Иберийская рысь

Что ж, это означает — недолгое ожидание в дворике. Что-нибудь вкусненькое. Пусть не стоит толстеть до замужества, но у доньи Бланки готовка приворотная. Не устоять. Смирное ожидание, пока с крыши не махнет рукой подруга. От дверей — к лестнице, не оборачиваясь по сторонам, чтоб лишний раз напомнить — соседка любопытна, да в меру. Секретов высматривать не будет.

Секреты есть, их сеньоре Бланке многие по сей день простит не могут. Особенно те, кому она в помощи отказывала, после позорного столба. Шипят, да донье де Рибера что с того? Раз матушка водиться с соседями разрешила, значит, все у них в порядке. Демонов не вызывают, девственниц не подделывают. Может, и могли бы, но блюдут честь отца и мужа.

Что деньги... Это ведь на самом деле не так уж и просто, сказать в глаза: "Ты не бросал в меня брюквой. Но у стен много глаз, а ночь темна только для доброго дела. Так что пусть твой ребенок умрет — а моего мужа снова изберут алькальдом". Можно не говорить прямо. Можно отослать к врачу с университетской степенью. И так, и так — для бедняка приговор. Один визит бакалавра медицины стоит не меньше сотни реалов. Хирург дешевле, но что он может? Руку-ногу отпилить и пустить кровь.

Так что крыша соседского дома — очень неплохое место, чтоб провести часок-другой. И пусть небо печет голову так, что, того и гляди, мантилья загорится — там, наверху, тень. Ну, или будет тень.

Руфина в легком домашнем платье, глаза сжаты в щелки от льющегося сверху жара, дергает рычаги valeria, штуковины, расправляющей над крышей тент. Говорит, такими римляне пользовались. Удивительно. Всегда казалось, что за квиритов всю работу делали рабы. Много красивых невольников с мускулистыми руками.

Оказывается — довольно одной девушки. Правда, сильной. Медленно, словно туча, наползает полотнище.

— Руфинита, а ты, наверное, и с арбалетом здорово управляешься?

— С детства не пользовалась. Хороший пистоль бьет не хуже. Молодец, что напомнила. Нужно пуль наделать. Давно в стрельбе не упражнялась.

— Значит, стреляешь ты все-таки хорошо.

— Ну, отец говорит, что можно и лучше.

— Твой отец! — всплеск рук, — Он фландрский вояка. Да если ты просто умеешь зарядить и выстрелить — уже довольно. Мне хватит.

— Для чего?

— А, ты не знаешь! Город устраивает большую охоту. Война — войной, но общество должно собираться.

Руфина, наконец, оторвалась от своих приводов и блоков. Сразу стало приятней — сверху злые лучи не достают, зато ветерок налетает, принося прохладу взамен поднимающегося от черепицы жара. Уголок, правда, остался — именно там, на грани тени и света, и стоит подруга.

— Есть церковь.

— Ну что ты такое говоришь? В церкви молиться надо, а не женихов себе выглядывать.

Во Франции вообще балы устраивают. Надо же людям друг на друга посмотреть! Увы, с танцами у благородного сословия Испании плохо. Остается охота, главное развлечение благородных кавалеров и дам.

— Может быть, может быть. Вот только где это общество, и где мы? Впрочем, число волков в Эстремадуре и верно, стоит подсократить. А то в предместья заглядывают.

Если это говорит дочь старшего алькальда над портом, понимай — ему жаловались алькальды предместий. Донья Ана поспешно перекрестилась.

— Не рассказывай ужасов!

— А что? В прошлую войну волки заходили на улицы, собак жрали. Людей покусали многих. Ничего, стража управилась.

— Ох, надеюсь, теперь до такого не дойдет. В любом случае, если за дело берется граф Барахас, серых станет поменьше... Но это не важно! Важно, что я тоже охочусь!

— Да?

— Да! Род де Рибера хороший, приглашения нам посылают. Только лошадь нужна, и сбруя с седлом, для меня и для брата, и арбалет... А у нас денег не было... Слушай, а ведь твоего отца тоже обойти не должны!

— Так приглашают, наверное. Ему надо?

— Это надо тебе! Ты замуж собираешься?

