Игры с дымом

И медленно, искра за искрой, направляемые тихими словами, огоньки с ладоней Оронтаара уходили в землю, напитывая заклинание; и на дороге проступали причудливые символы, видимые лишь магам.

Гунтаар прошел сквозь подмирную тьму,

Горящий, сверкающий, ярый;

И слышен был зов Хизантаара:

Гунтаар силен и угоден ему.

Ничто в мире не осмелилось бы прервать похоронного гимна. Ибо вот песня, древняя и неизменная как сам Таарнан. Ибо ушел вершаир, ушел торжественно и грозно — туда, куда он и подобные ему попадают после смерти. Проводим его лицами бесстрастными и суровыми, как шаиры на таарнанских барельефах.

А искры широким потоком слетались к ладоням Оронтаара, чувствуя повелителя — и толчками уходили в выжженную солнцем землю. Символы проступали все явственнее; все отчетливее становился обширный круг, в границах которого спал огонь.

И сердцем, и разумом с алым огнем

Он был до последнего мига,

И принял его Огнеликий

В великом и вечном сияньи своем.

Серентаар в последний раз тронул струну и замолчал, слушая одинокий звук, уносимый теплым ветром. Песня закончилась. Ушел вершаир. Ушел под блюдо мира к лику пламенного Хизантаара.

Последние искры слетели с рук Оронтаара в сухую землю, последние слова — иннашат-таар! — сорвались с губ. Вычерченные знаки слабо засветились и померкли. Стоит приказать — они оживут, освобождая разрушительный огонь.

Оронтаар поднялся с колен. В золотых глазах горело то самое пламя, что он мгновение назад спрятал в земле. Маг прикоснулся к творению разумом, и оно затрепетало — совершенное и изящное, послушное мысли создателя.

"А потом отгорит, — с тоской подумал он, — и исчезнет. Только пятно останется. Все-таки огонь — это хорошо. Красиво".

Но рассказать было некому. Аш выслушает, покивает, а сама подумает: "опять Орону блажь в голову пришла". Серену перчатки на руках важнее. Разве что Лин поймет, а вот ее сочувствия Оронтаару хотелось меньше всего.

Поэтому маг сказал совсем другое.

— Ну надо же! — крикнул он, картинно всплеснув руками. — Серен взял саз!

Лин торопливо шикнула. Серентаар оторвался от созерцания струн и с показным непониманием взглянул на Орона.

— Замотал, упеленал, в горящем трактире сберег? — иронично спросил Оронтаар. Глаза его теряли золотое свечение творящего вершаира; взамен к магу возвращалась язвительность.

Серентаар бережно отставил инструмент. Тонко улыбнулся, надевая перчатки.

— Я уже говорил Вам, Оронтаар: мы не несем с собой вражды. Что же, по Вашему мнению, способствует сближению и пониманию? Слова могут оказаться бессильными; остается музыка.

Оронтаар махнул рукой.

— Ведро пива бы взял. Тоже, говорят, способствует. И места меньше занимает.

— Кроме этого, вершаир, — не услышал Серен, — хоть мы и на чужой земле, обычай погребального гимна не должен остаться невыполненным. Гунтаар пал достойно, спасая наши жизни; отплатим же ему в меру наших сил. Я надеюсь, что каждый из нас, — молчание, — каждый из нас поступил бы так же, если бы в таверне остался... не Гунтаар...

Линтаар всхлипнула, мелко задрожала, кутаясь в плащ. Серен пересел к ней на камень. Обнял, о чем-то зашептал.

— Орон, — вполголоса сказала Аштаар и показала глазами на оставленный саз, — сыграй тоже. Совсем все раскисли, я и сама, признаться... Беспокойно. Бой все-таки будет.

Оронтаар кивнул; озорная улыбка мелькнула в уголках его глаз. Маг подхватил саз и устроился прямо на земле, поджав ноги.

— Вершаиры, хватит плакать, — заявил он. — Да, Лин, тебя это тоже касается.

— Вы разве играете, Оронтаар? — поднял бровь Серен.

— Несу вражду, — отрезал маг. — И ты ее тоже несешь, и никуда ты не денешься. Я вам чего скажу, — Орон бряцнул струнами, — я вот смотрю на тебя, Серен, на тебя, Лин, на тебя, Аш — и знаете, что вижу? Правильно. Кучу пепла. Потому что сидите вот, себя жалеете, друг друга жалеете, Гуна жалеете — а Гун, между прочим, погиб только потому, что был дураком, поэтому так ему и надо. А я вот выживу. Потому что перед боем я не традиции соблюдаю, а ставлю Печать. И если человек — дурак, то я так и говорю.

