Со скамьи (и это именно монументальная скамья, а не какая-нибудь дохленькая скамейка!) без лишней резкости воздвигается громадина, зелёная, как его моховой дом. Общую палитру слегка портит скроенная из куска коричневой грубой кожи набедренная повязка — но, право же, портит она её не особо сильно.
— Ровер! — гулко ухает громадина, вздымая когтистые лапищи узнаваемым жестом радости и удивления. — Ты вернулся, плут!
Я подбегаю, упираюсь, вскинувшись, в широченную грудь тролля своими передними лапами и упоённо виляю хвостом. Спаситель ты мой! Ну же, нагнись, нагнись чуток — дай облизать твою клыкастую морду!
Громадина садится обратно на скамью, учиняя маленькое локальное землетрясение, и я исполняю своё слюнявое щенячье желание.
7
Величаво ступают кони. Гривы и гордо развевающиеся хвосты их — как пелена дыма над пожарищем, узкие головы и тонкие шеи заставят лебедей, белокрылыми тенями скользящих над чёрным зеркалом старого пруда, стыдиться своей грубости, а могучие мышцы ходят под шкурами, как волны жара по присыпанным пеплом горящим угольям. Кони прекрасны, и сознание собственной красоты сияет в их слишком, слишком умных глазах.
Но всадники...
Из серебряных стрел летних ливней сотканы длинные плащи. Великое древнее волшебство преобразило зимний рассвет: жёлто-рыжие солнечные оттенки пошли на бриджи, глубокие синие тона медленно пробуждающегося неба — на куртки, украшенные колючей звёздной россыпью. Сапогами стала, преобразившись, кора двухсотлетних мачтовых сосен. Из зеленоватого речного льда свиты нити, что пошли на рубашки. Пена порогов и подсвеченная радугой пыль водопадов украшает их, как кружево — и рукам смертных мастеров, сколь бы искусны ни были они, не повторить этот постоянный в своей переменчивости узор. Гибкие мечи всадников — лучи солнца, беспощадно яркие в сече; из сплава лунного света, драконьей крови и чистой магии откованы клинки кинжалов.
Но никакие слова не помогут описать не одежду, а самих всадников. Двух родичей, равно лишённых возраста и коронованных венцами нетающего инея. Только в венце мужчины сияет винным багрянцем камень короля, а камень принцессы, что в венце женщины, похож на топаз, в невозможном союзе сплавленный с янтарём.
Чудо-кони подносят всадников плавно, как две лодки, и замирают огненными изваяниями.
— Какая честь! — вылезший из своего мохового домика тролль кланяется (впрочем, не особо низко и без лишней поспешности). — Леди Одиночество, лорд Печаль! Что привело вас сюда?
Традиционный вопрос столь же традиционно остаётся без ответа.
— В порядке ли твой мост, мастер-хранитель?
— Как всегда, лорд. Как всегда. Езжайте смело — извольте только пошлину уплатить.
Неуловимым движением достав невесть откуда туго набитый кошель, лорд Печаль отправляет его в короткий полёт к ногам тролля...
...но до слабо, почти незаметно мерцающей дорожной пыли кошель не долетает. Выскочивший невесть откуда, как перед этим — кошель, чёрный зверь хватает жуткими зубами брошенное (очень аккуратно хватает, впрочем) и подаёт хозяину с самым что ни на есть преданным выражением на косматой морде.
— Смотрю, ты опять завёл себе пса? — звонко интересуется леди Одиночество. Изящная рука её ложится на рукоять кинжала. Мастер-хранитель словно уменьшается в росте.
— Да не завёл, — бурчит он, пряча болотные огоньки глаз. Всё его спокойное достоинство куда-то исчезает. — Он... ну, Ровер... навроде кошки из той смешной истории. Хочет — уходит, хочет — приходит... не мой он.
— Ты хотел сказать — немой?
— Ну, и это тоже. Возле реки-то, сами знаете, оно того... брехливому тут пропасть легче, чем Роверу — за ухом почесать.
