитер. Той же домашней вязки, что и носки. Плотный, тёплый, самое то по погоде на дворе.

— Как думаешь добраться?

Морхольд пожал плечами.

— Через Волгоград, потом вдоль железнодорожной ветки на Краснодар. А там — как получится. Надо бы успеть до Нового года. И подарки найти.

— Оптимист, — хмыкнул Лесник, — или нет?

— Ну... тут как выйдет. Если все срастётся, то какой-то кусок даже пролечу. Волга встанет — сколько-то по льду пройду.

— Тоже правильно. Бывай, человече.

Он хлопнул его по плечу и пошел в дом. Морхольд кивнул и двинулся обратно. Только не вдоль реки, а посуху. Так-то оно сподручнее, да и мало ли?

Небо сыпало крупой, острой и жёсткой. Дождь принимался лить не меньше пяти раз, пока он добрался до бывших дач в Раздолье. Земля снова раскисла, плевалась брызгами, заставляла чаще опираться на посох-острогу. Спина не соглашалась, одаряя вспышками и выстрелами боли. Но Морхольд шёл и шёл, как заведенный.

Раз-два, раз-два, левой, левой. Таким шагом можно пройти весь мир. Если есть задача. Или вера во что-то. Хотя пройти даже не мир, а полторы тысячи километров хотелось бы ни одному. Но уж как есть. Его размен с судьбой Даши Дармовой оказался равноценным.

Рука, начавшая походить сама на себя, смазанная жиром и мазью из трав, крепко забинтованная, беспокоила не так часто. Глаз не работал. Тёк слезой и порой вспыхивал ало-огненной паутинкой в темноте под перевязкой. Смех, да и только: калечный рукожоп шел в свою личную Шангри-Ла, аки Фродо в Мордор. Ага, наверное, проще было зайти посередь реки Большой Кинель и терпеливо ожидать, пока кто-нибудь не схарчит. Но ведь если помирать, так с музыкой. И Морхольду очень сильно хотелось, чтобы она звучала не скоро.

Он остановился. Крыши домиков, заметные среди разросшихся посадок, серели впереди. Пробивались через морось тёмными острыми пятнами, кое-где провалившимися, либо щерящимися обломанными зубами проломов. Заботливые хозяева, ухаживающие за домиками, давненько стали удобрениями для собственных грядок. Не любил Морхольд эти места. И даже до Войны-Беды не любил.

Единственное, что радовало: не нужен счётчик. Нет здесь радиации. Не с чего ей здесь браться. Зато хватало собственных гадостей. А как ещё, если двадцать лет назад по всей земле прошлась беда, да такая, что вспоминать не хочется. Не говоря о том, что если много лет закачивать водяной раствор вместо выкаченной нефти — как-нибудь, да рванёт. Отрадный в некоторых местах был напичкан дрянью, называемой самим Морхольдом "ловушками". Разными.

Вот и сейчас, прямо перед ним, сырой воздух совершенно незаметно подрагивал сразу в нескольких местах. И эти самые "несколько мест" явно сливались в кривую полосу, шедшую по всему открытому пространству. А по бокам торчал такой бурелом, что лезть в него ну просто очень не хотелось.

"Битум". Никак больше назвать густую вязкую горячущую смолу он не смог. Смоляное варево, как-то растворившее на его глазах немаленького лосенка. И вся эта пакость сейчас как нарочно оказалась на самом удобном пути к его первой цели. Эти "ловушки" появлялись и пропадали не очень быстро. Несколько дней, порой неделя. И, как на зло, сегодня явно решили оказаться здесь.

Морхольд чуть отступил, спрятавшись под обвисшим сырым кленом. Серая пелена над головой густела и не рассасывалась, это да. Вот только он совершенно не помнил, чтобы низкая облачность останавливала охотящуюся стервь. И застревать на открытом месте столбом не стоило.

Так... какие варианты?

Варианты-то выглядели так себе, ничего хорошего.

Первый: пройти через бурелом из разросшегося чилижника, перекошенных карагачей, кленов, вязов и редких тополей, невесть как оказавшихся здесь. Долго, а по времени уже обед. Добраться до цели стоило засветло. Пойдешь через одичавший пролесок — три часа пропадут. Как минимум.

Второй: вернуться на полкилометра и попробовать обойти дачи по самым границам. Но тут подводных камней больше. "Битум" может быть где угодно. Не говоря о "мясорезке". И время, тоже сразу пропавшее. Да и не хотелось ковылять назад, жалея самого себя.

Ну, и третий, к которому он и склонялся. Пройти по доскам забора самой крайней дачи, выломав и настелив их на относительно целый кусок частокола. Тем более, несколько уже валялись, сырея, впереди. Хотя тут ещё та загвоздка. Сам бы Морхольд, будь он мародером или бандитом, сам бы с удовольствием подстроил все именно так, воспользовавшись моментом. И сидел бы в засаде. Чужих следов незаметно? Так дождь хреначит какие сутки?

— Монетку кинуть? — Поинтересовался он у дач. Или у неба. Или у пустоты за спиной. — А толку? Да и хрен с ним.

И шагнул к доскам. Пришлось попотеть, укладывая их, но вроде бы выходило, как и задумывалось. Морхольд осторожно, косясь на марево над "ловушкой", пополз вперед. Дерево прогибалось, хрустело и брызгало прелью и щепками на концах. Дрожало, но не ломалось. Морхольд пыхтел и аккуратно, сантиметр за сантиметр, двигался подальше от жаркого и жадного зёва ближайшего "битума". Жухлая остатняя трава рядом уже ссохлась в проволоку, совершенно выдавая "ловушку".

Когда он скатился на землю, перевалив через обгрызенный край доски, спина болела немилосердно. Падая, он едва успел подхватить полетевший в сторону ПМ. И всё же грохнулся, сильно приложившись о несколько битых кирпичей из стопки под забором.

Выстрелы ударили сразу, с разных сторон. Первая пуля разнесла половину штакетины за его головой. Вторая и третья размозжили в труху рог подруги-остроги. А вот две следующие вкусно поцеловали его в спину.

Дом у дороги-2:

— Да хорош уже пургу-то нести, а, батюшка? — Одноглазый начал нарезать кривым ножом сухую чурку. В ней, не без труда, угадывался рыбий балык. — Вера, вера, о чем вы?

Священник пожал плечами, глядя как-то виновато и беззащитно. Одноглазый хмыкнул, и подсел к нему.

— Не обижайся, отец. Просто, ну...

— Зла много вокруг, вот и все. А вера, она ведь тяжела в такие-то лихолетья. Многие ли смогут видеть в ней что-то... ну, что-то правильное.

— Это верно, — Чолокян, жуя сыр, покосился в чёрный проем окна, — в такие-то года больше в себя веришь, да в ствол.

Женщина, названная Багирой, глянула на него как на дурачка. Чолокян втянул голову в плечи и отошёл к жене, неся ей еду.

— Мне вот интересно, друг ты мой ситный, — Багира посмотрела на одноглазого, — вот рожа твоя мне не особо знакома, а на память не жалуюсь. Откуда ты меня знаешь?

— Это ужасная тайна, — одноглазый усмехнулся в бороду, — не расскажу.

На какое-то время все замолчали. Хотя и молчал-то каждый по-своему.

Священник просто сидел, тихо и покойно. Быстро склевав скромную порцию еле заметно шевелил губами, перебирая четки. Каждый "камешек" какой-то умелец любовно выгладил из абрикосовых косточек, отполировав до блеска. Щёлк-щёлк, одна за одной косточки отсчитывали мгновения жизни, а хозяин молча разговаривал с тем, в кого верил.

Чолокян, достав из потрёпанного, но пока крепкого рюкзака запасную сбрую, вооружился шилом, дратвой и кривыми толстыми иглами. Скрипел кожей, что-то ворчал под нос, мешая русский мат и армянскую брань. Изредка, быстро опустив кусочек ветоши в банку из-под дорогого крема для тела, втирал растопленный жир. Жир изрядно вонял, но никто не морщился. Что делала его молодка жена — никто не видел.

"Мягкое", нисколько не растеряв своей пухлости, с шуршанием завернулось в лохмотья и молчало с регулярным почёсыванием, кряхтением и сопением. Круг пустоты вокруг него расширился ещё больше. Сразу после того, как оно, мелькнув грязными пальцами, сочно раздавило особо крупную вшу.

Трое, видно отец, мать и то ли некрупный сын, то ли немалая дочь, одинаковые, круглолицые в отсветах костра, молчали как-то степенно, как и положено настоящим кубанским казакам. Давно уже не стало сытой древней зеленой Кубани, давно не ленилась течь в своем нормальном русле и сама мутная река Кубань, а вот, вишь ты, казачья степенность никуда не делась. Отец, подсвечивая себя резанной из вишнёвого корня трубкой, дымил самосадом. Мать, крепкая телом и белая кожей открытой шеи и пудовых грудей, что-то рукоделила. Дочесын прятался в темноте и не выделялся.

Багира молчала сурово и каменно. Достав из-под длинной армейской куртки немалый тесак — водила по нему точилом, изредка в темноте проверяя заточку ногтем. Чуть виднелись седые непокорные волосы, вжикал по стали брусок, сама женщина, обманчиво не глядя вокруг, смотрела перед собой.

Мальчишка одноглазого, укутанный в бушлат, молчал со стуком зубов, бледнея лихорадочным потеющим лицом. Густо дышал, с клокотаньем прогоняя воздух через сопли шкворчащего носа. Пытался уснуть, укутав лицо дрянным шарфом.

Одноглазый молчал переживая. Косился на темноту за окном, прореживаемую молниями и метался душой, явно мучаясь по мальчишке и страдая от невозможности помочь. Иногда вставал и отходил к доскам, прибитым к оконным рамам, шипящим от капель кислоты и стонущим от удара ветра. Благо, хотя бы чертова ночная буря чуть поутихла.

Одноглазый смотрел в клубящуюся темноту и злился. Оглядывался на попутчиков, пытаясь рассмотреть кого-то ещё. Что-то тревожило, цепляло коготками опасения, не отпускало. Пламя, то поднимающееся, то смирявшееся в раскаленной бочке, не давало возможности рассмотреть всех и каждого.

Мальчика он нашел уже больного. Куда было тащить дрожащего мальца? Он не знал. Бросить его не мог, и сейчас, зная о бесполезности любых переживаний, изводил себя ненужной злобой.

Одноглазый сел рядом, приложил ладонь ко лбу. Мальчонка полыхал не хуже бочки. Мужчина вздохнул. Сделать что-то полезное из ничего он не умел. Умел другое, умел убивать, защищать, ломать самых сильных и не давать ломать самого себя, выживать в пустошах рухнувшего мира, отыскивать многое необходимое и даже по малости лечить. Но придумать хотя бы какое-то средство, облегчившее детское страдание...

Темнота поодаль от костра ожила. Выпустила из чернильной густой тени человека в странной хламиде, висевшей до колен трапецией. Костер подсветил силуэт, показал всклокоченные спутанные волосы, немалую бороду и свежий шрам на щеке.

Бродяга остановился рядом с одноглазым. Пламя пробежалось по хламиде, узнав в ней несколько грубо разрезанных и стянутых капроновым шнуром мучных мешков. Одноглазый хмуро покосился на него. Не хватало ему рядом еще одного вошесборника кроме "мягкого".

Бродяга оскалился, блеснув неожиданно ровной полоской зубов, и протянул руку с зажатым прямоугольником. Одноглазый непонимающе уставился на неё. Костер, как живой, заинтересованно дрогнул, бросил больше света. Одноглазый сглотнул комок, дёрнул разом высохшей глоткой. Название, когда-то блестящее, стёрлось. Но осталось самое главное, по низу, мелким шрифтом. Он смотрел, не веря глазам, смотрел и боялся протянуть руку в ответ, не веря в чудо.

Бродяга хмыкнул и нагнулся, протягивая нежданное волшебство. Одноглазый, трясущимися пальцами цепко взялся, замер, схватив второй ладонью грязную руку мага и кудесника.

"Четыреста миллиграмм, четыреста! — мысли скакали бешено, взрываясь от негаданной радости. — Ибупрофен, четыреста в дозировке, Господи спаси, Господи помоги и выручи, лишь бы подействовало, лишь бы осталось хотя бы немного активного вещества, Господи!!!"

Священник, молча отщелкнув новую косточку, вытер блеснувшие слезой глаза. Багира сплюнула, поджав губы. Чолокян покрутил пальцем у виска. Отец сделал то же самое, а вот мать улыбнулась, кивнув головой. Бродяга прижал палец к губам и ушел в свою темноту, подальше от костра.

Одноглазый, открутив крышку фляги, трещал разрываемой упаковкой. Быстро запихнул таблетку мальчишке, дал запить. Воду тот пил долго и жадно, с явным трудом двигая кадыком.

Одноглазый замер, выжидая, веря и не веря в возможное здесь и сейчас. Никто не решился нарушить тишину. Каждый молчал и ждал по-своему. Когда дыхание мальчика стало ровным и он, неожиданно звонко зевнув, замер во сне, выдохнул каждый.

Священник перекрестился.

— И в людей верить надо всегда.

Покосился на Чолокяна и вздохнул.

— А не только в стволы.

Кённинг второй: бегущий от лезвий

Самарская обл., город Отрадный (координаты: 53®22?00? с. ш. 51®21?00? в. д.), 2033 год от РХ:

Морхольд, привалившись к стволу перекрученной яблони, хмуро рассматривал вот только что бывший целым вещмешок. И сало, с одного конца размочаленное попаданиями. И то и другое жалеть казалось глупым. Но он жалел. Хотя радовался больше.

Спасители сидели здесь же, разогревая на углях костерка банки с кашей и тушёнкой. Ещё один, огромный до неправдоподобия, порой хрустел зарослями малинника, уйдя в дозор. Отчасти Морхольд даже порадовался. В его присутствии становилось немного неуютно. Чересчур уж тот... Большой.

Парочка, терпеливо дожидающаяся горячего обеда, не нервировала. Необычного в них было немного. Снаряжение, ага, именно оно. Такого профессионального обвеса, амуниции и прочего Морхольд не видел... да вообще не видел.

Комбинезоны-хамелеоны, защитные анатомические шлемы, ботинки, пошитые по ноге. Оружие оказалось обычным. "Винторез", "семьдесят четвертый" АК, АПСы, НРы. У громилы, прятавшегося в малиннике, очень серьёзно и сурово смотрел на мир "Печенег". Правда, какой-то явно модифицированный.

Ну, а то, что в тройке оказалась женщина? Не удивишь. Разве что, и тут он явно не ошибался, мелькало в их лицах что-то одинаковое. Такое... родственное, сразу выдававшее брата с сестрой. Старшего брата и младшую сестру.

— Спасибо-то скажешь? — мужчина подмигнул Морхольду. — А?

— Спасибо, — буркнул тот, — чего-то до хрена помощи из ниоткуда в последнее время, даже растерялся.

— Хам, — констатировала женщина, — быдло и мужлан.

— Да, ты права, я настоящий мужчина...

— Яйца, табак, перегар и щетина, — хмыкнула она, — мы ровесники.

— Искренне рад.

— Я Скопа, это Пикассо, а там, в кустах, огромный и злой призрак, его звать Большой.

— Морхольд, к вашим услугам.

— А про бороду? — хмыкнул Пикассо.

— Ты ж бреешься.

— Ну да. Пикассо к вашим услугам, Морхольд, да удлинится твоя борода.

Скопа и Пикассо усмехнулись. Да так одинаково, что если у Морхольда и оставались сомнения о степени их родства, то сразу пропали.

— Слушайте, ребят... — он достал одну из подаренных сигарет и прикурил от горящей веточки, — а вы-то кто?

— Э? — Скопа посмотрела на него крайне удивленно. Пикассо улыбнулся, как-то очень понимающе:

— Стало быть, ты местный? И кого-то уже встречал.

— Лесника я встречал.

— Понятно. Ну а мы... как это, сталкеры, наверное. По-своему так. Живем здесь, как можем другим помогаем.

— Угу, — больше спрашивать что-либо не хотелось, — а чего в бою недавнем не помогли. Стой...

Морхольд вспомнил доску, что не так давно видел в школе, где прятался вместе с Дашей от стерви.

— А кто такой Кефир? И почему ты жадная скотина?

Скопа вздохнула, Пикассо снова усмехнулся. Количество его ухмылок и усмешек уже заставляло злиться.

— Жадный это сам Кефир. Он это... мутант, короче. Живет в городе, кровь пьёт у всех, кто есть в округе. Но человек нужный. Достать может что угодно.

— Да и хрен с ним.

— Бой у реки-то, с применением артиллерии? — Пикассо зевнул. — Далеко были. Да и не наш он был, как понял.

— А на кой хрен мне помогли?

Двое мародеров, скорее всего выживших "клычёвских", лежали в углу забора, заброшенные в высокую крапиву. Помощь от странноватой тройки оказалась как нельзя вовремя. Ещё бы немного, и каюк Морхольду.

— Так получилось, — Пикассо подхватил ножом одну из банок прямо под донышко, перекинул на землю. Полез за остальными. — Ты против?

— Нет.

— И хорошо. Угощайся, хорошие консервы, у Кефира как раз брали. Откуда-то с Госрезерва, им сто лет в обед, но ни хрена не порченные. Умели делать раньше.

— Спасибо.

Отказываться от еды было бы глупостью. Тем более, что гречка с мясом пахла одуряюще вкусно. Морхольд наклонился, скрипнув зубами от боли в крестце.

— Чего с тобой? — Скопа нахмурила брови.

— Черт знает. То ли взрывом об дерево приложило, то ли просто ударной волной. Ходить иногда не могу.

— Беда, — констатировал Пикассо, — надо помочь.

— Надо, — согласилась с ним сестра, — у тебя сколько с собой шприцов?

— Штуки три.

— У меня тоже.

— Погодите-ка, — забеспокоился Морхольд, — чего за самаритянство?

Две пары глаз уставились на него с явным удивлением.

— Чудак человек, — сплюнул Пикассо, — я поражён.

— Говорю же, хам, мужлан и просто неблагодарная личность, — Скопа сплюнула круче, прямо через зубы, — не, не надо помогать?

— Извини, — Морхольд вздохнул. Ему и впрямь стало стыдно. — Как-то отвык.

— Это да. — Пикассо покопался в кармане разгрузочного жилета и достал металлическую зубочистку, засунул в рот, погонял языком, — Капец курить хочется. Сколько лет бросил, а всё тянет. Дыми в сторону, слышь?

Морхольд согласно кивнул.

— Отвык он от помощи, — Пикассо стиснул металл зубами, — а раньше, надо полагать, все вокруг так друг другу и помогали?

— Тоже верно.

— Ладно. Смотри, — из подсумка он достал небольшую пластиковую ёмкость с иглой под колпачком, — штука полезная. Народная фармакология вещь, брат, такая, всегда поможет. Разве что тару такую найти удалось не сразу. Но не боись, мы их хитро кипятим, ничего не подхватишь. Давай, прям в плечо. Подействует быстро.

Морхольд подержал инъектор на ладони, прикинул и решил отложить. Мало ли, чего впереди ждет. Да и...

— Не доверяет, сестренка. Ну, что за люди пошли, совершенно не верят в человечность чужих поступков и благородство. Дурень, зачем мы тебя спасали бы тогда?

Крыть оказалось нечем.

— Мне идти очень далеко. А сейчас потерплю.

— Ну, как знаешь.

Морхольд кивнул и продолжил есть. Брат с сестрой присоединились, а Большой так и не показывался. Когда за спиной Морхольда хрустнула ветка, он чуть не подпрыгнул. А вот Пикассо только усмехнулся и приветливо помахал рукой.

Женщина подошла и села рядом. Сбросила рюкзак и протянула руки к костру.

Молодая, темноволосая, с тонким длинноватым носом и серьёзными глазами. Без каких-либо признаков противогаза, счетчика или химзащиты. Морхольд вздохнул, глубже погружаясь в непонимание и удивление. На этой оказались джинсы. Вот такие дела.

— Привет, Мэри Энн. — Пикассо подмигнул и, подхватив ножом под дно, поставил перед ней очередную разогретую банку. — Угощайся. По грибы ходила?

— В основном по ягоды, — женщина улыбнулась краешком губ, — самое время сейчас кое-что собирать. Скоро совсем похолодает.

Морхольд посмотрел в небо. Неб, серое и низкое, пока притормозило моросить. Но ждать с него снега, например?

— Ну, не прямо сейчас, — Мэри Энн принялась есть, — потом. Свитер подошел?

Он кивнул. И поблагодарил.

— Хорошо.

Какое-то время все ели, не отвлекаясь на разговоры. Но не особо долго.

Морхольд довольно откинулся назад, предвкушая продолжение пути. Спина осоловело ныла, но пока не стреляла. Это радовало. Опыт подсказывал — впереди немало сложностей.

Ветер снова затянул резкий и тоскливый блюз, насвистывая в прорехи домиков и слепых окон. Острые порывы старательно лезли за пазуху, настойчиво добираясь до теплого тела. И впрямь, холодало.

Трава, дряблая, жёлтая и размазанная в грязи, даже не трепетала. Поникла, готовясь заснуть до весны. Деревья водили ветвями, настороженно посвистывая самыми тонкими сучьями как розгами. Оставшиеся листья лениво кружились, падая вниз.

Осень, мать ее. Пора очарования и бла-бла-бла. Остатки сентябрьской паутины давно унесло ветром. Вместе с теплом и уютом. Лужица, чуть поодаль, остро и льдисто блестела черным застывшим зеркалом. Рябина, переливающаяся хрустальной алой россыпью ягод, шуршала и колыхалась. От её волнения по спине бежали вполне себе зимние мурашки.

Пикассо снова засунул зубочистку в рот и повернулся к Морхольду:

— Ты сейчас куда?

— До Колымы.

— Осторожнее, смотри. Там "серые" вовсю охотятся.

— Уж в курсе, — буркнул Морхольд, — пару дней назад гнали меня.

Пикассо кивнул. Мэри Энн посмотрела на Морхольда:

— Дай-ка мне свою руку.

— Погадаешь?

Зеленоватые глаза выстрелили злостью. Морхольд замолчал.

— Посмотрю судьбу.

Судьбу, так судьбу.

Тонкие пальцы сильно взялись за запястья. Пробежали щекотливыми муравьями по открытой ладони, замерли. Скопа, откинувшись на большой рюкзак, дремала. Пикассо смотрел в небо и меланхолично грыз зубочистку. Большого было не слышно, не видно.

— Ты проживешь долгую жизнь. И прошла у тебя ее малая часть. Делал много зла, а можешь сделать не меньше. Ты сможешь найти потерянное, если поверишь в собственные силы. Но, причиняя боль и зло, ты накопил много долгов. И идти тебе теперь вперед только крадучись. Никакой стали, никакого пороха. Как в сказке: возьми три пары железных башмаков, три железных посоха и три железных хлеба. И когда сотрёшь, и съешь весь металлолом, то только тогда найдешь искомое.

— Волшебная просто судьба получается... — Морхольд хмыкнул. — И как это мне столько пропереть без стали с порохом?

— Попробуй заменить их на дерево, камень и кость, как ещё? — Пикассо усмехнулся. — Мэри, что-то ты как-то очень закрутила все. Попроще не хотелось?

— Много ты понимаешь в судьбе и её чтении, — женщина сморщила нос, — хотя...

— Пора идти. — Пикассо встал. — Хорошей тебе дороги, сталкер. И спи более чутко.

Морхольд открыл глаза. Покосился на прогоревший, но ещё тёплый костер, сереющий золой. На два тела в сухих бустылях у поваленного забора. На огромный отпечаток ботинка в сырой земле. Было ли, не было ли...

