В спальне было холодно, служанка забыла принести жаровню, простыни напитались влагой и неприятно холодили кожу. Она неудачно легла, голова уперлась в деревянную спинку кровати, но Тэйрин боялась шевельнуться. Было больно, но стоит двинуться или издать хоть звук — и станет нестерпимо. Корвин брал ее яростно, жестоко, изливая вместе с семенем бессильный гнев, ревнивую память и страх потери. Потом он засыпал, отодвинувшись на край постели, повернувшись к жене спиной, а она плакала беззвучно, чтобы не разбудить, а утром запудривала синяки на запястьях и шее, стараясь не замечать сочувственный взгляд служанки.
Должно быть, он не мог иначе, но каждая ночь убивала те жалкие остатки любви, что еще оставались в ее памяти. И даже самой себе девушка боялась признаться, что уже не хочет, чтобы все стало "как раньше", а мечтает только об одном — вернуться домой. Но у нее больше нет ни дома, ни отца — "как раньше" не будет уже никогда.
И тогда она спускалась к морю, скинув платье, обнаженная, заходила в воду. Соленые волны смывали слезы, очищали тело от невидимой грязи, глиняной коркой застывшей на коже, придавали силы. Море единственное осталось неизменным, люди, даже самые близкие, могут предать, уйти, солгать, и только волны будут вечно биться о скалы, прилив чередоваться с отливом. Морю можно верить. Пожалуй, море — единственное, что все еще объединяло ее с Корвином. Море и умирающая надежда.
* * *
Весна наконец-то вступила в свои права, вода прогрелась, в розарии распустились бархатные розы, когда Тэйрин убедилась, что Корвин добился цели. Служанки наперебой поздравляли госпожу, с благоговением передавая друг другу тазик для умывания, над которым герцогиню настигло утреннее недомогание, а молодая женщина, сцепив пальцы в замок, пыталась привести мысли в порядок. У них будет ребенок, но не это главное — теперь Корвин оставит ее в покое. Найдет себе любовницу, как принято в знатных семьях, когда супруга в положении. Свободна, наконец-то свободна! Но почему же от этого так болезненно ноет сердце?
Приведя себя в порядок, Тэйрин спустилась к завтраку. Герцог редко составлял ей компанию по утрам, он вставал раньше и возвращался только к вечеру, а на вилле она порой неделями оставалась в одиночестве. Но сегодня она услышала знакомые шаги — каблуки звонко стучали по мраморным плитам, Корвин вбежал в залу, лакей едва успел распахнуть дверь. Неужели служанки проболтались? Нет, они бы не посмели. Девушка подняла голову и глянула на мужа — как давно она не видела на его лице этой беззаботной улыбки... с той самой ночи... С тех пор он если и улыбался, то вымученно, силком растягивая уголки губ в кривую ухмылку.
— Тэйрин! — Его голос звенел от возбуждения, — король! Король прислал письмо. Он одобряет мою дальновидность, считает, что за огненным порошком — будущее, и что я оказал империи великую услугу, сохранив рецепт!
Девушка медленно кивнула, чувствуя, что на глаза против воли наворачиваются слезы — это полное и безоговорочное прощение! Теперь даже Чанг не посмеет тронуть Корвина, раз сам король не увидел в действиях герцога Квэ-Эро измены, а напротив, похвалил. Но радость смешалась с болью — все было напрасно, они разбили свою жизнь из-за мыльного пузыря! Стоило только подождать год, да что там год, пару месяцев! Но кто мог знать, что король вернется! Во всей империи в это верила одна наместница, за что ее и почитали блаженной. Она прикусила губу — каждому воздается по его вере: Саломэ верила, они — нет, теперь бывшая наместница счастлива с любимым, а им слишком поздно склеивать разбитый витраж. А Корвин продолжал:
— Король хочет, чтобы я восстановил производство порошка, но уже всерьез, не тайком в амбаре, а чтобы хватило на всю армию. Он отправил в Квэ-Эро Хранителя, чтобы все устроить. Его надо принять как должно.