— Ровер! — окликает леди.
Чёрный зверь одаряет принцессу спокойным взглядом. Его глаза слишком умны. Слишком. Не по чину. Точно так же, как троллю не по чину иметь, кому приказывать. Он никому не служит и сам не имеет слуг, ибо его главная и единственная забота — мост...
— Ровер, — говорит леди Одиночество своим колдовским голосом. — Ты пойдёшь со мной.
Куда? — без слов спрашивают глаза чёрного зверя. Зачем? Мгновенного послушания в них нет и, похоже, не предвидится. В зрачках леди вспыхивает первая, далёкая ещё зарница настоящего гнева. Рука, отпустив рукоять кинжала, тянется к плети.
— Нехорошо отказывать даме в исполнении её желания, — тихо ворчит тролль.
Обернувшись к нему, Ровер снова разворачивается к всаднице и делает самый настоящий реверанс. На всех четырёх. Шаг назад и выход из полуприседа с возвращением на исходную позицию. Всё точно по этикету, не придерёшься. Лапы его при этом гнутся, как никогда не смогли бы согнуться лапы собаки — за неимением у таковых суставов в нужных местах.
Леди кивает в ответ. Точнее, слегка намечает кивок. Подобраны поводья, кони трогаются плавно и стремительно, как тени облаков. Ровер держится чуть позади коня принцессы, когда тот ступает на выгибающуюся дугой арку моста.
— Удачи, дружище, — шепчет мастер-хранитель, зная, что высокие господи не снизойдут до подслушивания. — Возвращайся, я буду ждать...
Эти слова тоже давно стали ритуалом. Тролль произносил их много, много раз. И ещё много раз произнесёт.
Потому что есть вещи, не меняющиеся никогда.
Плевать я хотел на приказы. Пусть меня назвали Ровером, как собаку, но на самом деле суть моя весьма далека от собачьей. Я отправился в путь вместе с высокими господами потому лишь, что пребывание возле моста больше ничего не могло мне дать. Чего-то не хватало мне в том размеренном существовании, полном голосов реки, сливающихся в один мощный хор. В погонях за редкими брызгами смысла с непременным щелчком пастью, даже если смысл успевал ускользнуть обратно в поток. В редкой ласке тролля, для меня всё равно малоощутимой, так как растущая прямо на мне броня, замаскированная под шерсть, не очень-то хорошо ретранслирует осязательные сигналы. Всё это не оставляло меня равнодушным, но и не утоляло жажды, золотой нитью укоренившейся в бродяжьей натуре.
Перемены, перемены... что-то принесёте вы?
...первым потрясением оказался мост.
Нет, я знал, конечно же, что тролль ох как не прост, а также осознавал умом, что сооружение на его попечении, перекинутое через такой поток, не может быть всего лишь мостом. Но чтобы путь по нему стал настоящим испытанием?
А ведь стал.
Голоса реки плавно и неудержимо взвились до оглушительного крещендо. Брызги, каким-то чудом взлетающие слишком высоко, жалили меня хуже раскалённых углей, проникая сквозь хвалёную шубу брони, почти не потеряв силы. Наверно, дождь из серы и горящего напалма не оказался бы и в половину таким же болезненным. Но брызги есть брызги — мелочь, нюанс. А вот звук... свёрнутые в узлы ушные раковины не помогали: голоса ввинчивались в мою суть, невзирая ни на какие препоны, и терзали её, круша преграды, как папиросную бумагу. Наверно, так же ощущала бы себя кристаллическая решётка в момент плавления. Я бы охотно хлопнулся в обморок, если бы не режущее до крови понимание: стоит остановиться, и конец. Река взбурлит, принимая в своё лоно ещё одно пятно расходящихся смыслов, а меня как целого просто не станет.
Поэтому я вырвался вперёд и более-менее пришёл в себя лишь на другом берегу.
— Смотри-ка, выжил, невесть чей сын, — заметил лорд Печаль, кивая на распластавшегося у обочины чёрного зверя. — Интересно, где мастер-хранитель нашёл себе любимца на этот раз?