Спина застонала, отзываясь на подъём. Он опёрся на острогу, встал, чуть поморщившись. Итак, до сумерек надо дойти в точку "А". Точка "А" лежала километрах в пяти по прямой и в семи-восьми кривыми зигзагами, что наверняка выпадут по пути. Следовало торопиться.

Первые шаги дались с трудом. Нога не хотела сгибаться от колена и ниже, мешок висел пудовым грузом. Земля жирно чавкала, стараясь крепче вцепиться в подошвы. Ветер снова настырно лез в щели куртки, небо хмурилось и плевалось то крупными каплями, то моросью, то крохотными градинками.

Потихоньку стало легче. Мышцы разогревались вместе с потом. Покалывали приятными горячими иголками изнутри, загоняя боль глубже. Ну, так не просто можно жить, так ещё можно весьма и весьма двигаться. А движение, как известно, это жизнь.

Он упорно шёл вперед, стараясь уловить новый для себя самого рваный ритм. Ловил воздух, жадно вдыхая его полной грудью и пытаясь поймать что-то необычное. Про свой родной город в последнее время Морхольд знал всё-таки не так и много. А что знал — пугало.

Пока радовало одно: отсутствие зеленоватого тумана. Он появится попозже. Морхольд полагал, что успеет добраться до своего личного "схрона" раньше. А вот прочие обстоятельства заставляли расстраиваться.

Зверья у города перед Бедой хватало. И когда люди сдали позиции — животные быстренько этим воспользовались. Пока людей валили в могилу эпидемии, странные осадки, голод, стычки и просто безумная тоска по прошлому, доводящая до самоубийств, четырехногие знай себе забирали всё, что можно.

Что говорит о хорошем балансе животного мира в охото-хозяйстве? Верно. Поголовье волков. Если серые имеются — всё хорошо. Просто так они никогда не придут. А вокруг Отрадного волков видели начиная года с десятого. И сейчас, яснее ясного, количество стай только выросло.

Да и остальные, вроде бы мирные животины, только добавляли хлопот. Кабаны, быстро почуяв свободу передвижения, первыми ринулись занимать огороды, сады и палисадники. Благо, что разводимые людьми культуры после Войны принимались практически сами по себе. Зверье жрало от пуза и, соответственно, плодилось и множилось.

А встречаться с семейкой кабанов без картечи или нарезного с "семеркой", Морхольду совершенно не улыбалось. Секачи, то ли из-за обильного корма, то ли из-за Беды, порой вымахивали в холке метра под полтора. Этакая гора из костей, мускулов и толстенного жира, заросшая косматой колючей шерстью, с диким похрюкиванием налетающая на любого, представляющего потенциальную опасность для поросят.

Смех смехом, но сейчас стоило опасаться даже бывших домашних кошек, давно плюнувших на врожденные эгоизм и склонность к одиночному образу жизни и сбивавшихся в самые настоящие прайды. Разве что спасали их размеры, так как кошачьи особо и не выросли.

Ну, и стервь. Куда ж без неё? Эту крылатую суку Морхольд обожал особой неподдельной любовью. Крайне жалея об отсутствии возможности притащить КПВТ, зарядить его МДЗ и расстрелять тварь к едрене-фене.

И, конечно, отдельной статьей проходили прямоходящие гомункулусы, выродившиеся из его бывших земляков. И "серые", совершенно сумасшедшие людоеды и садисты, стояли в списке опасностей наособицу.

Иногда Морхольду даже казалось, что приходя сюда он переносится куда-то в амазонскую сельву, или еще какой-то зеленый ад, с его дикарями, анакондами и прочими забавными и милыми несуразицами. Теми, которых хлебом не корми, а дай пожрать человечинки. Страшное дело, право слово. Особенно когда ковыляешь во всем этом чаде кутежа во мгле Ада с помощью чуть ли не костыля. Раньше он ощущал себя гораздо увереннее.

Через час он добрался до Осиновки. Отсюда оставалось не так и долго, и Морхольд даже успел порадоваться. Зря или нет — пока было неясно.

Ветер, вместе с ним добравшись до открытого пространства, довольно взвыл. Морхольд, оглядев огромный пустырь, вздохнул. Здесь не осталось практически ничего, напоминающего о цивилизации. Крыши ближайших домов торчали в километре впереди. А между ними и пролеском, откуда он обозревал окрестности, царила пустота.

Пустоту нарушали несколько странных натюрмортов, совершенно не удививших. Большие железные штыри, прикрученные к ним колючей проволокой поперечины и самое главное их украшение: останки каких-то бедолаг. Тех, кто до него решился пройти здесь. Выбеленные временем черепа, редкие остатки грудных клеток и истлевшая ткань одежды.

— Весело, — Морхольд сплюнул, — чего и говорить.

Он шарил глазами вокруг, стараясь усмотреть опасность. Но та обнаруживать себя упорно не желала. Но он ее чувствовал. Ощущал каждым сантиметром собственной пропотевшей кожи. Ловил еле заметные оттенки в холодном сыром воздухе. Слышал в симфонии мельчайшего мириада звуков. Она таилась недалеко.

Ветер. Ни разу не затихавший уже чёрт знает сколько. Резкий, пронизывающий насквозь и пару раз зацепивший тело даже через плащ и свитер. Колючая высокая трава шла волнами, отливала сероватой сталью. Тонкие высохшие деревца гнулись, цепляя когтями сучьев густой сырой воздух. Темнели вросшие в землю по самые окна останки домиков. Каркало вездесущее местное вороньё.

Город виднелся впереди. Серел пока держащимися пятиэтажками на самой окраине. Тыкал в небо непроходимым лесом того самого парка, где недавно он несся на квадроцикле. Остро поднималась игла телебашни, вяло трепещущая полосами оставшейся краски.

Снова всплыла в памяти школьная доска, исписанная мелом. Там, в прогнившем коридоре, когда к его плечу прижималась Даша Дармова, а по дому напротив, грохоча шифером и кирпичами ползала стервь. Слова пришлись как нельзя вовремя. Что-то в них ощущалось.

— Здравствуй, район... — Морхольд усмехнулся. Зло и нехорошо. — Я снова вернулся.

Без стали и пороха, да? Ну-ну.

Он сделал первый шаг. Вышел, не таясь, понимая всю бесполезность осторожных попыток. Нащупал в кармане одну из пластиковых ампул, подаренных недавно. Зубами стащил с иглы колпачок и воткнул в бедро. Жидкость вошла в мышцу легко и свободно. Спина отозвалась чуть позже. Вот только что, ровно и лениво, как нажравшийся хищник, боль ворочалась внутри него. И вдруг — нате, получите, взяла, да и пропала. Как нельзя вовремя.

Морхольд подмигнул первому скелету, молча скалившемуся редкими зубами и даже парой золотых коронок. Помнится, одна ведьмачка не послушала колдунью и взяла с собой меч. И сделала все правильно. Потому как та оказалась глупой и плохой колдуньей. Предохранитель ПМ щёлкнул легко и свободно. Глядишь теперь получится и повоевать. Ну, кто на новенького?

Под ногами земля, чуть просохшая от ветра, еле слышно скрипела мелкими камешками. Морхольд перешёл на бег, стараясь справиться с километром опасной пустоты как можно быстрее. Бежал размеренно, внимательно смотря по сторонам и под ноги. Не хватало ему сейчас угодить в какую-то ненужную яму. Крыши приближались. Дышать становилось все сложнее. Сердце колошматило во всю дурь, отдаваясь в висках.

До первого дома, с почти полностью слезшей зелёной краской, оставалось немного. Первые силуэты, таившиеся в тени ржавого и вросшего в землю грузовика Морхольд заметил случайно. Блеснул металлом кончик чего-то двигавшегося, но и этого хватило. Хозяин оружия сообразил, что замечен чуть позже своей жертвы. И таиться больше не стал. Как и его товарищи.

Морхольд с ходу прыгнул вперёд, ныряя за остов "десятки". В металл ее бока тут же, с хрустом, что-то воткнулось. Даже летя вперед головой стало ясно — заточенные пруты арматуры. Ржавые по всей длине кроме острия. Великолепная вещь, ага. Даже если удерешь после попадания... столбняк обеспечен.

Сбоку и за спиной загомонили, заорали, засвистели и заулюлюкали. А то, охота началась. Морхольд, не глядя, несколько раз выстрелил, стараясь остановить преследователей. Потом курок сухо щелкнул и ПМ решительно отказался стрелять дальше. Он нырнул вперёд, метясь в большую дырку забора, вошел в неё, как ныряльщик. Повезло, не зацепился мешком. Везенье кончилось по ту сторону.

Ноги вляпались в раскисшую глину, разъехались. Он постарался опереться на острогу, получилось не очень. Морхольд полетел вперед, увидел приближающуюся дряхлую собачью будку и выставил плечо. Доски треснули, проламываясь внутрь, будка сложилась, брызнув деревянным крошевом.

Морхольд, матерясь, начал вставать, когда на заборе возник первый охотник. Воздух резанул короткий свист и оставалось только успеть поднять руки с острогой. Заточенный прут, пущенный как дротик, с хрустом воткнулся в дерево. Хозяин, поджарый детина с изъеденным мутацией лицом, весь в сером, прыгнул вниз. Следующий прут остро целился в Морхольда.

Разросшаяся у дома крапива шевельнулась. Морхольд вжался в землю, пропустив над собой летящее вперёд вытянутое тело. Волчище, чуть поменьше хорошей свиньи, с хрустом вцепился в "серого". Тот разве что успел завопить. Выпавший прут, подхваченный Морхольдом, пригодился как нельзя кстати. В горло следующего четырехногого он вошел легко и незатейливо. От оскаленной пасти вышло отбиться острогой. И кинуться бежать дальше. Забор дрогнул под первым из подтянувшихся "серых". Но Морхольд уже успел выскочить в проулок.

За спиной орали и рычали. На какое-то время, так уж удачно вышло, два разных клана местных охотников схлестнулись между собой. Фартануло и не стоило бросаться такой редкостью. Вот Морхольд и не бросался. Бежал, как мог, вперёд. Ноги разъезжались по грязи.

Улочка-то недлинная, это он помнил хорошо. Чуть поворачивала в конце точно в необходимом месте. А там, перемахнув ещё две, оставалось только добраться до цели. И отсидеться. Хотя следы стоило запутать. И, да, хреново без оружия.

Прыжками, длинными и не такими ловкими как раньше, вперёд, вперёд. Через поваленную сухую березу, через вросший в землю большой пластмассовый самосвал, через проржавевшее ведро. Проехавшись по длинной полосе желтой грязи — встать, наплевав на изгвазданные коленки и руки и дальше, дальше!

Ветер гнул ближайшие деревья, сухие и черные. Те тянули когтистые сучья-лапы к нему, к небу, к силуэтам за спиной. Каркая, кружилось умное воронье. Знало, где кровь, там и пожива. Морхольд оскалился, оглянувшись.

Там и дрались, и гнались. Серые лохматые сцепились с серыми двуногими конкретно. Но не все.

Волк за ним гнался один, длинный, молодой, поджарый. И хитрый. Не дожидаясь арматурины в мохнатый бок — раз, и скользнул за заваленный дощатый забор. Сволочь. Могло бы стать на одного вражину меньше.

Троица, припустившая за Морхольдом на своих двоих не удивила. Самые обычные "серые". Рассмотреть, ясное дело, оказия не выпала, но чего он там не видел?

Сухие, хищные, с выбритыми по бокам головами. Размалеванные смесью жира и сажи с пеплом, той самой, серой-пресерой. С широкими вкраплениями черных мест. В кожаных, украшенных отрезанными пальцами нагрудниках. И если ему всё же не изменило зрение, то, право слово, на долю одного единственного Морхольда выпала великая честь: за ним гнался целый Ловчий. Если судить по белеющему на наплечнике одного из "серых" черепу.

Морхольд сплюнул и свернул в пролом в ближайшем заборе. Приостановился, оглядываясь. Что у нас тут? Ага... просто праздник какой-то. Спасибо тебе, садовод-огородник, большое и человеческое.

Черенки обоих вил легко сломались от удара ногой. Воткнул прямо напротив пролома, зубьями к нему, бросил сверху давно расквасившийся картофельный мешок. Проржавевшие гвозди, торчавшие из доски-заготовки, только добавили милоты к сюрпризу. Особенно после быстрого окунания ее в грязь. Глядишь, кому-то не повезет. Кусок мокрого полиэтилена Морхольд любовно расположил аккурат перед натюрмортом. И побежал дальше, прихватив ещё один сюрприз.

За домом, вросший по крылья, стоял какой-то последыш ВАЗа. Или "Рябина-Соло", или "Гранд-мини". Проржавевший и скалящийся осколками стекол. Взлетая на него, Морхольд услышал позади приятный звук. Треск, хруст и булькающий вопль. И даже один крик. Он не удержался и оглянулся. Вовремя.

Острога успела отбить брошенное боло, зацепив один из шаров. Почти успела. Боло со свистом заплёлось вокруг деревяшки. Снимать его придется потом. Морхольд выругался и метнул сюрприз, не дождавшийся времени попозже. Топор, коричневый от ржи, свистнул и гулко зазвенел, ударившись об угол дома. Ловчий, присев, оскалился и засвистел. Позвал подмогу. И правильно.

Оба его напарника выбыли из строя. Временно ли, либо нет — только время покажет. Первый точно надолго. Сложно продолжать погоню, когда шею проткнули зубья вил, сразу два из трёх. Да и вторые вилы как-то очень подозрительно виднелись под грудью.

Вдобавок, на преследователе, еле слышно воющем, лежал его товарищ. И вот этот даже не дергался. Доску Морхольд не видел. Из-за левой руки и тесно прижатого к доске лица. Красота, одним словом.

— Бывайте, ихтиандры х..вы, — не удержался Морхольд, и спрыгнул вниз. Ждать подарков от судьбы не стоило.

Приземлиться вышло не особо. Точно в кучу старого, расползшегося и несколько десятков раз прокисшего навоза. Морхольд крякнул, рванувшись вперед и стараясь быстрее выбраться из чавкающей липкой дряни. За рукав, желеобразно дергаясь, заползла какая-то хрень. Представлять — чего там такое, он не хотел. Ловчий за спиной засвистел пронзительнее, модулируя свист в чётко слышимый приказ.

Сбоку мелькнуло тёмное, быстро-быстро полетело к нему. Морхольд ударил практически не глядя, откатываясь в сторону. Острога хрустнула, не выдержав веса волчары, подкравшегося огородами. Одновременно хрустнуло что-то у того внутри. Клыки хрустнули друг о друга, не дотянувшись. Морхольд, нащупав сбоку тяжёлое, ударил, ещё раз и ещё. Хруст оказался куда сильнее. Череп зверя трещал с правой стороны, вминаясь внутрь. Спасибо тебе, добрый человек, оставивший на грядках обрезок трубы.

Ржавое железо, оставшееся позади, хрустнуло громче. Кого-то из подоспевших "серых" автомобиль не выдержал. Охнул, проседая и разваливаясь, спасая жизнь никчемного Морхольда.

— Да чтоб вас... — он сплюнул, горюя о верной потерянной деревяшке, и встал.

Спина щелкнула, заставив на мгновение замереть, потеряв мир вокруг от вспышки пронзительно белой боли. И отпустила, наполнившись обжигающим кипятком где-то в том месте, где у далеких мохнатых предков отвалился хвост.

По пути, несясь к висевшей на одной петле калитке, удалось подхватить еле заметную в высоченной траве кувалдочку. Почти квадратная головка, наваренная на трубу. Так себе, если честно, но на безрыбье, как говорится...

Волк корчился на траве, брызжа слюной вперемежку с кровью, никак не умирая. На него, с уже доставшим уши хрустом, рухнул кусок забора. Одновременно с довольным улюлюканьем добежавшей своры ублюдков, успевших заметить сматывающегося Морхольда.

Он сразу повернул направо, понимая, что надо добраться до перекрестка. И потом рвануть вверх. Умудрившись по дороге сбросить серых упырей. И двуногих и, кто его знает, четырехлапых.

Стоило бы оценить количество преследователей, но не вышло. Отрыв сократился до минимума и надо наверстать. Это точно. Морхольд все же оглянулся через плечо. И порадовался. Их оказалось пятеро. Всего-то пятеро. Да он их как бог черепаху разделает... разделал бы, еще с недельку назад.

Тварь ловчий бежал, как и водится, посередке. Берегут подлюку, тьфу ты.

Морхольд нёсся, летел, скользя по вконец раскисшей земле. Дождик, мерзко крапавший с утра, разошёлся. С неба лило. Шурша и хлеща плети падали вниз косо и хлёстко. Одежда пропиталась водой мгновенно. Под ногами не чавкало, нет. Сапоги просто черпали жидкую грязь, хлюпая ею и поднимая вверх самые настоящие грязе-гейзеры.

Нет худа без добра. Не только ему приходилось туго. Замеченная по дороге навозная куча, такая же, как и попавшаяся раньше, среагировала на ливень сразу же. Донёсшиеся сзади недовольные крики говорили об одном: серые попали в растёкшуюся жижу всем скопом, покатившись и по ней, и по грязи.

Как говорили в любимых им до Беды книжках — рояль в кустах, ёпта. И никак более.

— Б-э-э-э-м-с-с-с... — хмыкнул Морхольд, — хотите зефира в шоколаде?

До перекрестка добраться получилось чуть быстрее, чем думалось. Оставалось несколько вопросов. Подъем по чертовой грязёвой скользкой мерзкоте, сброс хвоста и остаток пути до дома. Именно так.

Морхольд засунул кувалдочку за пояс. Пинком выбил жердь из ещё одного из местных многострадальных заборов. Не круглый, ребристый и хлюпкий. Но лучше, чем ничего. И решительно погрёб наверх. Не оглядываясь. Стараясь представить себя ни кем иным, как великим и канувшим в Лету великим Бьёрндалленом на подъеме.

Жижа тянула вниз, старательно не отпуская подошвы и жердь. Морхольд сопел и фырчал аки морж, отплёвываясь от воды, бившей в лицо. Ливень не успокаивался. Снизу, метрах в тридцати, выли и орали. Старались напугать, не имея возможности добраться. Упертые сволочи, что и говорить. И глупые. От ощущения собственной охрененной крутости. Этого Морхольд простить просто не мог. И поднажал, желая выиграть пару-тройку свободных секунд наверху.

Впереди засерели остатки гаражей, выстроенных во времена СССР. Именно из-за них Морхольд и надеялся на праведное наказание. Только бы добраться быстрее и только бы найти хотя один брошенный драндулет. И близко к подъёму. Господи Боже, только бы сложилось.

Морхольд хрипло выдохнул, вцепившись в чахлый куст, торчащий прямо у самого края подъема. Подтянулся, оглядываясь через плечо. Целеустремленные "серые" старательно ползли следом за ним. Хотя приходилось им хуже. Дождь времени не терял, размывая спуск все сильнее.

Искомое он заметил сразу. Бежево-ржавый "таз", то ли шестёрка, то ли тройка, вот он, стоит, ждет. И даже чуть в сторонке свалены нетолстые бревнышки. То, как говорится, что надо. Угу. Если бы не "но".

"Но" смотрело на Морхольда сверху вниз. И даже не просто сверху вниз. "Но" высилось над ним, сипящим и выдохшимся, как мачтовая сосна над чахлой садовой петунией. Как серый волк над зайчиком-белячком. Как испанский маяк над авианосцем США.

"Но" имело около двух с небольшим метров в высоту. "С небольшим" явно варьировалось от пяти до пятнадцати сантиметров. В ширину "но" показалось если и меньше, то чуток.

Одетое в невообразимых размеров нечто, сшитое не иначе как из целых шкур двух, а то и трех кабанов. В таких же огроменных чунях, сделанных никак не меньше, чем из парочки подсвинков. Разве что подошвы явно отодрали от тракторной покрышки. И вооруженное охрененных размеров молотом с крюком на верхней его части. И с рожей, замотанной толстыми полосами брезента. И в старых "совковых" сварочных очках. Жесть, в общем, Ад и Израиль одним словом.

— Твою-то мать... — Морхольд понял одну вещь: он не успеет. Ничего не успеет.

Так и вышло.

Ножища бацнула его в бок. И не сильно, и не быстро... да только мир потемнел и съёжился. Чуть ли не так же, как от страха съёжилось все у Морхольда же в штанах. И тут же, как последнего щенка-сосунка мамка, его подняло в воздух за шкирку и шваркнуло к тем самым бревнышкам. Приложив об них второй, вроде бы целой, половиной.

Морхольд шлепнулся о вполне себе крепкие деревяшки точь-в-точь, как куль с дерьмом. Смачно, с сочным жирным хлопком отсыревшего мешка и самого Морхольда о грязь. Хотелось заорать или завыть, но вышло только заскрипеть зубами и тихо-тихо рыкнуть. Больше сил ни на что не нашлось.

Дождь не успокаивался. Колотил тяжёлыми каплями вокруг, бил по голове. Морхольд, заново учась втягивать в себя воздух, осторожно пошевелился. Мало ли, вдруг чудовище решило сразу сделать из него отбивную, заживо. И сейчас у него вместе с крошками ребер внутри вполне себе мирно трюхают в кровяном бульоне селезёнка в компании с прочими разорванными внутренними органами?

Сильно хлюпнуло, он замер. Пока не понял, что хлюпнуло не внутри него, а вовсе даже и снаружи. Просто грязь решила из жидкого дерьма превратится в дерьмо липкое. И как следует вцепилась в одежду, так чудесно ей предоставленную. Так... вроде бы всё в норме. Руки-ноги слушаются, спина болит уже привычно, а не как-то по-новому, голова не кружится, блевать не тянет, от удара не обосрался. А раз так, то что?

Верно. Ещё потрепыхаемся.

Он осторожно попробовал отползти, стараясь не отсвечивать. Опасался, пока во всяком случае, зря. Чудовище в шкурах и темных очках-маске пока нашло себе занятие интереснее.

Чудовище, воткнув в грязь крюко-колотилку, уже торчало у самого спуска. Не смотря на стену дождя, заслоняющее все, Морхольд четко видел пар от спины, пролезающий через грубые швы, соединяющие куски его громадного зипуна. Тех кусков, что не прикрывала огроменная торба. И торчавшая из-за её края бледная тонкая кистьруки ему не нравилась.

Что в ней понравится? Если здоровяк так охотится, то что? Да ничего хорошего. Морхольду грозило стать окороком? Сразу после всего прочего, чем занимался парящий, аки разогретый котёл, великан.

Ещё бы он не парил... Поди не вспотей, если берешь и толкаешь вперед тот самый "таз". Натурально, с помощью рук и ножищ, уходящих в грязь чуть ли не по колено. По щиколотку-то уж точно.

"Таз" заскрипел и ухнул вниз, бодро захлюпав разлетающейся жижей. Морхольд грустно проводил исчезающий капот с почти отвалившимся бампером и вздохнул. Вопли, донесшиеся сразу же за этим, сказали многое. Чудище явно выбило страйк в этом фантасмагоричном местном боулинге. Кегли внизу визжали и хрипели от боли, чуть смещаясь вниз, если судить по звукам. Во всем этом невообразимо-мерзком веселье хорошим моментом оказалось одно: Морхольд провожал взглядом бибику, стоя на ногах и сумев перехватить одно из бревнышек. Дожидаться более удобного случая он не решился.

Судя по хрусту в спине... вечером, если он его дождётся, Морхольду светило кататься по земле и выть от боли. Но пока, здесь и сейчас, он сделал единственно правильную вещь. Бревно взмыло вверх и упало прямо на затылок чудища. Но не попало. Чудовище оказалось не только огромным и сильным, не-не. Оно явно обладало чудовищно прекрасным слухом. И успело развернуться. Пусть и не полностью.