Ана подперла бок рукой. Вывернув запястье, да об ребра каркасной юбки. Не вульгарно, как торговка на базаре, но как знатная дама. Вторая рука в жесте римского оратора простерлась к подруге.

— Лучше скажи, откуда у вас деньги. Неужели твой отец продал-таки свой кусок пустыни и вложил деньги в очередной конвой к Островам?

— Нет, — Ана немного потухла, — Ну не может он продать майорат! Деньги дал сеньор Нуньес. Чтобы попасть на охоту. Он будет числиться моим женихом — и так попадет в общество. Ну, а мне — лошадь, седло и платье для верховой езды.

— Зачем платье? — удивилась Руфина, — Обычное подходит.

— Ты это знаешь. Я, — отмахнулась Ана. — А вот перуанец серебро выложил... Ну так что мне, отцу эти реалы подарить? Ведь спустит без толку. Стой! Ты сбила разговор в сторону! — обвиняюще ткнула пальцем, — Мы говорили про то, что тебе пора искать жениха! Ты что, в монастырь собралась?

— Нет...

— Значит, нужно замуж.

Ана принялась ходить по крыше. Подруга только глазами водит... Стоит, как назло, между кадками с лимонными деревьями. И кругом ее не обойти, чтоб хоть голову повернула. Статуя! Такие же бывают, что глазами следят. Руфина, разве что, моргает.

— Придется. Обязательно. Не теперь. Позже.

— Позже? Когда позже, Руфинита? Девчонки вон в четырнадцать-пятнадцать годков под венец идут. Это я в девках засиделась без состояния. А ты всего на год моложе.

Вот оно, движение. Шаг назад. В солнце!

— Два года, милая. До двадцати семи ждать не буду.

— Два года! Ну... тебе будет восемнадцать. Еще ничего. Но почему не сейчас? Ты же даже не выходишь никуда! Чем тебе эти крыша и дворик лучше, чем такие же в доме мужа? А ты, заметь, красивее не станешь.

Ана замолчала. Издала тяжкий вздох, опустила руки и сцепила их в замок. Подруга, как всегда, не изволила понять ни словечка, ни намека. Вот ведь толстокожая! Что ж, придется на ухо прокричать. Тихонько, да сцепив руки в замочек.

— Руфинита, я просто боюсь одна ехать.

— А брат?

— Брат — это брат. Мужчина. И вообще... Ты надежнее. Не хочешь женихов высматривать — не надо. Волков стреляй! Или ты боишься, что тебя насильно замуж выдадут?

— Вот уж нет! Ну, если так, поговорю с отцом. Как думаешь, мое черное для охоты подойдет?

— Какая ты все-таки хорошая!

Вот и вся взрослость Аны де Рибера — до первой радости. Висит у подруги на шее, и не замечает, что та хмурится. И так не до сна, а теперь новые хлопоты. Да если бы только они! Светлячок ушел... Снова сердце сжимают беспричинная печаль и злоба...

Соседка добилась своего, убралась. Увы, снизу раздается новый голос:

— Охота, значит? Славно, донья Руфина.

— Сеньор Венегас? Доброго дня. — выплюнула, будто подавиться пожелала, — Делать тебе нечего, кроме как апельсины стричь?

Венегас — фамилия. Говорят, встречается в Кордове — и в Севилье, потому как в Севилье встречается все, что есть в подлунном мире. Откуда он не деле, неизвестно, о молодости, до солдатчины, не рассказывает. А еще думает, что Руфина на него сердится, если та невзначай называет его "сеньором". Мол, дочь его высокого покровителя и друга намекает, что ей он все-таки чужой, почти человек с улицы. Потому сегодня и получил "сеньора"! Девушка действительно зла, только не на него. Вообще. А еще ей неловко звать человека втрое старше себя одной фамилией.

Окликнуть по имени? Она и не помнит! Или помнит, если немного нахмурит лоб. Мигель, вот как! Но назвать вассала по имени — обидеть, приравняв к наемному слуге. Даже сейчас — слишком! А по фамилии все равно неправильно. Всадить бы тому, кто придумал мелочный этикет, между глаз двухдюймовую пулю из рейтарского пистолета!