— Не знаю, брат мой. Но не возвращаться же ради таких пустяков.
— И то верно. Ровер! К ноге!
Валяющаяся без движения туша даже ухом не повела.
— Позволь мне, — улыбнулась леди Одиночество своему спутнику. И строго взглянула на непокорное создание. — Ровер, подойди.
Чёрный зверь приподнял голову, глянул на неё мутным до полной опустошённости взглядом, говорящим без слов: ну чего ты хочешь от страдальца, жестокая? Повинуясь странному импульсу, пришедшему невесть откуда, леди добавила:
— Я прошу тебя.
Моргнув, Ровер подобрался. Встал, хотя лапы его дрожали и ощутимо подгибались.
А потом подошёл и снова посмотрел на леди Одиночество.
Взгляды встретились, и нечто странное проскочило сквозь разделяющее их пространство. Словно два зеркала поставили друг напротив друга: быстрее, чем можно проследить, один и тот же импульс заметался туда-сюда, задевая в совершенно разных душах одинаковые струны, по закону резонанса усиливая внутреннюю дрожь. Леди подавила вскрик, поспешно отводя глаза. Но не удержалась — почти тотчас же посмотрела на чёрного зверя снова...
Поздно. И тем самым бесполезно. Он уже опустил тяжёлую, слишком крупную голову, словно задавшись целью изучить дорогу до последней песчинки. А когда принцесса попыталась проникнуть в его мысли, нашла лишь обрывки туманной серости, отзвуки, оставленные брызгами реки, да непроницаемо чёрную, как шерсть зверя, пелену, не пускающую глубже.
В другой момент это вызвало бы гнев. Как смеет низшее существо противиться её магии? Менее совершенной, быть может, чем у её родного брата и спутника, но ничуть не менее мощной? Однако теперь леди просто отступила, почти смущённая и определённо растерянная.
Одно она узнала точно: Ровер — никакая не собака. Ровер — это тайна.
И разгадать эту тайну хотя бы отчасти будет... приятно.
Проклятая река. Проклятая река. Сорок тысяч раз проклятая!
Я бежал возле коня принцессы, чуть отставая, чтобы не попадаться лишний раз на глаза высоким господам, и не чувствуя усталости. Но это и всё, на что я был способен.
То, что мир по обочинам дороги менялся быстрее, чем Отражения, тасуемые принцем Корвином — это было даже не полбеды, даже не четверть. Я ещё помнил, что такое клиповая подача материала, и взрывающаяся переменами реальность ничуть не сводила меня с ума... хотя я вполне допускаю, что даже опытный маг мог бы лишиться рассудка в центре подобного буйства. Я не вздрагивал, когда в низкие курганы по обочинам дороги начинали лупить иссиня-алые молнии, не спотыкался, когда мы пролетали сквозь пламенную пасть дракона в десять миль длиной или же ныряли на полном ходу в становившийся проницаемым, как иллюзия, каменный монолит. Мне попросту не было дела до таких мелочей, потому что я сам...
Ох!
Едва привыкнув перебирать четырьмя лапами, я обзаводился дополнительной парой лап, как какой-нибудь таракан. Шерсть на мне с неуловимой быстротой превращалась в положенные внахлёст костяные пластины, потом сменялась зеркальной металлической бронёй, потом — почти без перехода — на цветастые, как у попугая, перья. Вместо бега я низко левитировал над полотном дороги за неимением конечностей и отчаянно извивался длинным змеиным телом... а потом, едва успев осознать это, превращался в нарушающую все и всяческие законы золотую тень с двумя парами суставчатых клешней, радиальной симметрией "тела" и комплектом органов чувств, ровным счётом ничего общего с человеческим не имеющим.