Дерево гулко ударило практически в темя. Скользнуло по мокрому брезенту, пошло вбок, но всё же дело сделало. Гигант завалился, медленно, медленно и... ушёл вниз, величаво и неотвратимо, прям как "Титаник" в любимом детском фильме. Что-то треснуло и хрустнуло. Мелькнула правая подошва, грязь практически подлетела вверх и, шурша и чавкая, чудовище покатилось вниз.

Проверять — жив ли любитель толкать машины, или нет, Морхольд не решился. Хотел прихватить с собой колотушку. Но, взявшись за лом, на который и приварили молот, понял — не справится. Слишком тяжела. Глянул вниз, стараясь что-то рассмотреть через дождь.

Ну, да. Покой ему даже пока и не снился. Кто-то уже начал шевелиться и вставать. Почему-то ему казалось, что даже знал — кто. И Морхольд, снова прихрамывая, пошёл вперед. Стараясь не оглядываться и пытаясь пойти быстрее. Быстрее, ещё быстрее.

Сзади, прорываясь через шелест дождевых плетей и вой снова ударившего ветра, донёсся рев. Злость, боль, ярость, сломанный хребет, выпущенные и растоптанные кишки, лопнувшие под чужими пальцами глаза и рёбра, пробившие кожу, и именно в таком порядке. Так это Морхольд и услышал. Беги, дурень, беги быстрее, ага...

Он бы побежал. Как полчаса назад. Но не выходило. К спине добавился сустав слева. Щёлкало практически у паха. Ногу свело, не сгибая в колене. Боль появилась уже сейчас. Сильно, толчками, била в обе стороны. К лопаткам и от бедра вниз, до самых кончиков пальцев. Он практически прыгал на одной правой, подтягивая ее товарку, так некстати выбывшую из строя.

Жердь, чуть было не сломавшаяся позади, переломилась. Морхольд взвыл, видя, как надлом пошел почти посередине. Как ж не вовремя...

Он полетел лицом вперед, стараясь хотя бы закрыться от удара. Получилось. Вес пришелся на руку и хорошо, что та выдержала.

Морхольд вывернулся, оглядываясь назад. Ну, что сказать? Как и ожидалось. Судя по всему — до моря добраться не вариант. Смерть шла к нему неторопливо и выглядела очень некрасиво. А может ли она вообще выглядеть по-другому? То-то и оно, что вряд ли.

Выход? Да нет его, выхода. Вообще нет.

Грязь чавкала. Чавк, чавк, чавк. Куски тракторных покрышек месили её с каким-то особым удовольствием. Гигант шел к нему. Медленно, как будто наслаждаясь моментом.

Удар и падение явно не прошли даром. Его даже чуть покачивало. Убивало-колотушку, что он играючи крутил совсем недавно, пришлось волочить. Та плугом вспахивала совершенно неприлично раскисшую землю. Тащила её, как борона, оставляя даже отсюда видимую борозду. Беда-а-а...

Морхольд сплюнул, переворачиваясь на спину и прижимаясь к обломку бетона. Столб, когда-то несший провода, лежал между ним и смертью. И вряд ли он остановит чудовище, так настойчиво идущее к своему обидчику.

Сдаваться? А вот хренушки выкуси. Помирать, так с музыкой, само собой. Жалко, что музыки с собой хрен, да маленько. Один молоток против этакой дуры, килограмм в десять.

Кровь от удара бревном у чуда не успокаивалась. Темнела на и без того тёмном от дождя брезенте, намотанном по голове медленно идущей смерти. Приложил, что и говорить. Жаль, не полностью. Ему бы контрольный звонок в голову девятью миллиметрами. Да не судьба.

Чудовище дотащилось до столба. Перешагнуло, ещё раз чавкнув. Морхольд оскалился, готовясь к последнему в его жизни удару. Огромная рука чуть дрогнула, поднимая молот в воздух. Грязь слетела вниз, рассыпаясь на крошечные капли.

Дом у дороги-3:

Чолокян закутался в стёганое цветное одеяло, достав его из непромокаемого чехла. Девочке-жене, тут не соврать, он дал армейский спальник. Хороший, хочешь залезай в него, хочешь расстегни и накройся, как таким же одеялом.

Одноглазый, успокоившись за мальчишку, торчал у лестницы. Караулил. Хотя от кого сторожить в такую чертову ночь? Ну да, ну да. И он, и Багира знали: вряд ли темнота остановит кого-то, кто захотел бы на самом деле добраться до людей в ангаре. Тут и дождя с кислотой окажется мало.

Одноглазый нервничал. Беспокоило само место. И сильно.

Когда-то давно, целых полвека назад, здесь ничего не было. Невысокие сопки, речка Абинка, станица Ахтырская. А конкретно здесь — ложбина между двумя мохнатыми лесистыми буграми и пустота. Редкие подрастающие деревца, трава порой по пояс, кусок давно умершего виноградника.

Потом пришли люди. Со звездами на кокардах и погонах, в серой мышиной форме. И другие, одетые в обычную одежду. Смотрели, вымеряли, спорили, заносили на бумагу сказанное. И уехали. А ложбина осталась ждать других. Потому как если приходят болтуны, то жди потом работников.

Землю в ложбине нещадно вскрыли ковшами экскаваторов и лопат. Разравняли, засыпали заново, залили бетоном и асфальтом. Быстро, но крепко, слепили несколько коробок, серых, однотипных. Окружили высокой кирпичной стеной и закрыли входы-выходы сталью ворот и калиток. Подняли вышки, чтобы смотреть за округой.

Ложбина замерла, выжидая. Сопкам вокруг было страшно и одновременно интересно. Они выжидали.

Серые скучные здания заселили. Женщинами. В одинаковых серых робах. Странными женщинами. Больными душой. Женщинами, полными злобы, жестокости и страха перед нормальным миром. Женщин, спрятанных от него не только за стеной с колючей проволокой, но и за решетками. Женщин-заключенных, страдавших психическими расстройствами.

Некоторых закрывали в трехэтажный кирпичный куб, стоящий на отшибе. Некоторые после не выходили. Их выносили.

Ложбина и сопки смотрели, внимали, слушали. Пропитывались тёмной злостью и отчаянием. Земля, часто напоенная не только слезами, но и кровью, изредка стонала. Ветер, залетавший сюда, старался быстрее выбраться. И, улетая дальше, стряхивал с прозрачных крыльев тёмный налет горя и гнева.

Потом всё пропало. Практически в один день. Хотя в те годы все менялось быстро. Была огромная страна — стало пятнадцать поменьше. Реял алый флаг — подняли бело-сине-красный. Да и так, менялось всё так быстро, что сопки и ложбина, живущие здесь тысячелетия, только поражались.

Со стороны седых холодных гор все чаще веяло пожаром и кровью. С войной местная земля познакомилась много раз. И сейчас, вновь слыша далёкие-далёкие выстрелы, приготовилась ждать новую кровь. Но дождалась только тех, кто её проливал.

Ворота обновили, выкрасили зеленой краской. Прилепили несколько красных досок с золотыми буквами и раскоряченным двуглавым орлом. Ветер, залетевший в знакомую ложбину, заинтересовался и ткнулся почитать.

Войсковая часть 3703 ни о чем ему не сказала. Так же, как чёрный перевернутый треугольник с белым конем, несущемся по гербу-шеврону. И большие буквы — 66 ОПОН 2 ДОН СКО ВВ. Для него Кавказ был просто домом. И он не делил его на северный, южный и прочие.

Ревя двигателями внутрь красных стен закатывались машины. Боевые и транспортные. Перхая от пыли, пройдя пять километров от станции по самому солнцепеку, заходили колонны совсем мальчишек. Кричали и матерились усатые взрослые мужики, орали и даже сильнее сквернословили молодые и без усов. Колонны выстраивались, отряхивались, муравьями метались между машинами и серыми низкими зданиями. И вот этим, где сейчас не спал одноглазый.

Да, он не мог всего этого видеть. Сам он оказался в первый раз внутри ангара куда как позже. Но и на его долю пришлось сколько-то простого человеческого счастья, помаемого ровно тогда, когда вокруг только беда. Хотя он бы лучше ещё пару раз прошел то время, чем жить сейчас.

Война, она и есть война. Кто выживет, кто наоборот, кто-то выиграет, кто-то окажется на самом дне. А сейчас? Беда не просто ударила всех разом, расколов мечты, надежды и планы в хрупкие черепки. Нет. Беда сделала даже хуже.

Она, наплевав на всё и вся, отнеслась к людям как общепитовский повар. Взяла, не глядя, людишек в горсть. Бросила на доску, порубила на куски грязным и острым тесаком. Запихнула в ни разу нормально не вычищенный стакан адского блендера и нарубала еще раз. Разными по размеру и составу дольками. Превратила миллионы и миллиарды судеб в хренов винегрет. Только вместо растительного масла использовала нечто другое. Слезы и кровь. И, всё-таки вспомнив о полученном кулинарном образовании, сдвинула замызганный колпак. Подумала-подумала, и сыпанула сверху всех имеющихся пряностей.

Болезни, голод, злобу, жестокость, ненависть, страх...

Осталось место состраданию? Наверное, если вспоминать о бродяге с его таблетками и странноватом монахе. Да вот только один Чолокян, купивший себе женушку, перехеривал всё это разом.

Одноглазый вздрогнул, поняв, что провалился в сон. Покосился за спину, где сбившиеся в кучки попутчики уже угомонились. Усталость брала своё. Сон не отогнать, если тело обессилело.

А место ему не нравилось. Тогда, в прошлой жизни, все байки про безумных зечек казались просто байками. А после Беды одноглазый стал относиться к ним по-другому. Слишком много странного и страшного случилось за два десятка лет. В пору и поверить в то, что не всё так просто.

Да и кто знает? Может они все на самом деле давно умерли, сгорели в горниле термоядерного удара. И вся дрянь вокруг — их личный круг Ада, не более. И они снова и снова будут бродить по нему. Вспоминая былое и живя подобием жизни. Искупление грехов, мать его, никак и не скажешь. Только вот чьи грехи искупает мальчик Сережа, уснувший, но так и продолжавший клокотать воспаленными бронхами?

Одноглазый провёл рукой по перилам лестницы. Полвека назад ее сварили и замуровали в кирпич. Сколько таких прикосновений она знала? Тысячи?

Металл с остатками краски холодил. Холодил нехорошо, холодил тоскливо и мерзко. Трещала бочка внизу, освещая, вот чудо, даже улегшихся лошадей. Скотина тоже уморилась по полной, спала даже не стоя. Лошади нервничали, фыркали во сне. Это пугало больше. Этих не проведешь, эти плохое чуют куда там людям. И одноглазый помнил, как не хотели заходить в ворота его бывшей части лошадки.

Списали на испуг из-за найденного и расклеванного птицами пса у самого ангара. Мало ли, могла и целая стая забежать и скрыться. А этих-то боялись и люди. Возможно и такое. Только одноглазый, заходя внутрь кирпичной коробки привычно, как и больше двадцати лет назад покосился направо.

На одиноко стоящее здание вроде как бывшего изолятора. На его черные оскалившиеся дыры от окон. На беспроглядный мрак, еле заметный через стену дождя. И вздрогнул, по старой памяти.

Кённинг третий: один и не дома

Самарская обл., город Отрадный (координаты: 53®22?00? с. ш. 51®21?00? в. д.), 2033 год от РХ:

Слышал ли он про застрявший в самую Беду в городе зооцирк? А то, конечно слышал. Но не верил. И зря.

Кошмар-колотушка так и не опустилась. Разве что стала описывать круги, угрожая и с гулом рассекая лениво падающие капли успокаивающегося ливня. Её хозяин, пока не особо твердо стоящий на ногах, даже чуть отступил. Было с чего. Одно чудовище смотрело на другое.

Морхольд, вжавшись в грязь, замер и старался совершенно слиться с нею. Да и стараться стоило не так уж и сильно. Плащ, штаны, вещмешок и даже его голова давно превратились в один большой грязный комок. Такой себе живой, еле шевелящийся и замерзающий в дерево комок грязи. А как ещё? Как поступать, когда не можешь нормально двигаться? И над тобой, на расстоянии в пару метров, выясняют отношения две существа, совершенно ненормальных даже для ненормальнейшего мира вокруг?

Если серая тварь, возникшая сквозь дождь не относилась к кошачьим, то Морхольд балерина. Если тварь, заревевшая так, что он оглох, не относилась к крупным кошачьим, то он, мать её, Кшесинская. Если...

Какая разница, что там ещё если. Про зооцирк врали, видно, не зря. И не зря считали Отрадный совсем уж безумным карнавалом монстроуродов. Ничем другим объяснить наличия зверюги, выглядевшей точь-в-точь, как лев и не получалось. Разве что грива у львов, по воспоминаниям, не особо смахивала на растрепанную бухту колючей проволоки. И цвет у них все же явно был не серым. А так...

Крепкое широкогрудое приземистое тело. Толстенные лапы с огромными подушечками и чёрными когтями. Хвост, не иначе как в три четверти дюйма радиусом, яростно хлеставший по бокам. Клычища, с палец Морхольда, не меньше. Тёмный треугольник носа, усы, шевелящиеся жёсткими антеннами. И грива, торчащая во все стороны грязными заскорузлыми пучками. И пепельно-серое. И ревущее так, что хотелось врыться в землю аки червю.

— Симба, твою мать, — Морхольд, лежа на спине, косился туда-обратно и пытался понять, чего же ждать дальше?

Запах зверя пробился даже через дождь. Сильный, заставляющий нервничать ещё больше. Тот, что ни с каким другим не спутаешь.

Морхольд осторожно глянул на двуногое чудище. Здоровяк чуть отступил, но сбегать явно не собирался. Наоборот, вращал свою убивалку всё сильнее. Сколько в нем силищи, не получалось даже представить. Лев, порыкивая, пока стоял на месте. Лишь чуть повернулся, дав заценить мощь мышц на ляжках. И вот тут многое встало на свои места.

Одинаковые шрамы. Старый и совсем свежий. Оба практически рядом, над левой лапой. Треугольная впадина, разрывающаяся к низу широкой полосой, сужающейся к концу. Морхольд сложил увиденное, как дважды два. И покосился на вертящуюся смерть-колотушку. На острый треугольный шип, венчающий саму кувалду. Вот оно как... да они старые друзья. Мешать их встрече он и не собирался. Как-то оно невежливо, встревать в такую приятельскую потасовку и не дать им шанс укотрупить друг друга. Глядишь, повезет, и два чудища, натурально, ухендожатся по полной.

Ждать пришлось недолго. Серый, как грязь вокруг, как оставленные сзади ублюдки, как небо над головой, Симба решился первым. Бурые влажные комья, взрытые задними лапами, разлетелись во все стороны. Двуногое страшилище уклонилось, ответно протянув льва по бочине. А дальше Морхольд решил свинтить с сеанса этого захватывающего боевика.

Получилось не особо. Во всяком случае, по первости. Потом дело пошло.

Раскорячившись старой немощной черепахой, хлебанув жижи, он старательно полз подальше. Грязь не просто попала за одежду. Грязь стала практически второй кожей. Морхольд, всхлипывая, дёргаными рывками перебирал руками-ногами, наплевав на жидкую прослойку, катавшуюся по нему. Наплевать. Главное — выбраться.

Не оглядываясь, сжав зубы, цепляясь за редкие и чуть сухие ребра вбитых в дорогу кирпичей, пучки оставшейся травы, россыпь желтого щебня, Морхольд рвался отсюда. Со скоростью полудохлого ленивца, плюясь горькой тягучей слизью, размазывая по лицу сопли и слюни, он старался убраться нахрен подальше.

Там, за спиной, поднимая в воздух шрапнель жирных комков и россыпь водяных капель, ревели, сопели, уклонялись и били. Кто побеждал? Да чёрт знает, Морхольда оно не интересовало. Его интересовало совершенно другое. Спина отпустила. Ноги разогнулась, легко и непринужденно. И, вот удача, прямо перед собой он заметил развалившийся низкий заборчик из когда-то примотанных друг к другу металлических труб. Одна так и просилась в качестве костыля. Точно-точно.

Спорить с таким желанием Морхольд не решился. Подхватил ржавую железяку с остатками бело-рыжей краски и потрюхал вперед. Точно к полуразвалившимся пятиэтажкам, между которых надо было выйти к конечной точке маршрута.

Дождь ударил с новой силой. Морхольд задрал голову кверху и харкнул прямо в серую мерзкую хмарь.

— Достал, слышь, достал!!!

Его, почему-то, никто не услышал. За исключением выглянувшего из одного из немногих целых окон уродца. Уродец, скорчив печёную картошку личика, харкнул в него в ответ. И спрятался. Морхольд хмыкнул и пошел дальше. Поковылял, вернее.

Двор, густо заросший кустами и сорняком, обрывался в самые настоящие джунгли. Высокие, тёмно-зеленые и раскидистые. Амброзия, проклятущая мерзопакость, после Беды как будто допинга глотнула. Разрослась повсюду, куда смогла дотянуться. И вот сейчас, поблёскивая мокрыми листьями через стену дождя, шелестела даже свозь шум воды прямо перед Морхольдом.

— И где ж моё мачете... — вздохнулось как-то совсем печально, — пригодилось бы...

Не просто пригодилось, а было бы самое то. Но не судьба. Где-то позади рыкнули совсем уж ужасно непотребно и, раздвинув первые толстые стебли рукой, Морхольд решительно шагнул вперёд. Порция воды, скатившаяся с листьев за поднятый ворот плаща даже взбодрила. Хотя о простуде подумалось уже раз в пятый, если не в десятый.

Морхольд вынырнул из джунглей прямо как подводная лодка "Северодвинск", она же последняя оставшаяся перед бедой "Акула". Величаво, важно, сильно и, одновременно, очень быстро. Очень желая выбраться на свободу и глотнуть воздуха. Еле переводя дух и мокрый с головы до ног. Присвистнул, глядя перед собой. Обрадованно. Он вышел ровно в нужное место.

Высокая береза, выжившая и не сломавшаяся за двадцать лет. Крохотная будка подстанции. Невысокие домики за заборами из сетки-рабицы. Хотя от заборов как раз осталось очень мало. И улица, раскисшая, бурая, ведущая к нужному дому. Высокому кирпичному дому, даже видневшемуся впереди. Вернее, к его гаражу.

Морхольд воткнул трубу в грязь и, бодро зачерпывая её же, рванул из последних сил в последний рывок на сегодняшний день. Было с чего. Амброзия позади ходила ходуном от кого-то, решительно и неутомимо идущего за Морхольдом. На бег перейти вышло как-то быстро и легко.

Восемь дворов. Всего восемь дворов. Всего в длину — сто, край сто пятьдесят метров. Поди пробеги, когда падаешь через каждые три. Но он бежал. После пятого дома, розово-облупившегося, Морхольд оглянулся. И даже порадовался.

В этом раунде победил лев. Хотя и явно с трудом. Тёмное в сумерках пятно двигалось за человеком не так быстро, как тот ждал. Морхольд харкнул густым комком и в который раз пообещал бросить курить. И снова сам себе не поверил.

И постарался поднажать. Вроде бы получилось.

До гаража Морхольд добрался, опережая лёвушку от силы метров на двадцать. Перелетел через остатки штакетника, сломав несколько штук. Упал, зарывшись в грязь, но зная, что успевает. Труба пришлась как нельзя кстати. Крышка люка, спрятанного в грязи у гаража, подделась легко. Морхольд полетел вниз, приземлившись на весьма сухой пол, захлопнул стальную пластину, вставил трубу в ручку. И тут же, заревев и скребанув по металлу, на люк свалился сверху лев.

— Хер те в рыло, сраный урод, — оскалился Морхольд, — а не вкусная человечинка.

Он прислонился спиной к стенке хода. Выдохнул и прикрыл глаза. Тварь наверху ничего не сделает и внутрь не попадёт. Первую часть своего пути Морхольд одолел. Пусть и с трудом, но справился.

— Хорош рассиживаться, — Морхольд отлепился от кирпича, — надо зашхериться лучше.

Как так вышло, что новые хозяева его дома, того, что был в детстве, оказались помешаны на выживании? Кто знает... но Морхольд только порадовался обнаруженному несколько лет назад. Сам дом, бесконечно изменившийся, ничего не таил. В отличие от гаража. Вот тут хозяин разошелся не на шутку.

Полтора этажа вниз. Бункер, прям как он есть. Толстенные стены, стальные перекрытия, запасы, погреб-ледник, несколько спальных мест, помывочная. Морхольд чуть не прослезился от счастья, обнаружив всю эту красоту в первый раз. А мог бы, так точно прослезился.

Помог случай. Вернее, безветренная погода. И трупный запах, идущий откуда-то из-под земли. Крышку люка, хитро прикрытую дёрном, он искал минут пять, несмотря на всю крохотность участка. Вскрыл сразу, благо, изнутри она практически и не закрывалась. Хозяин умер не так и давно, и если бы не потепление, вряд ли Морхольд смог вообще что-то найти.

Тогда пришлось упаковаться в химзу, опасаясь какой-либо заразы. Но успокоился он быстро. К сожалению, для хозяина, причиной смерти оказался банальный перитонит. Кожа на боку всбухла чёрно-злёным желваком, кое-где лопнувшим и выпустившим гнусную мерзость пополам с кровью. Глядя на оставшиеся относительно нормальными черты лица Морхольд невесело поцокал. Умирать в двадцать первом веке из-за не удаленного вовремя аппендикса... грустно.

Он похоронил дядьку в дальнем углу, зарыв поглубже. И сказал спасибо. На клочке бумаги, зажатом в пальцах, красовались три цифры кода. Чёртов альтурист и гуманист, подаривший Морхольду такое счастье. Почему? Кто знает. После Беды даже самые жадные порой удивляли человечностью поступков.

Код оказался к замку, ведущему внутрь гаража, запертого на несколько внутренних и наружных замков. И только потом, дождавшись, пока тамбур хотя бы чуть проветрится, он пошел внутрь.

И сейчас, слушая беснующегося льва, Морхольд в который раз помянул добрым словом бывшего хозяина бывшего родного дома.

— Спасибо тебе, добрый человек, — он подошел к двери, перед ним высота тамбура позволяла, — здравствуй, милый дом.

Дверь мягко осела, открываясь. Солидол, найденный километрах в пяти отсюда, оказался хорошим. Ну, после снятых сверху пяти сантиметров твердой корки. И еще треть пришлось выкинуть из-за треснувшего пластика сбоку. Банка шлепнулась с полки, треснула, и нашел он ее только по запаху, из-за своей мерзости навсегда вбивающемуся в память. А был он здесь в последний раз месяцев пять назад, не меньше. И ничего, дверь даже не скрипнула. Равно как и замок.

Судя по звукам сверху — лев не сдавался. Бояться, что он привлечет чье-то внимание не приходило в голову. За пару лет после находки Морхольд убедился в полной неприступности своей находки. Вряд ли местные ублюдки отыщут работающий автоген или много хорошего и сохранившегося ВВ, вроде того же пластита. Так что реви, беснуйся, разрывай землю, хрен с тобой. Глядишь, Симба, доберешься до бетона и коготки поломаешь. Морхольд не имел чего-то против такого варианта.

Он прикрыл дверь, наощупь, ногой, подтянул табурет и плюхнулся на него. Прижался, не скидывая вещмешка, к холодной стене, и выдохнул. Добрался...