— Опять, донья Руфина. Только не апельсины, и не стригу. Да тебе сколько не говори, все перезабудешь. Ухаживать за деревьями надо постоянно. Сад — искусство, которым и король наш, старый Карл, увлекался, и Филипп, дед нынешнего, собственным пОтом почтил... Значит, жениха присматривать будешь?

И этот туда же.

— Сеньор Венегас, вы же слышали разговор! За подружкой присматривать буду да волков бить!

— Ай-ай, у тебя и арбалета-то нет!

— А пистолеты на что, рейтарские?

— Так ольстреди поношенные. Новые, что ли, заказать?

— Зачем? Куда славней те, что прошли:

И Штадтлон и Луттер,

И Вербен и Лютцен,

Знакомы им Тилли и князь Валленштейн.

Но после походов,

Хозяин их продал,

Как видно, чего поновей присмотрел...

Сложившиеся в голове строчки вернули настроение — пусть не хорошее, ровное.

— Вряд ли у них настолько богатая история, но делал немецкий мастер. Впрочем, верней всего, его к нам попросту привезли на продажу. Истрепал их какой-нибудь гарнизонный вояка, не видавший большой битвы. Вроде меня. А потом они понадобились для твоих любимых близнят. Может, купим новые?

— Все-таки я надеюсь, что у моих вещей более славное прошлое, Венегас!

— А я впервые вижу, когда жадность стихами оправдывают! — Мигель поднял и опустил руки в притворном отчаянии, — Не слишком ли ты экономная?

— Нет.

Перекинула косу через плечо. Теребит ленту.

— Ты сам знаешь. На меня и так уходит в пять раз больше денег, чем на других девушек.

Мигель знает, она права. Жить с даром — дорого, но экономить на жизни — умереть, и умереть гадко. Может быть, даже попасть в ад после смерти! Потому Руфина не будет стесняться скромных нарядов и потертой амуниции.

— Но, может, хоть галун нашьем? Где потерто?

— Нет. Они ведь еще хорошие, просто не новые. Так и ладно, пусть все видят — я не за женихом, я за волками. Ну, ладно, пойду маме расскажу. Уже совестно, что столько ей от меня хлопот! Да и обед отцу пора нести.

Улыбнулась — наконец! — и скрылась внизу.

Мигель пригладил усы. Хочет Руфинита, не хочет, а молодые люди ее увидят. Среди испанских аристократов красота женского тела ценится невысоко — все равно днем ее прятать в платья, под которыми даже не разобрать, беременна дама или нет. А ночью темно... В результате, как говорит Руфинита, "идеальной женской фигурой у нас в Испании почитается конус, у коего диаметр основания относится к высоте как единица к полутора". Куда важней манера двигаться да характер. Вот чего, а характера в Руфине де Теруан — хоть бедным раздавай. Оно и неудивительно: только о тайнах сеньора не стоит лишний раз и думать! А то, глядишь, на язык выскочит.

Так или иначе, следует кликнуть жену. Некрасиво выйдет, если сеньорите придется идти по городу с сеньорой Бланкой, будто у ее отца и вассалов нет. Конечно, у супружницы четверо сорванцов на шее, и дел по дому невпроворот, так вот ей и отдых!

Вассал... Иной человек и не числится по форме в свите сильного человека, а только тем и живет, что выполняет, что поручат, и ждет награды — какую дадут. Порой и установленное жалование не платят, о каждом мараведи приходится напоминать, да как! Даже "целую ваши ноги" в подобном деле считается стилем низким. Вывелось целое племя припадающих к стопам, и это вольные люди, вассалы только королю. Ну, и пустому желудку с холодным очагом.

С Мигелем другая судьба сроднилась, пусть не больно высокая, да чести не в ущерб.