— Но Леара Аэллина ведь убили, — неуверенно возразила Тэйрин, не успев сообразить, что речь идет о новом Хранителе.
— Не убили, а казнили, — быстро поправил жену Корвин, пожалуй, слишком быстро, — но у него ведь был ученик. Король настоящий рыцарь, казнил преступника, но сделал его ученика Хранителем, — И Тэйрин снова кивнула, соглашаясь:
— Да, король — благороден, а вот ученик этот, должно быть, та еще дрянь, — подобные выражения не подходили благородной даме, но Тэйрин не знала, как по-другому обозначить человека, что целует руку, убившую его наставника. А ведь говорят, будто покойный Хранитель подобрал своего ученика на улице!
Корвин, нахмурив брови, посмотрел на жену, и в его глазах она снова заметила отголосок знакомого страха. Королевское прощение ничего не изменило, единожды сломавшийся уже не будет цельным, министр государственного спокойствия был прав. Неблагонадежный герцог теперь до конца жизни будет бояться собственной тени. Она грустно усмехнулась:
— Я встречу его по всем правилам этикета, не беспокойся. Лучшие вина, красивые служанки и мягкая постель. И еще одно, пока ты не ушел по делам — я жду ребенка.
У Корвина запылали щеки. Он ждал этого известия последние два года, страшась, что боги карают его за слабость и трусость бесплодием, то презирая себя, то обвиняя во всем ее, почти уже потерял надежду, и вот, свершилось, в тот самый день, когда король снял их с крючка. Он подошел к жене, положил руки ей на плечи, осторожно, едва касаясь, и тихо-тихо, так, что сам едва расслышал, прошептал:
— Это знак, девочка, знак свыше. Нас простил не только король. Можно жить дальше, словно ничего не было, понимаешь? Заново!
Тэйрин прижалась к Корвину, жадно впитывая тепло его ладоней. Заново, с чистого листа. Но на пергаменте всегда остаются следы, как ни скреби. Он пока еще не понимает, но поймет, а пока можно молча стоять в теплом кольце его рук, закрыть глаза и на короткий миг поверить, что и та ночь, и все последующие ночи — всего лишь дурной сон.
8
Богатство правителей Ойстахэ объясняли по-разному: кто-то говорил, что они заветное слово знают, от которого вода вином становится, а глина — золотом, другие уточняли, что вовсе и не глина, а дерьмо коровье, потому и пахнет от герцога так, что при дворе его не принимают, и домосед он не по своей воле. Третьи, вполголоса, рассказывали, что нет никакого заветного слова, а золото они из крови варят, причем детской, и все золото в Ойстахэ проклятое, его надо на алтаре Эарнира от скверны очищать, а еще лучше выменивать, чтобы проклятье на себя не перетянуть. Рассказывали также, что король Элиан в свое время наложил на тогдашнего лорда Уннэр заклятье, чтобы он золото только из своей крови делать мог, потому герцоги и плодят бастардов направо и налево, да и жены у них каждый год рожают, чтобы побольше крови на золото из детей выпустить.
Но слухи ходили больше по деревням, а купцы точно знали, откуда в герцогскую казну золото стекается — из их карманов. Через Ойстахэ проходили основные торговые пути, и так уж издавна повелось, что в лесах, занимавших половину герцогства, жили неуловимые разбойники. Никак их вывести не могли, одного лишь боялись лесные тати — герцогской дружины. Наймешь людей герцога караван охранять, разбойники и носа из лесу не высунут, а попробуешь без охраны на авось проскочить, или со своими молодцами поехать — тут же набегут и по миру пустят.
Вот так и получалось, что дорожную пошлину приходилось платить дважды — сперва в казну, а потом за охрану. Делать нечего, ворчали, ругались, но платили — герцог меру знал, цены не задирал, дороги держал в порядке, несколько раз в год прочесывал лес и вешал пару-тройку головорезов, что, впрочем, не помогало — разбойники в лесах Ойстахэ плодились, как грибы.