По спине, откуда-то из самой середины, мерзко, покалывая и тоненько звеня, разбегалась ледяная паутина начинающейся боли. Морхольд хмыкнул, понимая, что всякого рода различные болевые ощущения воспринимаются уже нормально. А разнообразие даже дает возможность не скучать и наслаждаться каждым новым видом тихой непрекращающейся пытки. И да, радоваться. Потому что если болит — ты еще жив.

Жизнь прям налаживалась. Хотелось бы сказать — на глазах, но это явно не правда. Во-первых, один глаз до сих пор прикрыт повязкой. Которую, к слову, поменять бы. Да и на руке тоже. Во-вторых — ни зги не видно. Хотя, как раз это исправить легко.

Морхольд протянул руку, нашел нужное. Спички, затянутые в презерватив. Сухие. И стеклянную банку с гречкой. В гречку, чтобы стояла ровно, он сам воткнул в последний раз свечу. Зубами разорвал латекс, чиркнул спичкой по чиркашу и вуаля, да будет свет.

А свечка оказалась погрызанной. Морхольд вздохнул. Мышей ему здесь только и не хватало. Фитилек затрещал, замерцал, но гаснуть не собирался. Осветил "прихожую", блеснул на глянцевой облупившейся краске табурета, на рёбрах решётки у входа. Да, это правильно. Хотя смысла счистить грязь с подошв он не видел. Ботинки умерли.

Одежду он сложил аккуратно. Грязь, так грязь, нечего свинничать. И носки бросать куда попало не собирался. Дом он и есть дом, неча в нём гадить. Стаскивать промокшую, жирную от впитавшейся бурой гадости "белку" вышло совсем плохо. Морхольд еле-еле разогнулся. Больше всего он опасался за свитер. Получится ли отстирать, или нет, черт его знает. А вот высушить правильно...

Где-то здесь, внизу, должны стоять его "чуни". Точно, вот они. Пару коротких, по щиколотку, калош, Морхольд нашел в одном из домиков поблизости. Таких же, как были у прадеда с прабабушкой. Даже советских, блестящих и с красной тканью внутри. Наскоро вытер относительно чистым низом "белки" ноги и пошлёпал внутрь. Вернее, потащился.

Одно из главных сокровищ его личного бункера находилось в третьем кубрике. Аккуратно сделанная печка, подогревающая не только само помещение по старой, как грех, системе стальных труб. Не, печка вдобавок нагревала емкость с водой. А емкость эту он сам наполнял в последний раз полностью. И даже налил холодной в огромные четыре канистры, стоявшие по стенке помывочно-отопительной комнаты.

По дороге Морхольд запалил все прочие светильники, разгоняя темноту. Мягкий рыжий свет ласково колебался, суля хотя бы и краткий, но уют. Старенькое шерстяное одеяло, оставленное на спинке кровати, оказалось кстати. Продрогнуть вышло очень и очень сильно. Закутавшись от ушей до колен, Морхольд счастливо вздохнул. Тонкая и вытертая, но всё ещё колкая, ткань обняла совсем как старый добрый друг.

— Хоум, свит хоум... — Морхольд поёживался. А как по-другому, если осень и даже снег на улице, а тут так вообще под землёй? Так что дом, милый дом, стоило протопить.

За дым он не переживал. Самое главное — было бы с чего дыму идти. Хозяин бункера явно оказался с хорошей такой припиз..ю, соорудив свой тайный теремок со всем прилежанием. Дым из бункера выходил аж чуть ли не со стороны соседских участков. Как этот хитрец смог такое сотворить... Морхольд думать не хотел. Результат устраивал его полностью, а остальное — не важно.

Топить приходилось чем Бог пошлет. В последний раз, про запас, Господь Вседержитель смилостивился над несомненным грешником и послал не просто удобные и жаркие шпалы. Нет, повезло найти уголь. Самый натуральный, сваленный в сухую яму и закоксившийся за двадцать лет поверху. Сбив полметра черного монолита, Морхольд с радостью обнаружил жирно поблёскивающие черные куски. Тачку получилось отыскать рядом. И вот сейчас вся эта благодать, вместе с загодя заготовленными дровишками и растопкой, пригодились.

Огонь взялся сразу. Сухие щепки, потрескивая разгорались, за ними принялись мелкие чурочки. Морхольд, подвинув ещё один местный табурет, сел, нахохлившись напротив печки. Смотрел на пламя, следя за его рыжими юными языками, радостно лижущими дерево. Времени много не потребуется, но как же сейчас оно начнет тянуться...

Холод, отошедший там, на поверхности, куда-то далеко, захлестнул полностью. Перекатываясь под кожей морозными крохотными комками, он настойчиво звал спать. Просто спать. Но это не казалось верным решением. Так нельзя. А организм, пусть и изрядно потрепанный, должен выдержать.

Тем более, что если разобраться, кроме собственного тела ничего у Морхольда больше и не было. Да и то уже порядком поизносилось. И сейчас, ноющее и ослабевшее, оно настойчиво желало нырнуть в сон. И поэтому стоило с ним побороться. А то как справишься с огромным путем, лежащим впереди, если не сможешь заставить самого себя немного потерпеть?

А идти далеко... ох и далеко. Так Морхольд ногами ещё не заходил. Что там ждать? Смешной вопрос. Холод, ветер, степи, волки и смерть. И надежда. Чего больше? Хрен пойми. Волки, это нехорошо... смерть всяко хуже. Разве что надежда греет. Как чай. А от чая он был не отказался. Протянуть руку, взять один из двух горячих, исходящих паром котелков со сладким чаем. Лишь бы не облиться. И волки бы только не унесли. Жалко чая... Твою мать!

В себя удалось прийти чуть не ткнувшись лбом в малиновую от жара дверцу. Всё-таки сморило, всё-таки ослаб.

— Старость не радость... — Морхольд взял кочергу, гнутый прут от кровати, пошерудил в печке, забросил несколько полешек и подтянул таз с углем. Совок... совок, сволочь, куда-то пропал. А, вот он. — А маразм не оргазм. Эт точно.

Полено лезть не хотело, пришлось подтолкнуть кочергой. В поддувало сыпалась зола и несколько раз, звонко звякнув, упали гвозди. Печь, струясь уже синеватым пламенем над рдеющими углями, жарила немилосердно. Бункер ощутимо прогревался.

Морхольд затолкал последние деревяшки и пощупал бак с водой. Потихоньку тот тоже нагревался. Решив не тратить время потом, отправился в чулан за корытом. Пластиковая ванночка для грудничков вместо нормального корыта подходила хорошо. Одежду он притащил в охапке, сипя от боли в спине, но стараясь не уронить ни даже носка. Грязь в мыльне разводить не хотелось.

Мыло, несколько больших брусков, хранилось в жестяной коробке, запакованное в полиэтилен. Ножей в его убежище хватало. В свое время Морхольд специально распихал по каждому кубрику все возможные орудия убийства, не требующие перезарядки. Вот и сейчас, запустив руку за небольшой шкаф с рыльно-мыльными, он вытащил большой шеф-нож. Надо полагать, даже приснопамятный усач Баринов ужаснулся бы, увидев для чего тот ему сейчас нужен. А Морхольда оно только веселило.

Дорогущая взаправдашняя японская сталь очень хорошо крошила заурядное хозяйственное мыло. Рубило его на мелкие куски, уходящие в ванночку. Пахло мерзковато и одуряюще. Пахло предвестником настоящей чистоты, что не добиться никаким "Даф" с запахом жожоба и еще какого-либо говна. Чистая обувная щетка в мыльне тоже имелась.

Воздух прогрелся хорошо, до пота. Морхольд скинул одеяло, дошлепал к баку с горячей водой и открыл кран. Вода уже обжигала, он довольно хмыкнул. Набрал в ванночку, растворил мыло и забросил одежду. Свитер и носки замочил в холодной воде, а плащ растянул на крючках на стене. Просохнет, а там и ототрется все, что само не отлетит. За кожу Морхольд не переживал. Бывший хозяин смазывал ее добротно, никакой ливень не покоробит. Ну, а теперь стоило заняться и самим собой.

Морхольд, стоя на досках в углу, слушал журчание воды и неторопливо мылился. Улыбался и в который раз опрокидывал на себя большой ковш. Грязь давно стекла вниз, в водосток, но отказать себе в удовольствии он не мог. Потому как прекрасно помнил...

Ветер мёл поземку. Нежданно стало сухо, и от того даже холодней. Но сырость достала. Сырость проникала повсюду. Лезла за шиворот, внутрь одежды, в обувь. Хлюпала жижей в ходах сообщения и осаживалась мелкими-мелкими капельками на металле. Оружие приходилось сушить и смазывать по два раза на дню. Про помыться не было и речи. Но тут, неожиданно, стало сухо.

Чтобы нагреть воды для помывки четырех молодых организмов хватит двух не самых толстых бревен. Вопрос только в том — где их взять? Ответ, как и всегда, был один. Пойти и разобрать тот забор, куда еще не добрались соседи. А таких оставалось все меньше. Но Гусь, совершенно уверенный в победе и чесавшийся больше остальных, решительно потопал к деревне.

Искомое нашлось не сразу. Пришлось поспорить с кем-то из местных, крывшим отборным русским матом безо всякого акцента. Сошлись на трёх банках тушёнки. Но потом. Сколько "потом" они уже торчали — думать не хотелось.

Когда очередь дошла до места, где можно было бы просто намылиться, ополоснуться и не околеть на завтра от крупозного воспаления лёгких, то единогласно выбрали погреб. Орудийный. Для гранатных ящиков. Тем более, что вырыли его больше требуемого и места там хватало. Оставив Палыча рыть узкую глубокую яму для воды, Гусь и Морхольд, тогда бывший вовсе даже не Морхольдом, отправились за досками для настила. К стоящим рядом армейцам. А Рибок пошел за посудой. К старшине.

Мыться хотелось нестерпимо. Последний раз в бане каждый побывал чуть ли не полмесяца назад. Два переезда сделали своё чёрное дело, превратив кожу из загорелой в тёмно-серую. От нагара соляры, тлевшей в коптилках землянки. От сажи из печи. От земли, в которой вырубили нары той же самой землянки. От грязи, чавкающей в окопах и ходах последнюю неделю. От сожженного пару дней назад пороха. Гранат тогда они не пожалели, было с чего. Патронов сожгли тоже немало. В общем, стоило мыться. Тем более, что к пехоте привезли пополнение.

А пополнение, как не крути, во время дороги успело обрасти. Вшами. И спасало только одно — взвод с пополнением стоял за километр. Но профилактика есть профилактика.

Доски они притащили точно к моменту возвращения злющего Рибока. Тот, повесив спереди и сзади по термосу для еды, умудрился притащить ещё и два ведра. Полных. Что ему стоило изображать из себя верблюда, становилось ясно по тёмному от пота бушлату.

— И кто ж тебя просил так убиваться? — Гусь философски закурил и покосился на доски. — Их бы ошкурить слегонца, а то занозы.

— Дрова пили, — бросил Рибок, и повернулся к Морхольду. — Пошли за наждаком.

Гусь остался пилить и колоть. С гор набегала хмарь, грозя моросью, сыростью и туманом. Солнце лениво ползло к тёмным тучам над горами. Рибок злился и плевался. Как самый настоящий верблюд.

Старшина, подумав, нашёл у себя кусок самой мелкой наждачки. Поглядел на злющего Рибока и, подумав, выдал им бутылку палёной осетинской водки. И отправил к танкистам. Те стояли у соседнего взвода.

Водку они не отдали, а с танкистами поделились сигаретами, стыренными Морхольдом у старшины, пока тот искал Рибоку водку. Вместо наждачки танкисты обнаружили в "семьдесятом втором" рубанок. Удивились сами и подарили початый флакон шампуня. Хмарь опускалась ниже, а от солнца осталась ровно половина.

Гусь, взяв рубанок, довольно кивнул. Палыч, вылезая из землянки, покрутил его в руках, сплюнул, обозвал обоих путешественников рукожопами и посоветовал побриться этим самым рубанком. Проведя им по доске Рибок завернул совершенно непотребную руладу и передал рубанок Морхольду. Тот только пожал плечами и передал назад Гусю. Рубанок оказался тупым, как станок "Джилетт" после пользования его целым батальоном. Солнце спряталось, хмарь осела туманом у самой "зеленки", армейцы начали постреливать.

Доски положили как есть и накрыли как смогли. Палыч достал из своего бездонного рюкзака старые резиновые сапоги, повздыхал и быстро, как делал всё прочее по хозяйству, отрезал голенища. Получившиеся коврики он прибил с шести ударов. И пошел за первой порцией воды.

С неба полетела крупа, мокрая и тающая. В окопах снова захлюпало. Заметно темнело. Туман за бруствером шевелился живым злым комком и изредка пугал непонятным шумом. "Бэха-двойка" армейцев, стоявшая с самого края их позиций, периодически потрескивала, вгоняя внутрь серой мглы полоски трассирующих снарядов.

Морхольд пошёл мыться предпоследним. Спустился с НП, передав почти разряженный НСПУ Рибоку и, загребая грязь, отправился к погребу.

Палыч натянул две палатки, прижав их ящиками, и одну приспособил пологом, хоть насколько-то закрыв помывку от ветра. А тот выл уже час, не переставая.

— Растирайся сразу, — Гусь, передавая единственную на всех мочалку, вытертую, с двумя дырками, торопливо застегивал "разгрузку". — Давай быстрее, Палыч ещё не мылся. А я тоже на пост. Чёт мне как-то страшновато.

— Угу, — буркнул Морхольд, повесил АК за спину, засунул мочалку за пояс, подхватил оба ведра и пошёл. Шлепнулся он перед самым погребом. Но вперёд, успев выставить колено и широко разведя руки. Ошпарило кипятком чуть-чуть. Его и плескалось-то в ведрах где-то на треть.

Света под натянутым брезентом хватало ровно для того, чтобы встать и не упасть. Морхольд торопливо стащил одежду, поёживаясь от холода, замешал воды в одном ведре и взялся мылиться.

Когда он посмотрел на свою собственную ногу, то даже оторопел. Сажа, копоть, грязь... просто текли по коже. Темно-серыми ручейками. Он поставил обе ноги рядом и присвистнул. Надо же, он превратился прямо-таки в испуганного и побледневшего до серости негра, не иначе.

— Чуть не заснул, опять... — Морхольд встал с мокрых и остывших досок. — Беда, чего и говорить.

Сон, поднявший прошлое, заставил улыбнуться. Да, тогда тоже было несладко. Угу, так и есть. Но он всё же променял бы эту жизнь на три, а то и пять повторов прошлой. На те полтора года, пусть и превратившиеся бы в семь с половиной. Потому что та война все равно закончилась. А вот Беде ни конца, ни края не видно.

Так, стоило заняться и здоровьем. Как раз сейчас он и руки дополнительно отмоет. Морхольд добрёл до ванночки с одеждой, когда его повело в сторону. Он уцепился за стену, осторожно присел. Организм вырубался. И только последней проволочки его внутреннего предохранителя хватало на какое-то время. Закутавшись в одеяло, пошуровав кочергой в печи и добавив полтора совка угля, Морхольд побрёл в жилой кубрик. Свечу он затушил пальцами, наплевав на ожог. Стоило поторопиться.

Бинты, настойка на спирту и стрептоцид. Стрептоцид накрошил ручкой шеф-ножа на кусочке марли. И еле-еле жамкующую послеот спирта мазь Вишневского, срок годности которой вышел давным-давно.

Протер свежие ссадины спиртом, шипя сквозь зубы. Достал небольшое зеркальце на подставке и, запалив еще пару свечей, принялся снимать повязку с глаза. Та, отмоченная, пошла хорошо. Лучше, чем перевязка на пальцах. Морхольд поднял зеркало, приблизил, присмотрелся.

Ну... плохой результат всяко лучше никакого. Он вздохнул и начал втирать мазь в кожу. Закрутить голову аккуратными полосками получилось не особо, рука начала отдавать болью, мешала. Но Морхольд справился. И только потом, замешав остатки мази с стрептоцидом, густо засыпал пальцы. Будет толк, не будет, чёрт знает. Один хрен, больше ничего нет.

Заматывал руку уже на автопилоте. И на нём же, еле переставляя ноги, добрался до кровати. Натянул одеяло до живота и выключился. Полностью и бесповоротно.

Над головой звонко свистнуло, еще и еще. Молодой Морхольд, шлёпнулся мордой вперед, грызанув сухой выжженной земли. Пули, задорно чирикая, впивались в бруствер, кололись летящими комочками суглинка.

— Твою мать, Клён, прикройте меня! — орал где-то позади лейтенант. — Клён, Клён, б..дь!

Клён отвечать не торопился. А, кто знает, могли и глушить. Морхольд, отжавшись от земли, покрутил головой по сторонам. Воняло порохом и свежей кровью. Слева кто-то выл на одной высокой ноте. Грохотал пулемет Шомпола. Весело сверкая разлетались трассеры. Лейтенант всё звал Клёна. Клён не отзывался.

Гулко бухнул его, Морхольда, гранатомет. До позиции ребята всё-таки добрались. Ему тоже стоило поторопиться. И Морхольд, пригибаясь, побежал по траншее. Над головой продолжало свистеть и чирикать, закидывая за воротник острое и колкое.

Вой, вибрируя, приближался. Морхольд выскочил в небольшой завиток, раздваивающий траншею. Вой стал полным, обхватил со всех сторон, заставляя выбросить из себя весь недавний ужин. Он ухватился за дёрн, колкий и высохший от жары, удержался на трясущихся ногах.

Выл капитан. Выл, глядя в небо белыми глазами. Капитан лежал на спине и держался за штанину. У колена. Чуть выше него. А ниже, поблёскивая в остатках солнца чистой белизной с одним единственным алым разводом, торчала кость. От неё, вися на красных, жёлтых и ещё каких-то ниточках, вниз уходили лохмотья. Капитан выл.

Земля сыпанула гуще, в траншею, дико блестя глазами, скатился Младшой. В руках Младшой почему-то держал растяжку от палатки. Морхольд, косясь на него, начал вставать.

— Прижми его! — быстро и тихо-тихо, подмигивая, зашептал Младшой, — Ну, прижимай!

Морхольд прижал. Навалился на капитана, почти сел сверху, закрывая Младшого. Капитан забубнил, сбившись со своей одной ноты, заплевался и начал махать руками.

— Держи! — Младшой резко развернул покалеченную ногу, воткнув шприц. Капитан побледнел и начал проваливаться куда-то вглубь себя. Морхольд навалился сильнее, чуть оглядываясь.

Младшой, сопя, дергал оставшийся кусок каната. Как он продел лохмотья внутрь... мысль мелькнула и пропала. Медик с силой рванул канат вверх, прижимая деревяшку самой растяжки выше колена. Кровь брызнула, ещё... и сразу стала течь медленнее. Младшой, сопя громче, торопливо бинтовал.

Морхольд дёрнулся и резко сел. Спину проткнуло раскалённым шилом, но терпимо. Он хватал воздух ртом и не мог надышаться. В кубрике стало ощутимо прохладнее. Чёртов сон оказался прям в руку. Стоило подкинуть угля.

Он пошаркал к печке, мотая головой и ворча. Память подкидывала по ночам разное. Казалось — чего только не видел, чего только не делал. А во сне, вот ведь хрень, вновь становился самим собой больше двадцати лет назад. И как тогда же, как в первый раз, сердце колошматило раза в три быстрее.

Сигарету он прикурил медленно. Сел, глядя на угли в печке, задымил. Самокрутки ему дали с собой хорошие. Крепкие, но не горлодерки. Дым пах сладковато, мирно. Такие же он курил перед Бедой, дорогие, турецкие. Как там ее? Латакия, да. Какой-то интересный сорт табака, точно. Окурок отправил в печку щелчком, забил ее полностью и отправился досыпать. С утра его ждало много дел. Силы понадобятся.

Морхольд приоткрыл глаз, пытаясь что-то рассмотреть. Само собой, не вышло. Он нащупал спички на тумбе у кровати, запалил свечку. И поморщился. Ничего и никуда не пропало, отдаваясь хрустким звонким щелчком где-то в пояснице.

Сколько проспал? Непонятно.

Морхольд откинул крышку деревянного ящика, стоявшего у кровати, достал чистый камуфляж, старенький, но крепкий "Вудленд". Бельё, чистые тёплые портянки. И дождавшиеся своего часа яловые сапоги. Оделся, обулся, ощущая, как сильно хочется есть. Надо было что-то сообразить.

Сообразить вышло не особо много. Солонина, банка гороха, закатанная вручную в Кинеле, кусок сыра. И вода. Желудок довольно заурчал. Морхольд, жадно глотая желтые куски мяса, прохромал к лестнице, ведущей наверх. Стоило понять — что творится на улице.

Надстроенный второй этаж у гаража венчали четыре окна, плотно закрытые стальными ставнями, открывающимися и запирающимися изнутри. Морхольд подошел к левому, выходящему на саму улицу. Осторожно, чтобы не звякнуть, поднял крышку, закрывающую смотровую щель. Выглянул. Ну, как и предполагалось.

Серая хмарь. Крапающий дождь. Остатки утренней наледи на лужах. Качающиеся чёрные деревья поодаль. Каркающее вороньё, тучей вьющееся там же. Добрый и милый пейзаж. Льва не наблюдалось. Морхольд довольно кивнул и похромал вниз, стирать.

Нагревать воду всё-таки пришлось. Отстирать чуть ли не килограмм-полтора всякого дерьма, добравшегося даже в бельё, холодной не получилось. Но Морхольд не жаловался. От постоянного движения в спине приятно грело и боль отступала. А ещё он вроде бы не заболел. Ни соплей, ни кашля.

Возился со всем он часа два, не меньше. А потом пришлось заняться плащом и готовить обувь. Отчистить, где-то отмыть, найти высокую банку гуталина, отковырять засохшую черную пасту, разогреть, смазать сапоги. И только потом, растянув плащ на стене, начать натирать его жиром. Жир, свиной, топили в Кинеле, и Морхольд, несмотря на тяжесть, притащил сюда небольшую канистру с широченным горлом. Воск, конечно, был бы лучше, но такого сокровища он не видел все последние два десятка лет.

Высохшая после стирки щетка, лежавшая на горячей печке, пригодилась снова. Хотя швы ему и пришлось промазывать небольшой тряпкой, основную площадь немаленького плаща Морхольд прошелся именно щеткой.

За делами он и не заметил, как на улице, под начавший снова выть ветер, тяжело свалились чернильно-темные сумерки. Ужин оказался таким же обычным и надоевшим, как и завтрак. Разве что десерт, несколько сушеных яблочных долек. Морхольд, дожёвывая последнюю и старательно разгоняя чуть кисловато-сладкую слюну по рту, уже пожалел о Кинеле. Кто его знает, где еще встретится место, где славные "мичуринцы" смогли выращивать в теплицах низенькие яблоньки? И огурцы. Вот огурца, соленого, сейчас бы...

— И водки. С перцем. И сала. И борща... — Морхольд усмехнулся собственным обнаглевшим мыслям, и решил окончательно себя добить. — И пельменей. С зеленым лучком и сливочным маслом... Ты, Морхольд, моральный урод. И нет больше никто.

Стоило перекурить. И чуть присесть. Спина опять наливалась остро стреляющими крохотными разрывами. А собирать манатки в поход можно начать и чуть позже.

Он закурил, наслаждаясь дымом. И теплом. И покоем бункерка. И, наконец-то, сознался сам себе в том, что ему страшно. Безумно страшно отправляться в намеченный поход. Крайне жутко выходить наружу. Возвращаться в безумие свихнувшегося мира Беды. Опасаться слов клятой ведьмы, наговорившей про путь покаяния с поеданием стальных караваев. И очередной осечки у оружия, которой не должно быть.