Сперва послужил мечом и пикой католическому королю. Не той пикой, что следует доставить во Фландрию, Господь миловал. Такой, что сохла в Оране, гнила в Сен-Паулу, просаливалась на десятке кораблей. Мозолистым — больше от лопаты, чем от пики — рукам довелось держать и золото, и каменья, но военная удача переменчива, и восемь лет назад солдат приполз в Севилью, повинуясь странному инстинкту, что заставляет человека умирать рядом с себе подобными. Полуживой не от трудов и лихорадки, а от их последствий, Мигель мечтал только о том, чтобы жизнь, наконец, оборвалась — но вместо старухи с косой увидал знакомые сапоги. Не потому, что лежал, как издыхающий пес, нет, ноги еще держали. Просто вдоль улицы мел колючий пыльный ветер — в лицо патрулю, и ворчун Хорхе прикрыл лицо новенькой шляпой. Казакин и штаны на нем были потертые, но не филиппинских времен. Зато сапоги дожили — и, в рассуждении, что важный чиновник не станет донашивать чужое, осталось заключить, что одному из товарищей по роте повезло.

Так Мигель стал слугой, пусть и почетным — едва не против желания сеньора. Тогда они сидели на кухне, возле печки — по декабрьским холодам. Донья Бланка — вот кого годы не берут, теперь еще краше сияет недвижной, непонятной севильцам прелестью — все потчевала их простой домашней едой. Хлеб она печет сама. Иначе нельзя, иначе нечего ответить злым языкам, зачем ей отделанное изразцами чудище, когда даже королям для готовки и обогрева довольно очага с жаровней. Старый соратник приглаживал вышедший из моды ус, да предлагал помощь в обустройстве. Мол, выбери дело, а вложить в него несколько эскудо я не откажусь. Или снова служи королю — местечко найдется.

Тогда Мигель и решил свою судьбу. Выбрал путь невысокий, но верный.

— Королю я уже отслужил, — и ладонью по колену хлопнул, — хватит. Ремесел не знаю, учиться поздно. Но я никогда не бросал своих, и не гнушался работы. Ты, Хорхе, выбился в большие люди. Не граф или герцог, конечно — но будь покоен, слуги тебе понадобятся. И нога, опять же, и вообще — иначе смотреть будут косо. А брать в дом прислугу с улицы ты не хочешь — и прав. Особенно, если учесть ремесло доньи Бланки. Так вот я тебе и пригожусь.

— Ты что, готов идти в лакеи?

— Нет, — взмах кулака у собственного уха. — Я идальго. Но, раз уж ты целым доном заделался, можно и так поступить...

Мигель вытащил наваху, единственное свое оружие. Протянул рукоятью — Хорхе. И спокойно, нараспев, произнес:

— Отныне я ваш человек, — после чего добавил уже обычной скороговоркой. — Если не откажете, конечно.

Не отказали. Получили полезного нахлебника. Одного, но где один человек, там и двое. Отслужив полгода, и убедившись, что положение сеньора достаточно прочно, и денежный фьеф — по сути, то же жалованье, но почетное — дон Хорхе платит аккуратно, свежеиспеченный севилец навестил родную деревню, откуда и привез себе жену, спокойную и неразговорчивую.

Примерно тогда же он занялся торговлей. Как секретарь и комиссионер дона Хорхе. Дело с самого начала казалось мало что трудным — позорным. Хорошо, сеньор объяснил, что воротить нос — предрассудок, а на деле существует королевская привилегия на торговлю с колониями. И мимо дворянина на атлантический караван ни бочки вина, ни тюка ткани, ни мешка зерна приткнуть невозможно. Любой крупный купчина или сам относится хотя бы к идальгии, или ссужает титулованное лицо. Старший алькальд над портом, это, конечно, не титул. Но это достаточно веское основание для того, чтобы доверить такому человеку реал-другой.

Хорхе и собственные сбережения вложил не в конвои, а в грузы кораблей-одиночек под флагом герцогов Толедских. Замысел был прост: серебряное зерно, посеянное в Индии, дает урожай сам-три, а то и сам-четыре. Если не падет под градом морского разбоя, перенесет шторма — и засуху королевских расходов. Не раз и не два случалось, что король конфисковывал в пользу казны весь груз.

Объяснение всегда было одно: война. Впрочем, Хорхе достаточно быстро уяснил, что риск конфискаций касается товаров дорогих, дающих самую значительную прибыль с тонны веса: серебра, кошенили, красного дерева, шелка. Бывало, король изымал груз пусть поддельного, но едкого и душистого чилийского перца. Тростниковой патоке, какао и буйволовым кожам монаршее оскудение угрозы не несло.