Но если насчет способа изготовления золота мнения расходились, то в одном спорщики были согласны — нынешний герцог, Алестар Уннэр, ухитрился обмануть самого Келиана, чернокрылого бога смерти. Девятый десяток разменял, а помирать не собирается, недавно в пятый раз женился на молоденькой, года не прошло, а жена сына родила. Так герцог еще и недоволен был — говорит, зачем мне еще один мальчишка, на всех земли не хватит, и без того целая орава наследничков. В следующий раз дочь роди, да красавицу, чтобы замуж без приданого взяли!
В свои восемьдесят три года герцог Алестар ни в чем себе не отказывал — ни в еде, ни в вине, ни в женщинах, а к целителю обращался исключительно для борьбы с последствиями чревоугодия. Казалось, что смерть и впрямь забыла про хитрого лиса — его сын-наследник порой казался старше отца, а уж болел точно чаще.
Обычно в знатных семьях наследник ждет не дождется, когда наконец зажившийся на свете батюшка отправится в иной, лучший мир, но Алестару и в этом повезло — его многочисленное потомство к отцу относилось с неизменным уважением и любовью, поскольку тот, хоть и ворчал, что находится на грани разорения, денег на детей не жалел, нарушая тем самым семейную традицию.
Возвращение короля застало старого герцога врасплох, и на некоторое время дороги Ойстахэ стали самыми безопасными в империи, как в старинных легендах о золотом веке, когда обнаженная девушка с кувшином золота на голове могла спокойно пройти через лесную чащу, взбреди ей в голову подобная блажь. Но король не проявил никакого интереса к Ойстахэ, и постепенно все вернулось на свои места, хотя на душе у герцога кошки скреблись — печальный пример Суэрсена кого угодно заставил бы задуматься. Король преподал лордам хороший урок, и герцог Ойстахэ понял, как опасно вызывать гнев его величества. Беда в том, что на этот раз он не видел другого выхода. Разорять собственные земли не менее опасно, не говоря уже о собственной казне.
Герцог восседал в кресле на возвышении, укрытый меховым одеялом, за спинкой кресла стоял секретарь, вооружившийся карандашом и бумагой — на здоровье лорд Алестар не жаловался, разве что ноги зябли, а вот память последнее время стала его подводить. Пришлось взять обученного скорописи клерка, чтобы ничего не упускать из виду.
Представитель купеческой гильдии переминался с ноги на ногу и не знал, куда девать руки — холеные, давно не знавшие работы, унизанные перстнями. Наконец, он судорожно сцепил пальцы, и, откашлявшись, продолжил речь:
— Вот так и получается, ваше сиятельство, что пришлые всю торговлю на себя перетянули, да и ремесла те, что попроще, все к чужакам перешли. Они цены сбивают, одним днем живут! Разве можно так? Король, вестимо, мудрый, да вот как-то оно все криво выходит, уж не знаем, и что делать, — последняя фраза была рискованной — герцог не упускал возможности высказать верность его величеству и восхищался дальновидными решениями короля каждый раз, когда было кому услышать.
А все ж таки пришлось высказаться, терпение лопнуло: до разорения купцам в Ойстахэ было еще далеко, даже с новыми порядками, но если оставить все, как есть — убытки неизбежны. Почтенное купечество не привыкло плясать под чужую дудку. Раньше цены устанавливали на собрании гильдии, чтобы и по совести, и в накладе не остаться. Покупателей друг у друга переманивать, товар похуже подсунуть, выгодную партию под носом перехватить — это случалось, но границы знали, да и боялись — пусть даже ты можешь себе позволить цену на ткань, скажем, в три раза сбить, но выгонят из гильдии, куда потом с этой тканью денешься? Разве что в Кавдн везти, да и то слухи быстрее ветра разносятся, ни один капитан взять груз не согласится.