Печка потрескивала, даря тепло. Одежда, развешенная на веревках, практически высохла. Жаль, утюга в хозяйстве не водилось. Морхольд ухмыльнулся, вспомнив недавние собственные слова про еду. Да, комфорт и полные холодильники померли давно и безвозвратно. Много чего померло.

И тут Морхольд улыбнулся. Именно улыбнулся. В поход с ним пойдет тубус из-под пороховых зарядов к СПГ. Старая верная провощённая труба из толстенного картона с плотной крышкой. И ведь кроме фотографий, найденных в доме мамы, туда же он поместит одни дорогие сердцу распечатки, что попались как-то раз в здании администрации. Их немного, весу не прибавят, и бросать их он не хотел. Память о прошлом, набранная до Беды в Сети веселила и давала повод лишний раз усмехнуться.

Он добрёл до кубрика, запалил ещё пару свечей и не удержался. Видноя именно этого душа и просила. Листы мягко шуршали, пока Морхольд искал необходимый ему рассказ. Отказать себе во второй самокрутке он просто не сумел. Тем более, про еду. Если хренотень в торгово-развлекательных комплексах стоило называть едой.

"Автопилот, встроенный в бортовой компьютер "Мустанга", аккуратно вёл автомобиль по дорожному фуд-корту.

Героические сторонники справедливости, борцы с промыванием мозгов и поклонники негенномодифицированных продуктов — предварительно остановились в столовой N 711, милей раньше.

Вандербой ел котлету "по-киевски" с яичницей из перепелиных яиц. Мэд-Уордог лопал пельмени со сметаной, а Гиппократа, блюдя талию, ела гречневую кашу, приготовленную на воде и без соли. А вокруг них клубились запахи, специально выдуваемые системой вентиляции из заведений, торгующих фаст-фудом.

"Мак-Гуфис", "Чикенс", "Сеньор-Потатос", чебуречная "Лучший друг", и прочие — тесно окружали часть трассы.

— С-в-е-е-е-е-ж-и-е-е-е гамбургеры из говядины глубокой заморозки, изготовленной для нужд министерства обороны в год Великой Депрессии!!! С-в-а-а-а-б-о-о-о-д-н-а-а-я к-а-а-а-с-с-а-а!!!

— Поджаристые куриные г-р-у-у-у-д-к-и-и! Наши курицы весят килограмм, а их грудки — целых два! Специальные разработки генетиков для в-а-а-а-с!!!

-К-а-а-а-р-т-о-о-о-ф-е-е-е-л-ь фри!!! Только из фритюра! На самом лучшем минеральном масле!!! Соевые соусы с разными вкусами!

— Ш-а-а-а-у-р-м-а-а! Две шаурмы по цене одной шавермы!!!

— В нашей коле фосфорной кислоты на пятнадцать процентов больше, чем у наших конкурентов!!! Вы оцените это и вернётесь к нам не раз! Двойная кола в придачу к порции запечённого картофеля! Картофелина весом в восемьсот граммов по цене обычной!

— Красавица, не хочешь чебурек? — продавец перегнулся через прилавок в сторону Гиппократы, — В подарок — паззл!

— Ага, — гоготнул Мэд-Уордог, — купи три чебурека и собери кошку?

Осыпаемые презрением и диатрибами, друзья вырулили на трассу. Гиппократа задумчиво крутила в руках трубу одноразового огнемёта "Шмель", многозначительно поглядывая на оставленные позади палатки.

По обочинам слонялись стайки хичхакеров, поднимавших вверх большие пальцы. Некоторые из девушек-хичхакеров поднимали вверх не пальцы, а юбки. Хотя, судя по наличию рядом большой стоянки для дальнобойщиков, возможно, что они были не хичхакерами.

Вандербой остановил машину возле спокойно стоявшего на обочине мужчины, похожего на взъерошенного воробья. В руке он держал чехол с гитарой.

— Куда едем? — поинтересовался у него Мэд-Уордог.

— Домой еду, с Яблочного гитарного феста, — бард похлопал рукой по инструменту, — могу заменить вам магнитолу, если возьмёте с собой.

— А "Мурку" сможешь? — Вандербой покрутил в руках большое зелёное яблоко, смущённо пытаясь понять — а яблоко ли это? Он засунул яблоко в анализатор, спрятанный в бардачке, и замаскированный под пудреницу Гиппократы.

Анализатор пискнул, показывая наличие живой формы жизни. Живо-яблоко отрастило ложноножки, открыло пасть, утыканную акульими зубами, и зашипело голосом Глюкозы.

"Чёртово отродье сумасшедших мичуринцев! — подумалось Вандербою, творившему крёстное знамение и достающему "Дезерт Игл". Бах!!!

Остатки генномодифицированного яблока шлёпнулись на раскалённый асфальт, заворчали и сползли в придорожную канаву, ругаясь матом по-албански.

— Вниз по Золотухе, по великой реке... — бард мурлыкал под нос, сочиняя блюз, — а вы, ребята, часом, не те самые ребятишки, за головы которых назначена награда в десять тысяч миллионов песо?

— М? — Гиппократа отвлеклась от французского маникюра, — А кто платит?

— Кто-то из Грин-Гласс... — бард взял высокую ноту, наигрывая начало "Дыма над водой", — кому-то вы ребятки сильно насолили.

— Ну, вот и маршрут, — Мэд-Уордог закурил самокрутку, — Что там интересного?

— У-у-у... — бард присвистнул, — продажные бюрократы, пресса и телевидение, бандиты в правительстве, клирики-педофилы, судьи-взяточники, продолжать?

-Нам хватит. — Вандербой щёлкнул кнопку на панели, запуская "Веапон-калькулятор". На экране замелькали цифры, показывая наличие боеприпасов в багажнике автомобиля.

Солнце цвета рекламы "Геро-колы" закатывалось за горизонт, освещая указатель с надписью: "Green-glass-sity, 999 miles, Yellow highway N 88-31"...

Бард посмотрел на огни удаляющегося "Мустанга" и рассыпался на десятки чёрных воронов"

Морхольд хмыкнул. И ведь не жалко было времени? Ну, точно не жалко. Ему своего уж точно. Собери трех котят, угу.

Ладно, он посмотрел на рюкзак, что собирался взять вместо вещмешка. И даже задумался. В чём-то старенькая торба куда лучше. Но зато сюда войдет больше необходимого. Да и дырки латать... А необходимое тащить стоит в обязательном порядке. Тем более, что услуги кое-кого дороги и необходимы ему как воздух. Куда он собирался? Ну, как куда?

В аэропорт.

Летуны, обитавшие в бывшем областном Курумоче, могут помочь в самом начале пути. Слышал он, что те регулярно мотаются в сторону Саратова. Несутся по воздуху, аки раньше. Разве что не так быстро и безопасно. Хотя, опять же, смотря какое "раньше" рассматривать.

Он вполне знал, чем расплатиться за перелет. Два небольших чемоданчика, аккуратно упакованные, сейчас стоили дороже любого золотого браслета в палец толщиной. Почему? Потому что внутри чемоданчиков лежали автономные плитки, работающие на баллонах с газом. А вот газ у летунов явно мог и водится. А уж баллоны Морхольд тоже собирался захватить с собой.

Вообще, размышляя здраво, порой приходилось просто-напросто поражаться. Удаче и не иначе как высшему благоволению к человеческому роду. Загадили матушку-планету, превратили атмосферу в решето, залили всё огнем и радиацией, и вот, смотрите, регулярно кто-то да сталкивается с чудесами. Морхольд столкнулся с четырьмя небольшими баллончиками, по какой-то причине полных газа. И работающих. Так же, как и плитки. И думалось ему, что за такое богатство место себе он приобретет обязательно. Только бы добраться.

С такими мыслями он отправился спать.

Утром, проделав всё заново, кроме стирки одежды, покряхтев и отжавшись от пола, почувствовал прогресс. Спина чуть заткнулась. Ну и хорошо. Пора бы уже и собираться.

Плитки легли в рюкзак друг на друга. Баллончики Морхольд смог впихнуть по бокам, даже чуть добавив жесткости. Что еще можно взять с собой?

Тубус с фотографиями и распечатками текстов про странных ребят. Точно. На место.

Поесть? Конечно. Сало, пакет с сухарями, два драгоценных банки тушенки свежей варки и закрутки, две фляги с водой. Одну на пояс, вторую в рюкзак, во внешний карман. Фляги Морхольд предпочитал металлические, еще советского производства. Казались они ему надежнее легких пластиковых. Ретроград, что еще тут сказать? Спирт? Конечно.

Вещи высохли. Свитер он сразу нацепил под куртку "Вудленда". Повезло, после стирки в холодной воде и сушки на столе ни свитер, ни носки не пострадали. Носки убрал в мешок. Пригодятся потом.

Смена белья, туда же. Портянки, катушку черных ниток и две иглы. Соль в пластиковой баночке с закручивающейся крышкой. Несколько упаковок настоящих бинтов. Спички и верёвка.

На обмен и торговлю с собой у Морхольда еще оказались несколько полезных вещей. Набор хирургических инструментов, найденный в бывшей больнице Отрадного. Два комплекта кружевного женского белья из небольшого торгового центра. Насколько Морхольд слышал про летунов и их привычки, сводящиеся к местным кабакам и их девочкам, бельё придется в кон. И еще одна чудесная вещь: иллюстрированный справочник по детским болезням. С фотографиями и действительно качественными изображениями ветрянок, корей, скарлатин и даже панариция.

Так, что пойдет с собой в разгрузочный комплект, что таки придется одеть? И на портупею? Конечно только необходимые вещи.

Пара цилиндров с ракетами. Компас на широком ремешке, старый и надёжный. Ещё одна упаковка спичек и ИПП. На пояс Морхольд повесил небольшой топорик. Топорик ему нравился, удобная штука, как бы охотничий. Нож, вдобавок к складному кривому, взял обычный НР. Нравился он Морхольду, своей незамысловатой простотой и надёжностью. И тот самый, спасший их с котом, сотворив рогатину. Туда же, во внутренний карман.

Оружие? Почему-то Морхольд не сомневался, что что-то пойдёт не так. Мысли подтвердились у оружейного шкафа. Вот здесь помешанность хозяина бункера на безопасности и раньше играла не самую лучшую роль.

Стальной ящик, утопленный в бетоне, закрывался на кодовый замок. И что случилось с клавишами, простыми металлическими кнопками, Морхольд не знал. Они просто не утапливались внутрь. Чуть прижимались под пальцами... и всё. Слова Мэри Энн про железные караваи с посохами жутко и серьезно принимали совершенно реалистичную окраску. И даже злиться если и хотелось, то не так и сильно.

— ....., твою в .... — Морхольд шарахнул кулаком по дверке. Та загудела, Морхольд зашипел и начал дуть на пальцы. — .....!

Он сплюнул. А что еще оставалось? Рвать? Так нечем. И даже зубила с кувалдой нет. А были бы? Против сейфа? Да не смешите мой пупок.

Резервный план, да-да. Резервный, мать его, хреновый план.

Морхольд, ругаясь на собственную лень, из-за которой план только претворялся в жизнь, отправился в последний кубрик, служивший чем угодно, включая мастерскую. Его резервный план состоял из дюралюминиевой трубы, трех болтов с гайками и давным-давно найденного стального тупого пера, приваренного к хвостовику с отверстиями. Слава Ктулху, в дюрали отверстия тоже имелись. И практически совпадали. Разве что само перо он так и не удосужился заточить как следует.

Работал долго. Напильником, точилом, даже шлифовальным кругом от болгарки, найденным в хозяйственном магазине какого-то ИП Николаенко. И вроде даже заточил. Ну, так, с пивом и в плохой день.

С болтами пришлось повозиться. Также, как и с хвостовиком, категорически не желавшим садиться на черен до конца. Благо, что и тиски, и кувалдочка здесь имелись изначально. Через полчаса, мокрый, но довольный Морхольд любовался полученным копьем. Или еще чем-то таким же. Копье имело просто нереально апокалиптичный вид, прямо как в фильмах и книгах, что он любил в детстве.

— Я прям Хьорн-охотник, ага... — Морхольд покачал новенькую приблуду в руках. Ну... вес и балансировка явно не соответствуют друг другу. Не соответствовали, так будет точнее. Воспользовавшись моментом, Морхольд растопил немного найденного свинца, прям как в том же детстве, и сотворил противовес.

— Пора в путь, — заявил он сам себе совершенно категорично и непререкаемо.

— Давно пора, — согласился сам с собой.

Последними штрихами оказались спальный мешок, надувная лодка, насос-лягушка и черпачки, идущие в комплекте вместо нормальных весел.

Впереди у него минимум две полноводные речки. Кинель и Сок. И если через Кинель, чуть подальше, мост стоит, то как дела с мостом через Сок — кто знает? Он не знал.

Перед уходом, попрыгав с рюкзаком за плечами, Морхольд даже расстроился. Придётся не просто тяжело. Придётся очень сложно. Присесть на дорожку не получилось, спину потянуло так неожиданно, что сядь — не встанешь. Но Морхольд не расстроился. Не верил он в приметы.

Когда-то родная улица встретила негостеприимно. Он совершенно не удивился бы дождю. Но Бог миловал, чуть кропило моросью, и всё. Зато ветер лютовал не на шутку. Так и плевался в лицо каплями, старательно выбивая слезу из глаза. Капюшон одевать он не рискнул, тот сильно закрывал обзор. Вязаная шапочка-маска оказалась в самый раз.

Морхольд шел, месил грязь и смотрел по сторонам. Вркруг всё, как и обычно. Необычна только конечная точка маршрута. На такое расстояние он ещё не уходил. Но все же бывает когда-то в первый раз.

До моста получилось добраться без происшествий. Пару раз пришлось прятаться в кустах, замечая вдали то стаю собак, то стаю "серых". Пронесло, ни те, ни другие не заметили.

Морхольд через ветки клёна, низкие, покрытые каплями, присмотрелся. Искал глазами опасность, ощущаемую и осязаемую. И не находил. Ну, не было ее, если присмотреться получше.

Река, чёрная и ленивая. Мост, бетонный и старый. Тот берег, нужный и еле заметный за туманом. Ничего больше. Разве что под мостом завёлся тролль, как в сказках. Но троллей под мостами Морхольду пока не встречалось. А ждать дольше — просто не стоило. Удачу нужно ценить и беречь.

Земля под подошвами не прекратила чавкать даже на мосту. Серое полотно оказалось густо заляпанным грязью и отпечатками ног, лап и копыт. Это порадовало. Мостом пользовались. Значит и вес выдержит, и опасности ждать особо не приходилось.

Морхольд дошел практически до самого конца. Туман, слева от ограждений, загустел, потемнел и зашевелился. Морхольд остановился, сплюнув. И, впрямь, все когда-то случается в первый раз. Вот те и тролль. Или что хуже.

Тролль впечатлял. Никак не меньше в ширину чудовища, желавшего замочить Морхольда кувалдо-колотушкой. Пусть и ниже, заметнее. Даже внешне существо весьма напоминало ту дрянь. Разве что морду прятало за темным и удивительно целым экраном сварочной маски. И вместо убей-колотилки на плече тащило самую настоящую деревянную дубину, густо усеянную торчащими разнокалиберными ржавыми шипами. Мост даже ухнул, когда та пошла вниз и стукнулась о бетон.

— Беда-а-а-а... — протянул Морхольд. — Ну и хрена ли мне с тобой теперь делать?

Тролль молчал и сопел. Густое белесое дыхание пробивалось через низ маски, клубилось, смешиваясь с туманом. Позади сухо щёлкнуло. Очень знакомым звуком предохранителя, поставленного на боевое положение. Голос любителя подкрадываться оказался подстать, сухой и скрипучий.

— Ты не смущайся, человече... кхе-кхе... скидывай всё. И вали себе откуда шёл.

Дом у дороги-4:

Одноглазый сел на ступеньку лестницы, положил на колени оружие.

Лошадки Чолокяна мирно хрустели из торб. Сам Чолокян, что-то шепча во сне, ворочался и порой похрапывал. Тихо посвистывали сырые дрова в раскалённой бочке. Остальных мужчина не слышал. Не услышал и Багиру, подошедшую сзади. И вздрогнул только когда та опустилась на ступеньку выше.

— Стареешь?

— Да никто не молодеет, — одноглазый залез во внутренний карман, достал портсигар и закурил.

Багира втянула запах самосада и поморщилась.

— До войны смолили и смолили, и сейчас никак не бросите.

— Сама не курила?

— Бросила... давно.

— Ну и не завидуй, не порть кайфа.

Какое-то время молчали.

— Откуда меня знаешь? — женщина начала разговор первой. — Ни разу тебя не видела.

Одноглазый хмыкнул.

— Зато я видел. Как раз один раз. И слышал.

Багира поерзала.

— Надо же. Наша слава опережает нас самих.

— Типа того. Ты красивая.

— Надо же... — женщина, это одноглазый понял сразу, улыбнулась. — Давно мне такого никто не говорил. Да и красоты-то не осталось.

— Это тебе так кажется. Красота, она либо есть, либо нет. Испортить её трудно.

— Даже шрамами?

— Даже ими.

— Ну да...

В дырках окон снова загрохотало. Зимняя дикая гроза бушевала не на шутку. Молнии втыкались острыми белыми вилами чуть ли не в стены. Одноглазый покосился на женщину. Он сказал ей правду. В блеске сумасшедших небесных разрядов это полностью подтверждалось.

Красивый, поистине королевский профиль тонкого, чуть длинноватого носа. Плавные брови над пусть и небольшими, но правильными глазами. Полные губы, длинные, тёмные, созданные для улыбок. И поцелуев. И их совершенно не портил шрам, идущий от подбородка до носа.

— Красивая? — она вздохнула. — Красивая. Была когда-то красивой. Помнишь, перед войной в рязанское высшее начали девчонок принимать?

Одноглазый кивнул. Он помнил. Хотя и не понимал. Ни тогда, ни сейчас.

Багира замолчала. Ненадолго.

...помнишь, да? Сперва смешно смотрелись, помню. В Контакте когда первые фотографии с присяги появились, сколько глумились. Идите борщ варите, а вон та, рыжая ниче так, девушка, это автомат, а не член, держите крепче, не бойтесь. Половина тех, кто такое писал, в армию даже тогда идти боялись. На год. Ссали и просили мамку с папкой денежек заплатить и отмазать. Но то ладно.

Нас в Новоросс отправили. Как раз на втором курсе были. На горную подготовку. У моря лазали, а потом на Кавказ отправили. То ли повезло, то ли нет. По Новороссу же как били, знаешь? Там спеклось всё, что могло спечься... наверное. Не была, что мне там делать?

До Кавказа мы так и не доехали. Через Ростов должны были отправить, поездом. А мы встали, что-то с путями случилось. То ли перед нами комбайн сбили, то ли еще чего. Какой комбайн? Да хрен знает, "Джон Дир", возможно. Да ну тебя, самый настоящий комбайн, на переезде. Да. Ты слушаешь? Вот и не перебивай.

Самое смешное, что оружие у нас с собой же было. Настоящее, и патроны тоже. По два рожка на каждую. На каждую, да. Два взвода девчонок в голубых беретах. И пять мужиков на нас всех. Капитан, два лейтенанта и сержанты. Медбратья. И тут как раз и шандарахнуло.

Укрылись в старом убежище, те как раз в это время приводили в порядок. Просидели с неделю, наружу носу не совали. Капитан полез к дозиметрам, а те не работают. Дядька, ГО-шник станционный, чуть не обмочился, когда его к ответу потащили. Хотели его же и выгнать наружу, проверять. Но не получилось.

С той стороны к нам давай колотиться. Кричат, открывайте, норма на поверхности. Гражданские? Конечно много, половина состава точно. Куда делись? Разбежались. Они ж как стадо. Половину успели загнать, и хорошо. Остальные по кустам и к станице ближайшей. Гражданские давай вопить — не пускайте и все такое.

Не было бы у нас с собой ОЗК? Обижаешь. Мы же женщины, да еще и десантники. У нас у каждой по зимнему маскхалату еще с собой оказалось. Потом и пригодились. Следующей же зимой. Открыли? Да, одного запустили. В предбанник. Капитан и один сержант вышли туда же.

Зашли, смотрим, а они сами не в себе. Всем давно уже ясно стало — что да как случилось. Но тут говорят — всё мертвое у Краснодара. И от Ростова никто не отзывается. Хотя вокруг по станицам людей много. И снаружи не то, что норма, но и не так уж и страшно. А чего удивляться? А, ты и не удивлен? Сталкивался?

В общем, пришли именно со станицы. Глава местный и еще кто-то с ним. Говорят, станицу какие-то бандиты окрутили. Объявили себя властью и уже начали жить кум королю. Тем более — половина нашего состава туда убежала. Их-то первым делом и определили в рабочий класс. Кто определил? Те бандиты.

Глава-то не договаривал, скотина жирная. Его же станичные менты, да охрана с ближайшего какого-то комбината и решила всех под себя подмять. Человек двадцать скотов набралось, не больше. Все, что охотничье оружие было — забрали. Посты расставили, за околицу никого не пускали. Ну, что делать? Капитан подумал, и даже не стал плебисцит устраивать. Какая, на хрен, демократия, это армия.

Вот тогда в первый раз мы с девчонками и повоевали...

Багира вздохнула. Одноглазый протянул ей флягу с водой. Та пила, чуть морщась. Вода здорово холодила два раскрошившихся зуба. Прямо как тогда...

Догорал невысокий дом прямо по улице. Рядом с забором, неподвижно и страшно лежала фигура в голубом берете. Еще одна свисала на крашеных досках, так и не упав. Из дома недавно выскочила полыхающая фигура, вылетела, дико крича и мечась из стороны в сторону. Патронов на нее никто из девчонок не потратил. Сейчас тело догорало поодаль, жутко воняя сгоревшим мясом.

Багира, опустошив желудок, лежала за кучей песка. Ждала возможности помочь девочкам, зажавшим тройку ублюдков в доме по правую сторону. Жевала кисточку шелковицы, что густо лежала по земле. Медбрат, раненый в плечо, старался не шевелиться. Кровь густо проступала поверх бинта.

Местные не врали. Дозиметры практически не трещали. Тучи на небе... а когда их не бывает? Солнца нет? Не страшно. Люди страшнее.

Когда разведка добралась до крайних хат, часового они нашли одного. Пьяного и спящего. Связывать капитан не стал. Молча провел ладонью себе по горлу и кивнул сначала на часового, потом на подчиненную, Лизу. Лиза справилась. Без сожаления... практически. А остатки его, если и были, разлетелись чуть позже. Сразу за дверью первого же домика.

Багира, влетевшая внутрь из-за рвущегося наружу тонкого детского крика, не думала. Державшему девчонку за руки — вынесла мозг с первого выстрела. Тому, что пыхтел над малолеткой, врезала промеж тощих волосатых ляжек и только потом, откинув его в сторону, забила до смерти ногами и прикладом АК. Тогда желудок не бунтовал.

Багира дождалась. Выбрала спуск, спокойно глядя в убегающую спину. Приклад толкнул в плечо, силуэт упал. Она села, положив автомат на колени и стала жадно глотать воду. Чуть ныл зуб, зацепленный крошкой кирпича, когда в неё стреляли. Губа распухла, но уже не кровила. Стрельба медленно стихала. Сложно справиться с десантурой из Рязанки, даже когда в ней почти одни бабы, что и говорить.

Последний из тройки, прятавшейся в доме, остался в живых. Ненадолго, надо думать. Саша с Аней, заломав немалого парня, волоком тащили его в центр станицы. Багира встала и пошла к ним, помогать.