Порой я превращался в такое, чему и описание-то дать затруднился бы. Весь спектр живых тварей от беспозвоночных червей и до высших шестиконечных хордовых (таксон, самыми знаменитыми представителями которого являются драконы) я пробежал в обе стороны не по одному разу; в коллекцию были включены чисто энергетические существа, от простейших полевых суперпозиций до шедевров, способных потягаться гармоничной сложностью с Королевой Фей и другими высшими тварями, машины самых разных типов и форм, а также некоторые сочетания всего перечисленного.
И знаете, за что я проклинал реку смыслов? Не за сумасшедшую смену форм и "внешних" сущностей, нет. Я проклинал её за то, что от этих бешеных трансформаций мне не удавалось отстраниться так же, как от когда калейдоскопических, а когда и стробоскопических вспышек внешней реальности, сквозь которую мчались, пригнувшись к гривам коней, высокие господа.
Именно голоса реки и её брызги изменили во мне что-то основополагающее, лишили способности скрываться в благодатном забвении. Один Спящий ведает, как мне удавалось запоминать нюансы происходящего, потому что мой мозг, стремительно меняющийся вместе со всем остальным, явно не имел отношения к процессу. Но чем бы я ни запоминал безболезненные судороги реальности, это что-то приближалось к пределу пластичности — и быстро.
Чернейшей завистью полыхал я при одном взгляде на высоких господ и их скакунов. Им все изменения были нипочём. Отстранённые, закованные в непроницаемую броню совершенства, они мчались, не обращая внимания ни на кошмары окружающего, ни на его красоты. Если бы у меня оставались силы, я бы, возможно, возненавидел лорда Печаль и леди Одиночество...
Но куда там.
У меня не хватало сил даже на то, чтобы осмыслить собственное поведение и попытаться остановиться, отстать от пары всадников и тем спастись от изменений. Борьба с хаосом внутри и вокруг отнимала всё внимание, сковывала всю волю — без остатка.
Я словно сбегал с длинного крутого склона: затормозить невозможно, упасть — разбиться насмерть. Остаётся только держать равновесие, отчаянно надеясь, что склон закончится раньше, чем ноги подломятся и опрокинут своего хозяина в неласковые объятия земли.
— Ты видишь, мой венценосный брат?
— О да. Но ведь это создание, притворявшееся собакой, явно не из числа Бесформенных.
— Да. — Леди Одиночество не стала упоминать о том самоочевидном факте, что любой Бесформенный попытался бы атаковать Завершённых, едва увидев; пожалуй, эта непримиримость лишённых существенного покоя — единственное, что в них хорошего, так как позволяет не опасаться шпионажа. — Но тайна Ровера лежит глубже. Смотри внимательнее.
— Так. Похоже, в каждый момент времени оно имеет только одну форму... но форм этих огромное множество. Возможно, даже... неисчерпаемое?
— Возможно, — неохотно согласилась высокая госпожа, продолжая наблюдать калейдоскоп изменений нового спутника, совершавшихся на каждом шагу, а порой даже чаще. — Ты старше меня; слышал ли ты о чём-либо подобном?
— Кажется, да. Но... нет, это нелепо.
— Брат?
Лорд Печаль молчал, глубоко задумавшись о чём-то. И леди Одиночество немало обеспокоилась, заметив на его бледном челе строгую вертикальную морщину.
Которой раньше не бывало. Никогда ранее!
— Брат! — повторила она. — Что ты понял?
— Это не так уж важно. Всего лишь догадка... но такие догадки следует проверять. Тут невдалеке трактир Циклопа. Его серебристые вина выше всяких похвал. Остановимся там.
Недомолвки, недомолвки. Но высокая госпожа удержалась от расспросов.
Со временем тайное станет явным и так.
Когда великолепные кони Печали и Одиночества утишили свой полёт по-над дорогой, а потом свернули на обочину и остановились, я не удержался от облегчённого вздоха, больше похожего из-за очередной странной оболочки на отделяющееся от корпуса розоватое облачко. Вспомнив о данном троллем прозвище, я втиснулся в более материальную (да и более привычную уже) шкуру "пса". И лишь после этого, старательно отодвинув растрёпанные воспоминания на обочину рассудка, смог осмотреться.