Как указ огласили, все прахом рассыпалось — мало того, что чужаки пришли, так и свои, втихомолку, промышлять начали. На словах сокрушаются, а на деле скупают по дешевке все, что под руку подвернется, да придерживают на складах, выжидают, как дело обернется. Дошло уже до того, что в торговый день на рынке полные ряды, а никто покупать не хочет, ждут, когда цены упадут. А пришлые нахрапом лезут, лавки открывают, караваны снаряжают, ничего не боятся. И станки эти треклятые, и откуда только их выкопали! Раньше списки были, все знали, что можно, а чего нельзя. Теперь привезли самых разных, смотреть и то страшно, жрецы ходят, плюются, но возразить не смеют — королевская воля. Только на одно решились — от тех хозяев, что новые станки поставили, пожертвования на храм не принимают.
Крестьяне в город повалили, в новых мастерских рабочие руки нужны, продукты сразу подорожали, и жилье, по улицам днем не пройдешь, а ночью — не выйдешь. Работа оказалась не из легких, платили мало, вот многие и решили, что кошельки у прохожих стричь или собой торговать куда как прибыльнее. Вокруг городских стен вырос целый квартал глиняных трущоб, стражники туда носу не казали — мол, что за стенами, то не наше дело. А храмовые целители только качали головами и советовали богатым клиентам увозить семьи в деревенские поместья, пока еще не поздно.
Все это бывший глава купеческой гильдии Ойстахэ мог рассказать герцогу, но не поведал и половины, не было нужды — говорили, что в провинции чихнуть нельзя, чтобы прознатчик старого лиса не пожелал здоровья. Герцог знал, но ничего не предпринимал, и его бездействие вынуждало к тому же купцов. Пойти сразу и против короля, и против лорда Алестара они не смели. Почтенный Кэрон решил обратиться к герцогу на свой страх и риск.
Престарелый герцог слушал молча, прикрыв глаза и откинувшись на спинку кресла, со стороны казалось, что он утомился долгой речью и задремал, но веки предательски подрагивали — хитрый лис думал, как в очередной раз погулять на двух свадьбах сразу и не подпалить при этом шкурку. Купец ждал, не осмеливаясь даже кашлянуть, секретарь отложил карандаш и взял чистый лист — свои речи герцог велел записывать наравне с чужими, даже более тщательно.
Наконец, Алестар заговорил, медленно, вдумчиво, словно рассуждая вслух:
— Король разрешил свободную торговлю и распустил торговые гильдии, а воля его величества священна. Но разве указ короля мешает уважаемым людям собраться, нет, не в гильдию, и не в цех, а просто собраться и решить, с кем они хотят торговать, а с кем не желают, чьи товары будут покупать, а чьи нет? Если уважаемые люди опасаются рисковать и иметь дело с незнакомцами ради сиюминутной выгоды, то можно ли винить их за разумную осторожность? Если купец предпочитает покупать ткань у того мастера, у отца которого покупал его отец, он в своем праве, не так ли? Нет, я не обвиню такого купца в нарушении королевской воли. И если пришлый умелец не сможет купить землю, чтобы построить мастерскую, или снять лавку, разве нарушили владелец земли и хозяин дома королевский указ? У свободы, как у монеты — две стороны, — герцог откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, снова погрузившись в полудрему. Аудиенция закончилась.
* * *
— Нет, уважаемый, на бумаге ясно написано — срок аренды три месяца и восемь дней. Завтра истекает, извольте освободить лавку.
— Но как же так, мы же договаривались, каждые три месяца перезаключать заново, чтобы налог был меньше!
— Обстоятельства, обстоятельства, все меняется. Сын у меня женится, ему дом нужен. Уж извините, господин Карстен, но придется вам для своей посуды другое место подыскать.
— Я заплачу больше!
— Да что я, живоглот какой? Мне лишнего не нужно, своего хватает. Два дня у вас, чтобы выехать, а не то со стражей приду.