Станичные собирались. Стояли, косились на девок в камуфляже и голубых беретах. Перешептывались, щелкали семечки и нервно курили. Багира, сидевшая на прилавке для торговли пенсионеров, смотрела и поражалась. Всё как всегда. Просто люди. Просто военные. Просто преступники. Как-будто никакой войны, никаких ядерных ударов... Уже потом ей рассказали про станичного врача, имевшего сдвиг по поводу ядерного удара и всего прочего. Так что результаты замеров тот станичным довел оперативно. И пока не было дождей люди не боялись.

— Тихо! — капитан вышел вперед. — Слушайте меня!

Люди притихли. Косились и шебуршали, приходя в себя и переставая опасаться. Беда отступила. Так они думали.

— Мы только что уничтожили тех, кто пытался превратить вас в рабов, — капитан заложил большие пальцы за портупею, покачался на каблуках, — наплевав на общую беду. Так вот... станичники, мы это сделали не за просто так. Вы нам немного должны. Сколько? Это вам глава администрации расскажет. А сейчас, чтобы у вас не возникало сомнений в нашей решимости защищать вас всеми возможными способами, проведем публичную демонстрацию наказания за убийство, изнасилование и вооруженный грабеж. Суд теперь один. И это мы.

Притащенный здоровяк, уже разложенный на земле, крепко привязанный руками-ногами к палаточным длинным кольям, вбитым по самые "ушки", начал кричать. Багира вздохнула, приложилась к фляжке. Блевать, так хоть чем-то. Было с чего.

Кол, крепкий, смазанный маслом-переработкой, ему воткнули в задний проход. В быстро выпиленный паз на конце кола вставили веревку, а ее саму зацепили к морде УАЗа-буханки, служившего здесь за скорую. А машина стояла прямо перед лицом матом орущего детины.

Капитан посмотрел на него, закурил и, бледный, сухой, сел за руль. Бандит заголосил сильнее, заплакал детским плачем. В толпе закричали, двигатель УАЗа зажужжал, машина двинулась вперед. Крик ушел в инфразвук, стеганул по ушам плёткой и оборвался.

— Они потом и не спорили... — Багира почесалась в затылке, — дали всё, что нужно. Нас построили и дали выбор. Идти домой, с боекомплектом и сухпаем, или влиться в ряды наемной роты.

— И ты ее выбрала?

— Нет, — Багира зевнула, — я ушла домой. Пешком. Добралась до границы с Ростовом. И потом вернулась назад. Пойду вздремну.

Кённинг четвертый: доказательства жизни

Самарская обл., с. Красный Яр (координаты: 530®29?51? с. ш. 50®239?20? в. д.), 2033 год от РХ:

— Вот ты чудак человек... — гном присвистнул, закуривая самокрутку. — А вот табак у тебя знатный, духовитый.

Морхольд улыбнулся, глядя на него. Парочка поражала. Просто своим наличием. Непохожестью, серьёзностью и вообще. Хотя ещё час назад он и не думал улыбаться. Не до того стало.

Морхольд дошел практически до самого конца. Туман, слева от ограждений, загустел, потемнел и зашевелился. Морхольд остановился, сплюнув. И, впрямь, все когда-то случается в первый раз. Вот те и тролль. Или что хуже.

Тролль впечатлял. Никак не меньше в ширину чудовища, желавшего замочить Морхольда кувалдо-колотушкой. Пусть и ниже, заметнее. Даже внешне существо весьма напоминало ту дрянь. Разве что морду прятало за темным и удивительно целым экраном сварочной маски. И вместо убей-колотилки на плече тащило самую настоящую деревянную дубину, густо усеянную торчащими разнокалиберными ржавыми шипами. Мост даже ухнул, когда та пошла вниз и стукнулась о бетон.

— Беда-а-а-а... — протянул Морхольд. — Ну и хрена ли мне с тобой теперь делать?

Тролль молчал и сопел. Густое белесое дыхание пробивалось через низ маски, клубилось, смешиваясь с туманом. Позади сухо щёлкнуло. Очень знакомым звуком предохранителя, поставленного на боевое положение. Голос любителя подкрадываться оказался подстать, сухой и скрипучий.

— Ты не смущайся, человече... кхе-кхе... скидывай всё. И вали себе откуда шёл. Тролль что-то пробухтел. Ну, точно, прямо как медведь в зоопарке. Морхольд сплюнул.

— А если зал..пу на воротник?

Тролль неожиданно заухал. Прямо как сыч. Засмеялся?

— На каждый хитрый...

— Полна жопа огурцов, точно... — Морхольд ещё раз сплюнул. Так это круто, прямо как в боевиках. — Так поговорим может, или будем фольклором меряться? Писькомерство, оно ж для школьников.

Тролль заухал сильнее. Морхольд натурально разозлился. Ситуация казалась идиотской. Но сзади тоже, сухо и скрипя, засмеялись. Засмеялся.

— А чё ты такой дерзкий? Бессмертным ся щитаеш?

Морхольд покачал головой.

— Я сейчас обернусь. Медленно.

— Да хоть быстро. Ляля, подойди поближе. Вбей его по колена, если дёрнется.

Ляля? Твою-то мать... Морхольд чуть не присвистнул, глядя на громаду, двинувшуюся к нему. Тролля звали Лялей. Если он ещё и девочка, ну, чего тут скажешь? Век живи, век удивляйся.

Он обернулся, стараясь не обращать внимания на тяжёлый топот за спиной. Интересно, громада специально вот так бухает ножищами? Нагнетающе-депрессивный эффект, ага. Психологи подмостовые, етит их за ногу. Воображения вполне хватало. И быть вбитым по колени Морхольду не хотелось.

От де-е-ела-а-а...

Мальчик-с-пальчик. Годзилла-транссексуал Ляля и крохотуля-гоблин с адски злобным морщинистым личиком. Вот только глаза... глаз, оказался молодым. Таким ясным и чистым, как кусок неба, настоящего, виденного Морхольдом за двадцать лет Беды раза три. Второй закрывал глухая повязка. С белым ржущим весёлым черепом. Пираты, ё-моё. Корсары великого Большого Кинеля. Сухопутные.

По грудь Морхольду. Сухой и весь какой-то скукоженный, с нездорово-жёлтой кожей. Длинные руки с совсем уж длинными пальцами узких, но сильных ладоней, держали КС-23. Как кроха умудрился удерживать это чудище, практически не дрожащее, Морхольд не особо понимал. Но этот вопрос волновал куда меньше, чем чёрный зев ствола, практически упершийся ему в нос.

Хотя... сползшие вниз рукава, слишком большой для гнома куртки, показали предплечья. Крепкие, жилистые и совсем неподходящие для такого коротышки. М-да, ситуёвина.

— Дело пытаешь, аль от дела лытаешь? — Поинтересовался, чуть качнувшись, ствол. Морхольд выругался про себя. Ну как ствол мог что-то спросить?

— Гуляю, не видно разве? — Он вздохнул. И замер. Потому как куртка на груди гнома чуть оттопырилась, явив взгляду нечто, совершенно неожиданное.

Как оно бывает? Вроде бы попал ты по самое не балуй, и выхода нет. Вот прям сейчас раз, и случится что-то необратимое. А потом, внимательнее оценив ситуацию, выход находишь легко и непринужденно. Если вовремя включишь голову. Вот прямо как здесь и в текущий момент.

— Куба либре? — Морхольд замер, внимательно наблюдая за чёрным провалом, следившим за ним.

Ствол замер. Дрогнул. Чуть повернул в сторону.

— Патриа о муэрте, блин... — Ствол опустился. Гном поставил его прикладом на бетон и почесал грудь. Поскреб пальцами по красной майке. Такой же, как недавно имелась у Морхольда. С портретом Че. Великого и незабвенного Комманданте. — Я в шоке.

— Такая же фигня, — Морхольд выдохнул. Пот по спине всё же покатился. — Перекурим-перетрём?

— А то.

— Вот ты чудак человек... — гном присвистнул, закуривая самокрутку. — А вот табак у тебя знатный, духовитый.

Морхольд улыбнулся, глядя на него. Парочка поражала. Просто своим наличием. Непохожестью, серьезностью и вообще. Хотя еще час назад он и не думал улыбаться. Не до того стало. А вот сейчас...

Ляля все же оказался мальчиком. Огромным мальчиком, лет пятнадцати. Как и его друг, злобный кроха Зима. Почему Зима тот не объяснил, да Морхольду оно и не требовалось. Ему требовалось пройти дальше. И цели он вроде достиг.

Рассказал всё. Про то, как еле выжил здесь недавно. Про дорогу к семье. Тут гнома и проняло. Гном всхлипнул носом и отвернулся. Морхольд почесал совсем уже начавшую отрастать бороду и задумался. Задумался о том — кто эти двое.

Мутанты? Ну да. Ни с чего другого не меняет людей таким-то вот образом. Мастер-Бластер, не иначе. Разве что Мастер Зима не лилипут, а просто небольшой. Скромный по размерам. Хотя Морхольд и не удивлялся его атаманству. Ляля не снимал маску, смущался, объяснил Зима. Но и так стало ясно — тому лет совсем мало. Что за жизнь?

Два ребенка, ведь Зиме точно не больше шестнадцати, живут разбоем и грабежом. Спокойно мордуют и убивают прохожих, хотя порой оказываются вот такими хорошими парнями.

— А вы как тут вообще оказались-то? — он посмотрел на ребят. — А?

Ляля вздохнул и отошёл, сел, опёршись на дубину и мелко затрясся плечами. Зима затянулся, разом став старше глазом, нахмурился, зло и нехорошо.

— Как-как... побили всех наших. Несколько лет назад. Мы ж кочевали. Туда-сюда, искали где лучше. Тут торговцы встретились, давай рассказывать, что там вот, в Кинеле город. А сейчас они Кротовку восстанавливают. Ну, а мы шли чуть не от Урала. Обрадовались. А дальше...

А дальше Морхольд знал. Вот только, недавно, сам рассказывал Даше Дармовой, стоя перед поездом в Кинеле...

— Да то. — Морхольд поднял свою длинную, и явно тяжелую, сумку. Что-то лязгнуло внутри. — Что тогда, возле поворота на Тимашево, оставшись вдесятером, плевать я хотел на выбор между добром или злом, и то, чью сторону представляю. У Кротовки вот эти самые мужики в спецовках, пропахшие креозотом, маслом, углем, тащили и ремонтировали пути. А на них перла первая часть банды откуда-то со стороны Красного Яра.

Голодные и холодные, больные, мутировавшие, но не люди. Нелюди, девочка. И свой выбор оказалось сделать просто. И каждый его сделал. Когда пришла помощь, нас, тех, кто дышал, оставалось четверо. Шестеро уже остыли. И вокруг, накромсанные, разорванные, посеченные осколками, подыхающие и сгоревшие, лежали еще тридцать голов. Очень опасных и злобных животных.

— Тридцать?!

— Да, тридцать. А через год я услышал про пятьдесят. Тем самым ухом, что только-только отошло. В Красном Яру, куда дошел на обеих ногах, хромая той, что продырявили. Дырку мне прижег Лепёха, ИПП наложил Шамиль. Сейчас, даже и не знаю, арифметическая прогрессия работает вовсю. Ну, как тебе объяснить... эй, земляк?!

Топающий по бурой жиже кинелец обернулся, перехватив удобнее мешок, квохчущий и двигающийся.

— Не помнишь, сколько тогда те десятеро положили у Отрадного?

Мужик почесал затылок, смачно харкнул, прочистил горло и ответил.

— Да чуть ли не сто, земеля. Если не больше.

Морхольд повернулся к Дарье:

— Вот такое волшебство и есть арифметическая прогрессия. И сарафанное радио. Те, дикие, шли к станции, злые, голодные, насквозь больные. Мужики, сколько-то баб, подростки. Основной табор остался дальше, им занимались уже не мы. И победили мы, если уж честно, только из-за грамотно выбранной позиции, какой-никакой, но выучки и боеприпасов. И их усталости.

... — вот так все и вышло. Нас двое и осталось. А куда нам? Мне тогда пятнадцать было. Этому одиннадцать не исполнилось. — Зима покачал головой. — За что положили-то, а?

Морхольд не ответил. Захотелось сделать им что-то хорошее. Извиниться как-то. Ну, не признаваться же в том, что он был там, у перекрестка?

— На вот, — протянул Зиме НР. — Пригодится. Хороший нож. Так как говоришь, лучше идти? Прямо вдоль дороги?

— Угу. Только полями. И держись пролесков. Там если что спрятаться можно.

— Ясно. Слушай, дитё полураспада, откуда ты про Кубулибру там, Че?

Зима усмехнулся, достал откуда-то из глубины своего балахона небольшую замусоленную книжку с портретом Комманданте.

— Проходил тут, как-то, один хрен. Вот, оставил. Интересно же, и... Ляля?!

Ляля стоял у моста. Наклонив голову и еле слышно рыча. Как хороший боевой пес перед поединком. Дубина, крепко взятая обеими ручищами, описывала кривые. Гигант смотрел в туман на той стороне моста. И монотонно, одинаково басовито, клокотал злобой внутри.

Морхольд сглотнул, неожиданно почуяв что-то нехорошее. И знакомое.

— Молот, су..а, Молот... — Зима вскочил, подтягивая КС. — А я картечи взял всего два патрона. Молот, Ляля его чует. Ты, мужик, давай, греби отсюда. Лялю с места не сдвинешь теперь. Он Молота ненавидит. Молот мамку его убил, ещё тогда, давно...

Молот... Морхольд встал, слепо шаря рукой в поисках рюкзака. Молот, значит. Он уже понял, кого увидит посреди медленно тающих жёлтоватых кусков тумана. Да-да, и это вовсе не Дед-Мороз. Это Чудовище.

Чудовище, одетое в невообразимых размеров нечто, сшитое не иначе как из целых шкур двух, а то и трех кабанов. В таких же огроменных чунях с подошвами из тракторной покрышки. С охрененных размеров молотом с крюком на верхней его части. И с рожей, замотанной толстыми полосами брезента. И в старых "совковых" сварочных очках. Жесть, в общем, снова Погибель, Ад и Израиль, слитые воедино. И совершенно живое.

Почему Морхольду показалось, что чудовище шло сюда вовсе не из-за желания прогуляться? Или из-за визита к Зиме с Лялей? Наверное, пятая точка подсказала. Почуяла, так сказать. И спорить с гномом, торопливо запихивающим два патрона картечи в КС он не решился.

И чуть было успел цапнуть себя зубами за язык. Не фигурально, а натурально. Потому как хотел попросить прощения у двух малолеток. Ведь, злая штука судьба, во всех их бедах виноват именно он, Морхольд. И семьи погибла отчасти из-за него. И Молот пришел за ним же. Твою-то мать.

Чудовище по имени Молот, тяжело дыша, остановилось. Огромный кожух, прячущий внутри не менее огромные мышцы, ходил ходуном. Драка со львом потрепала, да как... Но Молот явно радовался встрече с человечком, из-за которого всё и случилось. Сварочные очки прожигали Морхольда прямо как рентгеновский аппарат, не иначе.

Кувалдо-убивалка тяжело ударила по бетону. Ляля рыкнул, делая первый шаг. Дубина завертелась, напоминая тот самый вертолет с винтом на холостом ходу. Воздух свистел и выл. Зима обернулся к Морхольду:

— Беги, нормальный. Вдруг не справимся, он тогда и до тебя доберется. Ищи маму. Ищи семью, бля..ь, тебе говорю!

Тот не послушал. Замер, наблюдая за боем. За схваткой двух странных и страшных гигантов. Не мог оторваться.

Дубина выдержала первый удар. И второй тоже выдержала. Гудело дерево, сталкиваясь с металлом. Сопели, выдыхая четко видимые облачка пара и плевались каплями, двое чудовищ. Молот и Ляля, мрачный маньяк и подмостный тролль сошедшего с ума мира.

Молот, схлопотав удар локтем в плечо, чуть сдвинулся, качнулся, но не упал. Ударил рукоятью, длинным железным ломом. Ляля парировал подставив предплечье. Лязгнуло, как будто металл ударил по металлу. Ляля завизжал и, неимоверно выгнув шею, врезал маской по лицу Молота.

Молот ухнул, отшатнувшись. И тут же, не уловив момент, заработал дубиной в грудь. С хрустом, гулко отдавшимся в сыром воздухе, тяжёлый конец, покрытый шипами, впечатался прямо в грубый зипун. Посередине.

Молот отлетел, и упал.

Зима выдохнул и шагнул вперед. Открыл рот, собираясь что-то сказать, сморщил личико. Ляля быстро оказался рядом с молотом, подняв дубину и радостно завизжав. Морхольд замер, зная, почему-то зная, что будет дальше.

Ручища шевельнулась, дёрнулась, ударила. С той скоростью, что не ждёшь от увальня-медведя. Быстро, молниеносно, убойно. Крюк, описав дугу, попал Ляле в колено. Тот, тоненько вскрикнув и потешно взмахнув руками, шатнулся в сторону. Подпрыгивая на одной ноге и громко всхлипывая, опираясь на дубину, отступал назад.

Молот рывком сел. Зима раззявил тонкий кривой рот, заорал, плюясь и срываясь с места:

— Су..а! Ляля, беги, Ляля!!!

И вот тогда Морхольд побежал сам. Как смог.

За спиной хрипло заверещал Зима:

— Беги, Ляля, беги!

И не было выстрела. Был рёв и треск, звон, грохот от вновь столкнувшихся гигантов. И тянущийся и тянущийся крик так и не выстрелившего гнома.

Серело. День давно катился к вечеру, сумерки спускались всё быстрее. Морхольд шёл, плюясь, как верблюд и иногда прикусывая губу. Левая нога снова не хотела слушаться. Хотя, вот-вот только что, он именно бежал. Тяжело, переваливаясь как откормленная индоутка, но бежал.

Сколько раз он оглянулся? Двадцать, тридцать, больше? Признаваться в собственном страхе не позорно. Не признаются сами себе только глупые люди. Или излишне самоуверенные. Хотя, чаще всего, это одно и то же. Морхольд себя глупым не считал.

Где-то километра два назад вместе с моросью посыпала крупа. И вроде негусто, но заслонила видимость метров на сто. Но до неё, как он не всматривался, никого не видел. И ему почему-то хотелось верить в победу Ляли. Этого огромного ребенка-олигофрена. Но не верилось. Особенно, если вспомнить серого льва.

Он брёл где-то между лесопосадками и куском степи, в стороне от серой крошки, оставшейся от асфальта дороги. До Курумоча, если сложится, дня полтора-два пути. Верить в какой-то транспорт здесь и сейчас просто не мог. Странно, но за все пройденные километры живности практически не встретилось. Так, мелькали птицы, не более. Пару раз Морхольд заметил чёрные точки ворон, круживших в одном месте. Но не пошел в ту сторону.

Даже если там и находился какой-то бродяга, такой же как он, чем ему помочь? Тем более, что падальщики здесь есть. Вряд ли волки водятся только у Отрадного. Стоило поторопиться. С его-то рогатиной, топориком и ножом против стаи... не выстоять. Да и рогатина, к которой он закрепил спальник, перекинув ее через плечо, сразу не поможет. А спальник выкидывать жалко. Глупость, конечно, но жалко.

Морхольд прищурился, стараясь рассмотреть лучше через гуще валящую крупу. Пришлось поднять воротник плаща, ветер никак не желал угомониться хотя бы на немного.

Белёсая вертящаяся стена окружала со всех сторон. Он успел наметить азимут, небольшую рощицу километрах в трех. Стоило поторопиться, чтобы не потерять курс. В такую-то погоду оно немудрено. Шёл, вспоминая все увиденное и не теряя надежды рассмотреть хотя бы что-то через кромешную белую мглу, наступающую всё решительнее.

Морхольд шел, упрямо, как и всегда. Наклонив голову и раскатав шапчонку-маску, густо облепленную снегом, тяжело опираясь на рогатину, хромал вперёд. Воздух хрипло ходил туда-сюда по носоглотке. Булькали бронхи, ежеминутно заставляя отхаркивать вязкую серую слизь. Чёртово курево давало о себе знать. Морхольд сжимал зубы и шел.

Темп он задал хороший. Только вот не справился. Укатали мустанга-иноходца радиоактивные холмы с перелесками и прочая пересечённая местность. Когда перед глазами начала густо клубиться красная дымка, он просто встал. Опёрся о древко и выдохнул.

Руки дрожали. Ноги тряслись. Спина резко, толчками, гнала по телу боль. Пот пропитал лицо, грудь, шею, тёк, казалось, даже по пяткам. Морхольд облизал губы, провёл языком по щетине над верхней губой, уже превратившейся в усы. Если их выжать над кашей, то её и солить не потребуется. Он сглотнул, достал флягу. Зубы стучали по ободку. Воду хотелось глотать глубокими жадными глотками. Но это отдавало чистым самоубийством. Запалиться как не выведенному коню после водопоя — хуже не придумаешь.

Крутящаяся вокруг мгла чуть подутихла. Появились просветы. А рощица, куда он так рвался, оказалась не так и далеко. Придётся чуть вернуться, но он далеко он не ушёл. Морхольд довольно осклабился. Было от чего. Среди деревьев получится переждать нежданную бурю. И, уже знакомо, разливалась от поясницы горячая волна, полностью убирающая боль и дающая возможность двигаться почти свободно.

— Ещё повоюем, ага. Точно тебе говорю, кусок дебила, — он хмыкнул, — пердун старый. Да?

Подумал и ответил:

— Да. Старый стал, говно стал.

На всякий случай оглянулся. Мало ли, вдруг кто подслушивает? И закончил удивительно умную народную присказку:

— А молодой был, тоже говно был.

И двинул к спасительным клёнам, карагачам и березкам. Хотя лучше бы это оказались ёлки. На тех иглы, не осыпаются, а тут — одни голые черные ветки. Корявые и не особо густые.

Морхольд еще раз оглянулся, всматриваясь назад. Молот, пришедший к мосту, напугал. Так сильно, что теперь становилось непонятным — как ночевать? Вряд ли тварь пришла просто так. Морхольд нюхом чуял, что чудовище шло за ним. Ровно, спокойно и неотвратимо. И вряд ли его задержали на мосту странные друзья. И он очень сильно хотел, чтобы эти двое, которых он и осиротил, таки выжили. Хотя уверенность в нём ощущалась в двух вещах.

Урода с кувалдой он ещё увидит. И парни никак не могли выжить. Оба. Жестоко, но справедливо.

Морхольд раздвинул низкие мокрые ветки и оказался на поляне. Большой поляне, с сырой жухлой травой. Рощица оказалась обманкой. Хотя, конечно, места спрятаться от снега ему хватит. Хотя тот вроде бы поутих.

Он оглянулся, ища дерево пораскидистее и постарше. Ветви гуще, и чтобы хоть немного сухого места под ним. Напротив, метрах в двадцати, хрустнуло. И снова. Морхольд замер, лихорадочно соображая — успеет ли спрятаться?.. Не успел.

На поляну, стряхнув с ветвей капли, выскочил... лосёнок. Самый натуральный телок, высокий, тонконогий и явно замученный. Замекал и рванул к Морхольду. Тот сглотнул и уставился на него, не понимая, что делать. Пока лосенок, потешно задирая ноги, бежал, Морхольд заметил и понял для себя три вещи.

На пока тонкой шее, самый пренастоящий, темнел ошейник.

По левому боку, уже подсохнув, протянулись бурые потёки из нескольких ран.

И за ним шел какой-то зверь.

И Морхольду очень не хотелось сейчас драться с этим самым каким-то зверем. Вот совершенно.

Но лосёнок уже подбежал, ткнулся в плащ горбатой мордочкой и снова мекнул. Морхольд совершенно автоматически положил руку на тёплый, мокрый и пахнущий зверем лоб. Лосёнок чуть прянул, вздрогнув, но не отбежал. Прижался ближе, навалившись немалым весом и тяжело поводил боками.

Кусты напротив дрогнули, выпустив охотника. Крепкого, приземистого, с высоко поднятым задом, рыжеватой шубой и тупой мордой.

— Росомаха, твою мать... — Морхольд оторопел. — Откуда же она здесь?

Росомаха, явно не принимая человека за противника, трусила к нему. Росомаха... выросшая до размера телёнка. Зверюга, припершаяся откуда-то с севера. Морхольд крякнул, поправив повязку на глазу, и решил не убегать. Глупо, но он решил именно так. Из-за несмышленого прирученного лосёнка, каким-то странным образом оказавшегося здесь.

Морхольд пихнул его в деревья, сильно, за холку. И шагнул вперед, скинув рюкзак и вьюк с древка. Да... такого у него ещё не было. Честный бой. Человек против зверя. Никакого свинца, никакого пороха. Только мускулы против мышц, когти и зубы против стали. Он оскалился, глядя на спокойно приближающегося зверя. А росомаха, встав, оскалилась в ответ.

— Ты принимаешь бой, мешок ты шерстяной, — Морхольд сплюнул, — давай, иди сюда, ну!

Росомаха мягко двинулась по дуге. От середины поляны ей идти метров семь, не меньше. Хитрым и путаным шагом. Косолапым и обманчиво неуклюжим шагом зверя, бывшего опасным ещё до Беды.

Морхольд, наклонив в её сторону жало и перехватив ратовище посередине, старался не упустить момента, когда та, хрипло засмеявшись-закашляв кинется на него. Какие у него шансы? Против такого вот зверя, заметно подросшего за двадцать лет? Да практически никаких.

Бродяга севера. Одиночка, шугающая даже волков. Причем стаями. Хитрая бестия, родственница совершенного безобидного соболя. Неутомимая путешественница, во время своих странствий проходящая тысячи километров. Жрущая всё подряд и могущая забить даже взрослого лося. Пусть и не всегда и с большой долей удачи. Лютая в схватке с любым противником и редко отступающая даже перед хозяином тайги.

Когда-то ненужные знания из Вики всплывали в голове сами собой. Нет бы лучше читал что-то на охотничьих форумах. Там, где редкие эксцентричные безумцы могли рассказать про самый древний способ охоты. Такой же, как и него, с рогатиной и ножом. Или топором, что куда лучше.

Куда её бить? Хотя... мало ли, что могла отрастить себе мутировавшая тварь? Какие-нибудь хрящевые бляшки под толстенной шерстью. Или увеличившаяся костная масса самой грудины. Чёрт знает.

Кусты напротив задрожали. А вот захрустеть не успели. Росомаха успела немного больше, ей просто не хватило длины крепких сильных, но немного коротких лап. Коротких по отношению к ещё одному звериному гостю.

Бык не молчал. Рёв ударил по ушам, как сигнал тепловоза, несущегося по путям, забитыми дураками. Да и вообще, появление папаши лосенка весьма походило на локомотив. Огромный, серо-сивый, украшенный развесистыми ветвями рогов, с тёмными злющими глазами, острыми чёрными копытами и весящий явно около тонны. Или чутка меньше. Килограмм на сто, где-то так, если на глазок.

Росомаха практически успела к спасительным деревьям, потешно прыгая и подрагивая задом. Практически. Лось пролетел над ней, вытянувшись в прыжке. И ударив вниз задними ногами.

Росомаху откинуло назад, высоко подбросив. Бык, развернувшись и взрыв землю вперемежку с травой, уже оказался рядом. Мотнул головой, принимая рогами, заставив большущего зверя залаять от боли. Ну и живучая, удивился Морхольд. Пусть и ненадолго. Лось дал ей упасть. А потом, встав на дыбы, ударил передними копытами. Всем весом, безжалостно и неумолимо. Как и положено отцу, защищающему ребенка.

Хрустнуло, чавкнуло, еле слышно плеснуло. Росомаха превратилась в рыжий мохнатый тюк, набитый раскрошенными костями, переливающейся кровавой слизью вперемежку с кишками и прочей требухой. А бык, фыркнув ноздрями, повернулся к лосёенку. Ну и, соответственно, к Морхольду. Хотя тот уже сидел на ближайшей березе, наплевав на брошенный рюкзак. Мыслить надо здраво. И от такого разъяренного папаши бежать сразу.

Бык потянулся к лосёнку, дрожащему рядом с ним. Обнюхал, смешно, по-телячьи, замычавшего. Шумно вздохнул, почуяв кровь. Принюхался и несколько раз провел длинным малиновым языком по не особо длинным, но широким рубцам. Но про Морхольда не забыл. Несколько раз поднял голову, глядя тому прямо в глаза и один раз, заставив его вздрогнуть, изобразил паровозную сирену.

Морхольд очень надеялся, что счастливые рогатые родственники теперь слиняют. Но бык явно не торопился. И, что оказалось хуже всего, ошейник у него также присутствовал. Разве что размерами он оказался с хомут для лошади.

И с хозяином эверюшек встречаться не хотелось. Но если звери именно домашние, то могут стоять и ждать здесь человека хоть до Рагнарёка. Да что там, хоть до рака, свистнувшего на горе или до морковкиного заговения.

— Эй, друг! — донеслось со стороны всё тех же кустов, — ты там долго сидеть собираешься?

Крупу понесло снова, и Морхольду пришлось вглядеться, чтобы разобрать — а кого ж там принесло?

А принесло вполне себе обычного дядю, одетого в прорезиненый плащ, сапоги-кирзачи и старые армейские штаны-ватники. Ну и, конечно, с двустволкой в руках. Это явно правильный мужик, которому наплевать на патроны к автомату. Лишь бы водились порох, пыжи и гильзы для его "двенашки". А уж напихать в патрон можно чего угодно. Хоть пули-боло, с проволокой между двух свинцовых шариков.

— Да могу пока и посидеть тут, если никому не помешаю.

Морхольд прикидывал — что и как сделать? Вариантов оказалось немного. Нож достать незаметно не получится. А рогатиной не размахнешься. Да и кидать её он не умел. Беда прям.

— Слезай, — мужик потрепал лосёнку за холку, погладил Быка, — Тихо, Бурый, тихо, мой хороший. Я видел, как ты детку хотел защитить. Не бойся, слезай. Хотя, посиди. Сейчас Жива придет, уведет зверей. Бурый волнуется, за дитё переживает.

— Так я посижу, покурю?

— Посиди. А курить ты б бросал. Вредная привычка.

— Угу.

Из кустов появилось существо. Существо оказалось женщиной. Возраст не угадаешь. Круглая, полноватая, укутанная в какие-то телогрейки и в нескольких юбках. В чувашском платке на голове. Или в мордовском? Чёрт знает. С сумкой на боку.

Женщина на Морхольда внимания не обратила. Совершенно. Видать, привыкла, что здесь по деревьям мужики с рогатинами постоянно сидят. Подскочила, что-то лопоча, к лосёнку, не думая и не боясь отогнала быка. И начала таскать из сумки какие-то банки, тут же, несмотря на снег с ветром, запахнувшие травами, медом, чем-то типа дёгтя, совсем непонятными вещами.

— Ветеринар? — поинтересовался Морхольд. — Здрасьте...

— Я лекарь, — буркнула тётя, — мне всё равно кого лечить. Хотя вот этих лечить приятнее, чем дураков, сидящих на деревьях.

— А зачем меня лечить? — еще сильнее поинтересовался Морхольд.

— Завтра поймёешь, — снова буркнула тётя, — слезай и иди с Шимуном. Спину тоже поправим.

— Я Шимун, — мужик наклонил голову. — А ты кто?

— Морхольд. — Морхольд задумался и прислушался к себе.

Хреново, но тётя видно и впрямь лекарь. Пока шёл и готовился к бою, ничего не замечал. Но валяние в грязи в Отрадном на пользу не пошло. На глаза давило, в носоглотке ощутимо карябали крохотные коготки. Дас ист нихт безондерс гут, йа.

— Чего ты там трындишь? — Шимун повесил ружьё на плечо. — Бредишь уже? Температура?

— Это не есть хорошо, — снова буркнула тётя, — немецкий, неуч.

— Век живи, век учись.

— Ну-ну, — она вытерла руки о юбку, и сняла с широкого пояса с кармашками верёвку. — Бурый, дай шею.

Бурый покорно подставил мощную выю с хомутом-ошейником. Тётя Жива привязала веревку и пошла куда-то в кусты. Лосёнок потянулся следом. Шимун проводил их взглядом, наклонился и поднял Морхольдовы пожитки.

— Что со спиной?

Морхольд аккуратно сполз и поморщился.

— Хрен знает. Взрыв был рядом. Ну вот, в себя пришел, а оно вот так.

— Ладно, пошли. — Шимун потопал к кустам. — Поздно, холодает. Под крышу надо.

Крыша оказалась непростая. Крыша была на колесах. Огромного фургона, запряженного лосями. Морхольд выдохнул и решил не удивляться ещё больше. Не получилось.

Размер транспорта он смог понять, только подойдя. С половину нормальной шаланды на восемьдесят два куба, не иначе. Одна вторая грузовой фуры, охренеть не встать. На трех мостах, именно так. С двойными широченными покрышками на каждом. Со стенками, плотно закрытыми толстым промасленным брезентом. С натуральной и открытой сейчас дверью на "корме". В которую кто-то только что зашел. И даже с чем-то вроде наблюдательной башенки на макушке. Лосей, запряженных в фургон оказалось десять. А как ещё тащить эдакое чудо?

— Вот так и живем, — Шимун улыбнулся, — нравится?

Сейчас по душе Морхольду пришелся бы даже свинарник. Лишь бы сухой и с крышей. Но говорить об этом он, само собой, не стал.

У задней части фургона имелась, так сказать, дополнительная опция. Навес, опирающийся на два крепких столбика. Под ним, как-то чихав на ветер и лютые осадки, мирно горел костерок. В специально вырытой ямке, сумасшедше пахнув чем-то вкусным. Даже, скорее всего, не просто "чем-то". А очень даже какой-то кашей. И с мясом.

Морхольд даже застыдился. Так бурно и громко заявил о себе желудок. Шимун, покосившись через плечо, только улыбнулся.

— На всех хватит, Янка варит.

Точно, возле котла, висевшего на металлическом раскладном треножнике, суетилась узенькая девичья фигурка. Помешивала, даже что-то подсыпала. Жива, виднеющаяся с задней стороны, у лосей, все продолжала колдовать над привязанным к колеса лосёнком.

— Встречай гостя, Ян, — Шимун подошёел и плюхнулся на раскладной стул для пикника. — Это Морхольд.

Яна подняла голову и посмотрела. Насквозь, очень чистыми серыми глазами. Улыбнулась, став похожей на какую-то милую антропоморфную диснеевскую мышку. И еще милее шмыгнула курносым носом.

— Здрасьте!

— Здравствуйте, — он поискал глазами вокруг и прицелился на колоду, явно служившую и для рубки дров, и для рубки мяса.

— Стой, друг, — Шимун протянул руку к двери. Оттуда протянули еще один складной стул. — На, садись.

— Спасибо. — Морхольд собрался было сесть, но не вышло.

— Куда садись? — Жива появилась из-за фургона, сердито смахнула с лица пот. — Марш внутрь, быстро!

Он послушался. Шагнул к опущенной складной лестнице, когда фургон чуть просел, выпуская двоих. Мрачного крепыша в фуфайке и ОЗК поверх неё, и рыжего тощего парня с хитрым тонким лицом.

— А, да, — Шимун повернулся к ним. — Морхольд, это Петя. А вот этот рыжий любит, когда его зовут Гамбитом. Глупо, но приходится терпеть. Парни — Морхольд. Честный бродяга, защитник лосят и просто хороший человек... наверное. И немножко больной.

Пётр буркнул что-то вроде "свалился на нашу голову" и протопал куда-то к лосям. Гамбит весело оскалился сахарно-белой ухмылкой и протянул узкую сильную ладонь.

— Болен? — длинная и подбритая пополам бровь весело изогнулась вопросительным знаком. — Шизофрения? Дизентерия? Или просто почесуха?

— Болтун и трепло, — Жива покачала головой, — брысь Пете помогать.

— Ухожу, ухожу, и в тот же миг, веселое созданье, включив форсаж...

— А волшебного пенделя за такие слова? — нахмурилась Жива. — А?

Шимун усмехнулся, глядя на прыснувшего в снова повалившую крупу Гамбита. И повернулся к Живе:

— Так ему, Жив, не есть что ли?

— Нет, — буркнула тетя, — вот именно ему не есть. Ему пить. Яна, вскипяти чайник. Большой. И завари ромашку, с медом. И...

— И малину запарю, — девушка улыбнулась, показав щербинку между верхних зубов, — все понятно и ясно.

Приятно удивившись Морхольд полез внутрь. Нерешительно встал у самой двери. Покосился на резиновую дорожку, уходившую к нескольким перегородкам из ткани, делившим фургон на части.

— Чего встал, — поинтересовалась Жива, — боишься, что съедим?

— Наследить не хочется. У вас чисто тут.

— Воспитанный... надо же. Заходи.

— Стой.

Морхольд засопел.

— Позови Шимуна. Пожалуйста.

Жива покрутила пальцем у виска:

— Ты чего своё и моё время тратишь зря?

— Позови.

Она вздохнула и, откинув толстый полог, берегущий тепло, выглянула наружу. Шимун появился почти сразу. И серьёзный, это становилось ясно глядя ему в глаза. Прищуренные и внимательные.

— За мной могут идти, — Морхольд прикусил губу, — простите, ребят, сразу не сказал.

— Кто?

— Не знаю. Не человек, чудовище просто. Огромный, не просмотришь, даже если захочешь.

— Ты ему чем насолил?

Морхольд шмыгнул носом. Внутри фургона оказалось не просто тепло. Здесь было именно осязаемое тепло. Живое, волнами идущее от печки, спрятанной где-то за занавесками-перегородками.

— Не сдался ему и не помер. Вот, думаю, и обидно стало. Мало ли, вдруг он головы коллекционирует и ему моя сильно понравилась.

— Вон чего... — Шимун поскреб подбородок. — Да и черт с ним. Иди лечись. Ты малыша спас, не бросим же мы тебя. Иди, говорю, не переживай. Иди!

Морхольд посмотрел прямо в его глаза. И поверил. Да, он мог просто идти отдыхать. Шимун говорил правду. Он мог защитить всех своих близких. И даже его, идиота и почти инвалида Морхольда.

Жизнь странная штука. Он всегда боялся оказаться именно вот так, когда его собственное тело не слушалось. Страшился даже представить что-то подобное. И сейчас, когда оно все же случилось, мир не перевернулся. Да, всё стало другим. Но Морхольд неожиданно для самого себя принял перемены стойко. И помощь принимал так, как никогда бы раньше себе не позволил. Он не любил оставаться в должниках. Но выхода-то не было.

Жива ждала его ближе к "носу" фургона. Нетерпеливо постукивала ладным и хорошо стачанным ботинком и хмурилась. Морхольд, плюнув на приличия, потопал к ней. Заглянул в предлагаемый закуток. Хмыкнул.

Светильник из консервной банки с жиром и фитилём из куска полотняного ремня. Наружняя стенка полностью прикрыта несколькими овчинами. Топчан, крепкий, сколоченный из досок, накрытый той же овчиной. Подушка... Морхольд снова хмыкнул. Подушка явно оказалась со складов "Икеи", не иначе. Ага, даже этикетка осталась. И откидной столик, на котором уже стояла парящая большая миска с водой.

— Раздевайся, садись, — Жива достала из одного из кармашков медицинские ножницы, — быстро давай.

Морхольд закряхтел, стаскивая плащ и остальное. Сапоги сползали неохотно, промокшие насквозь. Брюки он стаскивал шипя от вновь прорезавшейся боли в спине.

— Трусы можешь оставить, — разрешила Жива, — стриптиз в твоем исполнении мне неинтересен.

— У меня кальсоны, — обиделся Морхольд, — и не собирался их снимать.

— Скажу — снимешь, — она показала ему на топчан и зажгла пару свечек, взявшихся неожиданно ярко, — а теперь сиди, молчи, делай что скажу и отвечай тоже как скажу.

— Слушаюсь, мой генерал.

— У-ню-ню я тебе, — погрозила пухленьким пальцем и продолжила извлекать медикаменты, фармакологию и гомеопатию, — не сметь самому перевязки снимать.

Морхольд, чуть стесняясь собственных, густо пахнущих, онучей, наконец-то сел. В крестце явственно щелкнуло и кольнуло. Сильно кольнуло.

— Мм-м, да тут дело вовсе и не взрывах... — она покачала головой, — Раньше-то таким многие страдали. Хотя, надо думать, и взрывы ваши, мальчишичьи, роль сыграли. Ну-ка, мил друг, повернись на свет. Ого, вот это синяки. Тебя о что так приложило? Не знаешь? Да и ладно. Руку давай, да не дёргайся, не откушу. Костлявая больно, чего в ней есть? Стрептоцид и линамент по Вишневскому, ну, конечно, что еще мужик может прилепить на такие открытые повреждения кожного покрова и мягких тканей?

Морхольд слушал, сопя и чётко понимая, что его клонит в сон. Тарахтение Живы работало как надо, это он понял сразу. Лекарь из неё, видно, хороший. Так и стоило многим врачам поступать: болтать, болтать, заговаривать пациентов, пока их же и кромсают. На своём опыте убедился.

Как-то Морхольду пришлось переносить под местным, не самым сильным, наркозом, вскрытие и чистку панариция. Если бы не хирург-краснобай, он бы пару раз запрыгнул на стенку. А так, слушая анекдот за анекдотом, и не заметил, как палец превратился в тугой белый и пахнущей стерильностью кокон. Пока тот густо не набух красным от раскромсанной первой фаланги и вырезанного ногтя. Так и тут, пока он это вспоминал, Жива уже ловко срезала повязку с глаза.

— Ох ты ж, как тебя резануло, бедного. Так, потерпи, сейчас будет щипать. Чего, чего, ну-ка, не дергайся. Да, жжёт, а как ещё? Терпи, сказала. Вот, вот так хорошо. Чем пахнет? Ты все равно такого не знаешь. Вытяжка из трав и страшный секрет... поможет. Воспаление убирать надо. Видеть? Сколько пальцев? Ну... могло быть и хуже. С собой дам? А кто тебя отпустит? Да и посмотрим, как ты завтра-то будешь. Чувствовать, чего ещё? Да лет тебе сколько, милый? Ну, почти как мне, да, ровесники. А откуда могу про стриптиз знать, по-твоему? Так...

Она смахнула пот со лба. Пригревало знатно. Тяжёлая подушка сна давила сильнее. Морхольд хотел улечься и заснуть. Но тётя-ровесница, трындыча и трындя, не разрешала. Хотя уложить на живот уложила.

— Терпи, так надо. Барсучий жир, змеиный яд, жабья икра и кровь некрещённых младенцев. Да ну тебя. Чуешь, чем пахнет? Народная медицина многое умела... и умеет. Образование? Нет у меня образования. Ролевик я, с большим стажем игр перед войной. Смешно? Кому как. Там и научилась, и до этого училась. Ага... вот здесь больно? Тихо, не маленький мальчик! М-да... Да, Янчик, заноси.

Девчушка зашла, держа в руках деревянный круглый поднос с кружками. Тремя. С густо валившим от них паром. Поставила на столик, рассыпалась в веснушках улыбки и ушла. Доброе и светлое тёплое существо, прям как небольшой золотистый кусочек солнца. Морхольд улыбнулся. Легко и очень-очень по-доброму. Давно не встречалась такая солнечная личность.

— Э-э-э, милок, ну-ка т-п-р-р-у! -Жива щёлкнула его по лбу пальцем. Щелчок вышел ощутимым. — Куда зенки бесстыжие вытаращил, а? Да у тебя по глазам твоим паскудным видно, что кобель кобелем. Я тебе сейчас вот клизму поставлю. Понял?

Морхольд уткнулся лицом в подушку и улыбнулся. Тётка Жива ему нравилась. Суетилась, ворчала, что-то там надувалась как квочка, но всё равно нравилась.

— Так... слушай внимательно. Спасибо, Яночка. Лежи, бестолочь, дай мази впитаться. Спасибо за ведро. И ещё воду да, поставь сюда. Будет пить, будет. Как пёс шелудивый лакать из лужи после случки начнет. Лежи, говорю.

Стукнуло. Морхольд вздохнул. После принесёного поганого ведра о каком тут кобелячестве речь-то может идти?

— Выпьешь ромашку, малину. И потом вот это. Воняет? Потерпишь. Я ж терплю твои портянки у себя под носом. Это последнее, залпом. И под одеяло. Потеть, сильно не орать, по нужде в ведро. Быстро!

Он послушался. Выпил первое, второе и третье. После третьего, где явственно ощущался спирт вперемежку с целым луговым, полевым и лесным букетом, а также шишки, коренья и почки, Живе явно не стоило переживать о его, Морхольда, непослушании. Как сидел, так и рухнул, начав покрываться горячей липкой испариной.

Жива взяла серое в черную клетку залатанное шерстяное одеяло и накрыла бродягу. Одела на светильник стеклянный колпак, приспособленный из потолочного плафона, и ушла. Лекарка прекрасно знала, что будет дальше.

Холод сменялся палящей жарой. Острые раскаленные иглы проникали повсюду. Алые клещи, только из огня, с жутким хрустом ломали суставы и дробили ребра. Прозрачный, похожий на отливку стекла, коловорот со скрипом вкручивался в голову. Сразу в нескольких местах. И сразу же за ним, наваливаясь со всех сторон, Морхольда окутывало колючее снежное одеяло.

Лёд ломил все тело, выгибал позвоночник и перехватывал горло. Продирал морозом прямо под кожей, заставлял зубы выстукивать затейливый мотив кастаньет. Щипцами, обжигающими от толстого инея на них, пытался добраться до самого сердца.

Морхольд, сжавшись в комок, плакал. Слёзы, не останавливаясь, катились по лицу. Мешались с потом, пропитавшим и подушку, и одеяло. Горло, сипло хрипя, перехватывало еле слышные стоны. Рот, сухой и трескучий, ныл. Сил дотянуться до большой кружки с водой просто не было. Совершенно.

Его снова скрутило. Морхольд уткнулся в воняющую потом и грязью подушку, вцепился зубами, прокусив наволочку и добравшись до синтетики набивки. Хлопок трещал, наполняя рот мельчайшими волокнами ткани. Изнутри, раскручиваясь пружиной, начинал выходить вой.

Занавеска отлетела в сторону. Прохладная, не пугающая льдом ладошка легла ему на голову. Чуть позже по лбу прошлось мягкое и ворсистое, смахивая едкий текучий пот.

— Тихо, тихо... — Яна, присев на топчан, гладила его по волосам. Морхольд, спрятав лицо в подушку, старался не смотреть на неё. Такой стыд ему не попадался. Так перед девушками он не позорился.

— Тихо... — повторила она, — не надо, не переживай. Это только одна ночь, потом пройдет. Будет слабость, но не будет болезни. Жива знает своё дело. Она уже делает тебе вторую порцию.

Морхольд дико покосился на нее. Вторую? Издевается?

— Смешно... — Яна улыбнулась. — Ты бы себя видел сейчас. Заснешь, часов на восемь, и не проснёешься, пока всё не закончится. Там успокоительное.

Морхольд выдохнул. И кивнул на кружку.

— Ой, прости...

Ободок стучал по зубам уже не так сильно. Она ли помогла, или то, что окончательно проснулся, черт знает. Вода согрелась, текла по пересохшему горлу легко и свободно. Выглотал кружку на пол-литра секунд за пять. Выдохнул и сел. Смотря на то самое ведро. И на неё.

— Я помогу.

— Выйди, пожалуйста, — Морхольд выдохнул слова как можно быстрее. Сил у него не осталось. — Пожалуйста.

Яна прикусила губу, дёрнула щекой. И все-таки вышла.

Морхольд оперся о столик, надеясь не сломать его. Встал, пошатываясь. На два шага к ведру у него ушло чуть меньше минуты. А потом пришлось закрыть глаза и не думать ни о чем. Ни о звуках, разносящихся по всему фургону. Ни о запахе. Он больной. И точка. А Яна чудо. И такие девушки не про него. И вообще, у него есть цель.

Он уже снова лежал, когда занавеска дёрнулась. Слава Ктулху, там стояла Жива. С небольшой склянкой в руке. Спиртом тянуло так, что его даже передернуло.

— Могу поджечь, — Жива усмехнулась, — как абсент в клубах. Помнишь?

— Иди ты... — Морхольда потрясывало, когда снова пришлось садиться. — Чуть не помер.

Она пожала плечами.

— Захотела бы, помер бы. Пей.

Морхольд выпил. И умер. Провалился в вязкую глубокую чернь, изредка пересекаемую синими всполохами. И остался в ней. В коротком, до утра, аду. Его личном аду, где Морхольд оказался в прошлом. В своём прошлом, что так и не случилось. В прошлом, из-за спокойствия и мира которого хотелось плакать. И от его конца тоже. Снова.

Опс... вот она и пятница. Наконец-то. Вечер, июнь-месяц, тепло, выходные... прекрасно. Срочно-срочно валим из офиса, да живее. Нас что-то держит? Подруга-тень согласно кивает: да, и нечего притворяться, что не знаешь, что именно? Хорошо-хорошо, я быстро".

Бац-клац по модно-чёрной клаве. Резко и точно печатаем всё, что будет нужно в понедельник. Домой брать не хочется, так как дома в субботею и sonnabend надо отдыхать. Пляж там, стройные и загорелые тела, алкоголя немного, party на открытом воздухе. А раз за всё это нужно платить — так приходится срочно заканчивать все дела. Иначе и платить нечем будет. Интересно: есть кто-то ещё в офисе? Кто это там копытцами стучит? Да не один? Трудоголики завелись, не иначе, это плохо. Нас, любителей поработать, и дустом потом не выведешь.

В коридоре яркий свет. И тень Морхольда заинтересованно присматривается к своим товаркам, появившимся в проёме. А-а-а-а... Всё стразу ясно. Длинная, острая и худая жердина главбухини, кокетливая клепсидрочка финансовой повелительницы и высокий твёрдый параллелепипед исполнительного директора. Да и голоса тоже их.

Действительно, прямо удивительно, тень Морхольда соглашется с нашей остро-худой, и чего это вы в пятницу, да? Ну-ну, конечно бюджет готовите. Тень-подружка согласно кивает головой, наверняка уже перекинувшись парой слов с такими же, как и она. Хотя... есть, всегда, два варианта.

При первом — две тени, та, которая с выпуклостями и строго-жёсткая, будут стоять в обнимку, и любоваться закатом. Во втором, те же, будут сплетаться во-о-о-н на том самом диване, кожаном и скрипучем, что стоит у финансини в кабинете. Кто знает, какой лучше для разведённого мужика и матери двух детей, на которую давно забил ейный муженёк?

Бухгалтерша идёт к лифту. Даже и смотреть не нужно, чтобы понять, какое у неё сейчас выражение лица. Ну, точь-в-точь как девушка из Смольного, которая застукала на сеновале кучера Семёна с кухаркой Палашкой. Такое же, наверняка, как будто зараз съела кило лимонов. Развратники, ага, и на семью ей, финдиректору, глубоко наплевать. Эх, грымза ты, грымза...

Морхольдова тень соглашается и представляет, как вечером из подъезда, где живёт их острый главбух, выйдут: похожая на страдающего (хотя куда уж дальше) полнотой Винни-Пуха, тень её мужа, её собственная, и похожие на сиамских близнецов, семенящие сына и его жены. Погрузятся в пузатенькую "одиннадцатую", которая при закате будет, отражаясь в сером асфальте, похожа на минивен. И упылят на дачу. На все выходные. И давай там... Выдавать стахановские рекорды по вскапыванию-полке-обрезке-корчеванию-поливке-и-посадке.

А второй вариант? Есть, лежит запылённым на антресолях, и в нём глубокие тени, полненькая и острая, ложатся в сторону от театральных кресел. А сиамская... она теряется среди многих таких же где-то, где весло, много музыки, света стробоскопов и веселья. Возможно ли?

Всё, всё, товарищи, я тоже ухожу. Морхольдова тень, радостно подпрыгивая, идёт за ним к лифту. Сзади чуть слышно скрипит дверь, закрываясь. Счастья вам. И людям, и их спутникам.

Ох, как на улице-то хорошо! Солнце ещё высоко, тепло, пахнет ещё свежими, хотя уже и не клейкими, берёзовыми листочками. Прямо хоть пой от наслаждения жизнью. Вперёд, вперёд. Сегодня Морхольд без автомобиля, своим ходом. И очень даже не против. Ни он, ни его тень. Она бежит сейчас впереди, рассматривая встречных и поперечных. Любопытная подруга. Да и сам Морхольд тоже, если уж откровенно говорить. Ничего не может с собой поделать, любит наблюдать за людьми.

Вот, красиво, как по подиуму, идёт девочка, совсем молоденькая. Волосы до попы, ноги длинные-шоколадные, разрез на лёгком платье до... самой верхней из всех верхних, трети бедра, в верхнем вырезе — не то, что прыгает, нет. Там плавно, как морские волны, колышется. Очёчки и сумка от "Gucci", туфли от ещё кого-то. А тень?.. Ну-у-у на те... чего это она такая сгорбленная? И плечики трясутся. Подруга, а сходи... уже успела, ну умничка. И?

Ну конечно. А чего ж ещё могло быть? Думать надо было, думать, своей красивой головой. Да, такие они, мужики, а ты что себе думала? Ну, не плачь. И стоит-то совсем ничего... А варианты? Наверное, их будет больше, чем два.

Красивая молодая женщина с упакованным кавалером под ручку. В глазах упоение жизнью и своей красотой, ни сожаления о том маленьком куске фарша, который не так давно вытащили из неё. А по ночам, когда очередной тест на беременность летит в ведро с кусками использованной туалетной бумаги — слёзы, слёзы и боль.

Она же, такая же красивая, но не такая уверенная в себе и в жизни, толкающая впереди себя коляску, купленную через газету "Из рук в руки", в корзинке пакет из "Магнита" или "Пятёрочки".

И та же самая красавица, только с коляской из "Детского мира", модной, трёхколёсной. И с упакованным товарищем. Какой вариант будет, а, подруга-тень? И Морхольд не знает... Ладно, иди красиво, бабочка-папильон, всё у тебя образуется.

А это кто? Ох, какие они. Даже не тянет назвать дедом или бабкой. И даже пенсионерами не тянет обзывать. Не подходит оно ни к гвардейской выправке пожилого мужчины с рядом орденских планок, ни к его женщине, в лёгком летнем плаще и шёлковом шарфике на шее. Идут плавно, аккуратно и уверенно. Смотрят на мир уже не такими, как в юности, цветными глазами. Но всё равно — твёрдо и чуть с насмешкой.

И тень-подруга уже закрутилась перед аристократически вычурными их спутниками, сняла, взявшуюся откуда не возьмись треуголку, помотала плюмажем, отвешивая церемониальный поклон. Дама пролорнировала молодого (ну да, подруга сейчас в образе) повесу. Кавалер качнул гордой, гвардейской головой с римским профилем. Вот ведь, были люди в их-то время...

Вперёд, вперёд. По лестнице, шаркая в прыжке подошвами "Конверсов" по выщербленным ступенькам. Остановка, люди, спешащие домой, поток жёлтого и оранжевого цвета, текущий мимо в серой асфальтной струе. Что тут интересного?

Студентишка, стоит, делает вид, что листает конспекты. А тень мечется, убегая в сторону от двух полицейских, которые настойчиво хотят утянуть её в сторону военкомата. Владельцы их, тех, чьи фуражки на асфальте вытянуты как у эсесовцев, тоже присматриваются к парнишке. А ведь исключили, точно...

Чуть подпитый работяга, едущий с шабашки. Он-то ещё стоит, прислонясь к железяке остановки, а вот тень... Размазало её бедную по нагретой поверхности тротуара, вырубает.

Мама, уставшая, держащая аж двоих малолетних хулигашек за руки. Они вырываются. Хотят ещё поноситься, не смотря на сутолоку и проносящиеся машины. Хорошо, что это крашеное в солнечный цвет очарование не видит, что творят их тени, уже залезшие на самый козырек, под которым прячутся от лучей закатного солнца их хозяева.

И ещё. И ещё. Великое множество и людей, и теней. У каждого — своя собственная жизнь. О! Вот и маршрутка. Прыг в неё, и надо же!!! Свободное сиденье, можно включить что-нибудь, и смотреть за окно. Тень прижукливается рядом, сворачивается в комочек и довольно урчит. Ну да, дорогая, набегалась. Потерпи, скоро приедем домой. А за окном?..

О-о-о-о... там целый хоровод и калейдоскоп, смешивающийся в водовороте тех, чья жизнь зависит от света:

Вон какой-то кот, похожий на японские мультфильмы, носится за одной из героинь сказки про паренька с луковичной головой. А вот виднеется девушка, точно, похожая на участницу боевика про пиратов. Ту, что была колдуньей Вуду. А это кто? Интересная тень, то молодая девушка, то умная и пожившая женщина. Что-то большое и пушистое, с хвостом и торчащими ушами. Человек, мгновенно превращающийся в гибкое змеиное тело. Кто-то странный, перетекающий из образа в образ. Девушка с волной кудрей и почему-то с лютней. Кролик, снимающий цилиндр и извлекающий кувалду. Паренёк, похожий силуэтом на Джонни, гуляющего по коробкам разного цвета. Мириады, миллионы, вселенные, живущие рядом...

Вечер. Тени успокаиваются и уходят. До утра. Спокойной ночи, подружка.

Ночь превращается в день. Вскипает раскаленным газовым облаком. Жжёт непереносимым и все плавящим жаром. Убивает и людей, и их тени. Разрывает в клочья и уничтожает в топке ядерного огня.

Солнце, не пробившееся через серые низкие тучи, ничего не может. Но и так знает, что все кончено. И что внизу нет никого и ничего. Ни людей. Ни теней.

Морхольд вздрогнул и проснулся. Сглотнул слюну, шмыгнул носом. Приснится же такое, а? И где он всеё-таки?

Судя по запаху, там же, в фургоне. Это не приснилось.

Пахло золой и углями от печи, находящейся рядом. Его, Морхольда, потом. Литрами мерять надо, наверное. Что за лекарство у Живы, кто знает, но сейчас он верил в своёе выздоровление. Слабость? Ничего, пройдёт.

Фургон поскрипывал, явно находясь в движении. А вот это не очень хорошо. Ему, может быть, вовсе и не по пути с ними, а? Морхольд решил встать. Не получилось.

Руки и ноги кто-то притянул к топчану. Стянул плотным, хотя и мягким. Вляпался всёе-таки, всё-таки вляпался. Верить в это не хотелось. Совершенно.

Он дёрнул руки, надеясь как-то растянуть то ли веревки, то ли ремни. Но толку-то, толку? Сил осталось на еле заметные подергивания. Морхольд скрипнул зубами, злясь на самого себя и не понимая: зачем это? Лечить, ухаживать? И зачем он им вообще?

Неожиданно топчан еле заметно дрогнул. Что за хрень? Морхольд, как мог, приподнял голову, уже чувствуя странные касания по ноге. Этого ему не хватало!

По овчине, замерев на мгновение и тут же прыгнув, шло, не кралось а шло, нечто. Небольшое, вытянутое, с четырьмя сильными кривыми лапками, поверх чешуйчатой кожи покрытое чем-то вроде крохотных крапчатых перышек.

Нечто быстро оказалось у него на груди. Село, по-кошачьи поскребя когтями, нагнуло длинную шею. Мелькнул тёмный язык, и нечто зашипело, оскалившись. Мягко и сочно чвакнув, из верхней челюсти медленно выползли клыки. Блеснули прозрачным и жидким на загнутых кончиках. Морхольд судорожно вздохнул. Нечто ещё раз зашипело.

Дом у дороги-5:

Одноглазый слушал ветер и успокоившийся дождь за окном. Да, уже не хлестало, не пыталось влезть внутрь ангара пахнущее водой и кислотой чудище. Это не очень хорошо. Здесь, в глуши, после дождя кто только не проснётся, кто только не захочет покушать. А тут, смотрите, целый шведский стол. На выбор: от сухих жёстких ребер до почти молочного младенца. Налетай не хочу.

Он поправил бушлат, поднял воротник. Вдали от полыхающей бочки холод ощущался очень сильно. Вспомнился детский тёплый шарф. Такой мохнатый, бело-сине-жёлтый. Тогда он его страх как не любил. Сейчас сразу намотал бы на шею, прикрыл грудь. Да, именно так.

Люди за спиной спали. Вернее, как? Кто-то спал, кто-то что-то бухтел под нос. Кто-то, если судить по тихому чавканью, что-то жрал в одно рыло. Ну, тут каждому своё. Подумать о еде для человека, охранявшего их? Да ни за что. Так оно было всегда. Кто-то другой должен, а я нет.

А уж вот так, по ночам охранять... Точно кто-то другой. Такой вот дурак, как он сам. И ведь просидит, если надо, всю ночь. Пусть и только из-за одного Серёжки, что ему нет никто и зовут его никак. Ну, немного за девчонку Чолокяна, хотя тот и сам мог бы покараулить. Багира? Пусть тоже поспит. Дань уважения воина воину. Тем более, скорее всего, она точно придет его сменить.

Люди всегда остаются людьми. Тогда, раньше, как впрочем и сейчас, большинство боялись ремесла, выбранного одноглазым. Зато любили порубиться в компьютерные игры, выкашивая вражин батальонами и лишь изредка пользуясь аптечками. И не умирая.

А такие как одноглазый? Когда-то, до того, как он попал в свою часть, воинов считали за идиотов. В девяностые не было профессии хуже, а призывники, как могли, бежали от армии. Боясь даже не боевиков, жаждущих отрезать им голову. Боясь получить люлей от таких же призывников.

Когда тем совсем молодым воинам приходилось воевать, защищая края обгрызанной империи, то, возвращаясь оттуда, они удивлялись. Парни, прошедшие боль, голод, холод, смерть и кровь, слышали странные мантры. От тех, кто старательно говорил о своем призвании — защищать их от страшного государства, кидающего их на бойню.

"Пушечное мясо! Необстрелянные мальчишки! Война за нефтедоллары!"

Воины слушали, молчали и уходили. Правозащитники продолжали орать дальше. Сами воины, как правило, стали им совершенно не нужны.

Потом армия стала престижнее. Служили в ней с ещёе большей охотой. Те, кто хотел служить. Они вопросов про "за что война?" не задавали. Солдатам намного проще. Не потому, что они глупые и выполняют приказы. Нет. Они просто видят врага на месте. И вопросы отпадают сами собой.

Одноглазый смотрел на серый бетон внизу, вспоминал ряды кроватей. Ночь, когда их подняли в первый раз. В очередной раз где-то случилась беда. И затыкать беду выпало им.

— Сержант, сержант, ё... твою мать! Куда ты меня тащишь!!! Пусти б...ь! Пусти!!!

— Да держите его, дауны! — Сержант-медик торопливо сдёргивал пластиковый колпачок одноразового инъектора. — ИПП доставайте быстрее, шевелитесь, гамадрилы беременные!

Лейтенант мутнеющим взглядом смотрел в сторону высоты, где полетел вниз коротышка Маугли, тонко крича после пули снайпера. Тот самый коротышка Маугли, давно мечтавший попасть на войну и получить "крап", как у старшего брата.

Пули свистели, рассекая воздух и человеческую плоть. Хлопали, разлетаясь свистящими мелкими осколками ВОГи. Гулко бухали откуда с гребня минометы, сделанные из камазовских карданов. Хорошая штука мина, ей самое главное иметь трубу и иглу. Дальше она полетит куда направят. А у них минометов не было. И хорошие, крутящие в полете хвостовиками, штуки летели именно на них.

С трех точек били пулеметы. Не давали поднять головы, не давали подняться вверх по сухой выжженной траве не самой высокой горки. Под кустами, на жестких острых кочках лежало немало застывших ребят в "зеленке". Пулеметы били, злые острые шмели, посылаемые ими, косили людей.

Ахмед Ибн-Хафизи, получивший свое десять с лишним лет назад в Даге, вернулся. Вернулся чуть в другое место и чуть к другим людям. Вот только защищать их снова выпало самым обычным парнями с необъятной страны, где правил Его Темнейшество.

Одноглазый спорить с приказами Его Темнейшества и не думал. Цену таким мысленным спорам он видел. Пара деревушек на равнине, с сожженными домами, женщинами, плачущими в голос и ничего не понимающими детьми. Этим, идущим за Ибн-Хафизи, явно чем-то не угодила их вера. Вера, казалось бы, не отличающаяся от их собственной. Также по утрам и у них, и у людей Ибн-Хафизи голосили муэдзины. Намазы совершались практически в одну сторону света. Разве что здесь женщины старались не кутаться с ног до головы в плотную ткань. Возможно, что это и не понравилось.

Самое главное недовольство пришедшие выразили мужчинам. Особенно сопротивляющимся. Головы, к моменту приезда первых машин из "ленточки", где ехал Одноглазый, живописно украшали плетень первого же дома. Уже с ссохшимися лицами, заляпанные пылью поверх бурой крови, смотрящие на русских белесыми бельмами мертвых глаз.

Вопросов по приказу, скорее всего пришедшего явно не от Господина Дракона, никто не задавал. Их дело свинец, и они его знали хорошо. Ибн-Хафизи решил не прятаться.

Они нашли его на горушке неподалеку. Готового и ждущего. Его и его людей. Врывшихся в землю, пристрелявших оружие, приготовившихся принять бой и умереть во славу... Кого? Чего? С обеих сторон всем стало все равно.

Кровь будоражит сразу же. Порох только подбавляет адреналина. Начав бой — не остановишь по щелчку пальцев. А русский солдат, пусть он же и татарин, чуваш или еще кто, записанный в паспорте хоть армянином, отступать не привык. Одноглазый сразу понял, что рубиться здесь буду все. До самого конечного конца. Так и вышло.

Сейчас, жадно глотая горячую воду из фляги, снятой с кого-то, кого не узнал, Одноглазый косился на кричащего все тише капитана.

— Костя! — Сила, присевший за остов когда-то давно бывший БТР-ом, водил биноклем. — Хорош отдыхать. Побежали дальше.

Побежали... Одноглазый вытер лоб. Посмотрел на руку, заляпанную темно-красным. Странно, он ж вроде целый? А, да, это не его. Срезало рядом невысокого паренька из новых. Как его звали? Черт знает. Был пацан, нет пацана. Война.

Сила уже дернулся вперед, вжался в серую колкую пыль и желтые острые остатки травы. Извиваясь, со стороны смешно дергая ледащим тощим задом, пополз к пародии на ячейку, кем-то недавно незаконченную. Одноглазый Константин, обладавший тогда обоими глазами, чуть подождал и пополз за ним.

Пули вжикали над головой, свистели и злились. Две, умиротворенно чавкнув, на глазах Одноглазого вошли прямо в грудь Батона, неосмотрительно выскочившего следом за ним. Батон широко раскрыл рот, стараясь набрать больше воздуха, посмотрел вокруг мокрыми глазами и упал. Вперед лицом. Пальцами загреб желтую пыль, начал собирать ее вокруг и тащить под себя. Одноглазый сматерился и повернул назад.

Сила, доползший до ячейки, раскорячился, вытаскивая рывшего ее неудачника. Сипел, вжавшись лицом в крохотный бруствер и тащил неподатливое тело. А Одноглазый добрался до Батона, схватил за ремни разгрузки у лопаток и потащил назад, за БТР.

Батон, вроде живой, еле слышно стонал и сопел, сочно хлюпая то ли ртом, то ли носом. Как будто давился соплями от насморка. Одноглазого забила дрожь. Стало так страшно, как в детстве, когда он совсем маленьким тонул и равнодушно рассматривал обросший илом буёк. Тук-тук-туктуктутук, сердце скакало внутри как ошалевшее. А он все же полз. Полз, краем глаза цепляя все вокруг. И видел, снова видел, как:

Падал, скрюченными пальцами хватаясь на мокнущую на глазах штанину здоровяк Дизель, напоровшийся на "растяжку".

Тащил на себе обмякшую громаду пулемётчика Бабачачи сержант Грек, ещё совсем недавно получивший письмо от девушки, которая скоро должна была родить ему ребёнка. У самого Грека левая сторона лица больше всего напоминала отбивную. Да и Бабачача глядел на мир совершенно снулыми, как у заснувшей рыбы, глазами. Но Грек, упорный и прямой, плевавший на пули, тащил его дальше.

Взяли пулеметную точку два брата Антоняна. Черный, развернув ПК, грохотал очередями по ближайшему подъему, что-то кричал по-армянски, выл и хохотал. Черно-носатый, второй, споро складывал трех бородатых мертвецов перед ними, делал дополнительный бруствер.

Подтягивались, прикрытые их огнем, взводники из третьего и четвертого. Ползком, от кочки до трупа, от трупа к земле, вывернутой миной, от воронки к пулеметному гнезду, двигались пацаны. Мины все также свистели вокруг, но в раж входили все больше и больше. Плевали на мелкие осколки, на свистящие куски свинца, на крики и ор с гребня высотки. Лезли, перли вперед, шли на смерть, ломили и уже ждали первого, кто доберется хотя бы до начала самой гряды.

Одноглазый оскалился, видя еще одного замолкнувшего стрелка на гребне. Захотел рассказать Батону, привалил его к БТР-у. И заткнулся на половине слова. Замер, глядя на спокойное и ровное лицо товарища, смотревшего куда-то вдаль. На дорожку от слезы, скатившейся к подбородку.

Над головой загрохотало и засвистело. Старлей, прижавший к уху рацию, округлил глаза и начал махать. Одноглазый задрал голову и радостно завопил. Крик и свист поднялся вокруг, перекрывая даже грохот. Но ненадолго. Поспорить с авиационным двигателем тяжело. Не говоря про вооружение "грача". А они, "грачи", прилетели.

— Твою мать... — Одноглазый помял лицо. — Заснул. Стыдно-то как.

— Стыдно когда видно, — Багира зевнула прямо над его ухом. — Сижу тут минуты полторы. А до этого ты не спал. Советую тебе все-таки покемарить.

— Да ладно...

— Хоть заладно. Только толку от тебя.

— Тоже верно.

— Чего ты там в атаку ходил-то?

— Да так. Юность вспомнил. Как вот отсюда ездили на масштабные военные учения.

— На Кавказ? А куда еще-то? Маму жалко было. Но она как-то привыкла.

— Мамы они такие, да. Но все равно стыдно.

— Ладно. Пойду. Но скоро вернусь. Оставить ствол?

— Нет. Иди. У меня свой есть. Где прячу — не скажу. У женщин должны быть тайны.

65