Аштаар улыбнулась. Слышал бы подобное Великий Законник Хорхизан.

— Прекратите, Оронтаар, — сказал Серен, покосившись на Лин. — Вы не знаете, кто из нас следующим отправится к Хизантаару. И не говорите так об умершем вершаире.

Орон хмыкнул. Провел левой рукой по грифу саза. Бряцнул струнами и хмыкнул еще раз.

— Струн понавешали, трех им мало, — сказал он. — Серен, Гунтаара при жизни "великим" и "сверкающим" даже ты не называл. Так чего теперь спохватился? Значит, так, — маг поднял ладонь, — я вам сейчас сыграю одну хорошую песню для огня в разуме. И попрошу не перебивать. В смысле, вершаир Серентаар, надеюсь на Вашу вежливость и чувство, это... — маг осекся, не вспомнив слова, и деловито посмотрел на саз.

Серен напоказ пожал плечами.

— Сыграйте, пожалуйста, Оронтаар.

— Так вот, — объявил Орон. — Погребальный гимн. Народный, исправленный вариант.

И заиграл. Играл маг из рук вон плохо, в любом обществе таарнанской знати его бы засмеяли; но песня пришлась кстати: нечто, ломающее правила и оттого вселяющее надежду. Оронтаар запел — оказалось, что петь он тоже не умеет.

Не покачнется старый мир,

Не упадут на землю звезды,

Ушел из жизни вершаир,

Ушел нелепо, несерьезно.

Ушел под землю не спеша,

Ему оттуда не вернуться,

Над ним шаиры в Тер-Аша

В усы длиннющие смеются.

Ушел, и доброго пути,

Скучать не будем: обойдемся.

При жизни был он не ахти,

А на поминках мы напьемся.

— На! — закончил песню Орон, лихо ударив по струнам. — Вот теперь, — со значением добавил он, откладывая саз, — перестаем плакать.

В глазах Серентаара уже затаилось возражение, которое маг приберегал и собирался выплеснуть — но помешала Линтаар.

— Браво! — тонко воскликнула она. — Оронтаар, то есть, я хотела сказать, нехорошо конечно так о Гунтааре. Но Вы так чудно играли!

И Серентаар открыл рот и закрыл, передумав, и промолчал. Аштаар только головой покачала. Забавно. Хорошо, что великие шаиры за песками Ашхизан — Великой пустыни — сидят в своем дворце в Тер-Аша и не видят, чем занимается Орон.

— Да, — сказал Серен. — Действительно, интересно; Оронтаар, я и не полагал, что у вас в народе слагают такие любопытные песни.

Оронтаар медленно повернул голову. Пристально посмотрел на Серена; что-то недоброе мелькнуло в глазах. Провел по струнам, будто желая сыграть еще. И улыбнулся.

— У нас, да? — спросил он.

И застыла Аштаар, и замерла Линтаар, испуганно глядя на Оронтаара. Вылетело слово, случайно или намеренно — и нельзя его вернуть. Повелителя огня назвали простолюдином, вспомнив неблагородное происхождение; это было тяжелым оскорблением.

— Орон, прекрати! — решительно сказала Аштаар. — Бой скоро.

А солнце клонилось к закату, и травинки отбрасывали длинные нити теней; и темнело вокруг. Звуки стихли, и стих даже ветер.

— Да чего там, — сказал Орон. — Это ж наше дело, мужицкое: Печати ставить. Музицировать не обучены.

* * *

На западе горела вечерняя заря, протягивая через небо длинные алые руки, что пытались охватить гладкий небосвод и скользили по нему за край земной тверди. Аштаар нравился час, когда день уходит, уступая небо ночи и порождая огонь — недосягаемое небесное пламя. Степь была видна до самого горизонта, затихшая, готовившаяся ко сну; легко и свободно текли мысли.

Оронтаар перебрасывал с ладони на ладонь огонек. Маг хотел боя: в бою все становится на места. Ни один аристократ не вспомнит там о происхождении: времени нет. Только огонь правит. Послушное и смертоносное пламя.

Лин сникла, мелко всхлипывала, изредка кивая Серентаару: тот о чем-то ей безостановочно шептал. Аш украдкой вздохнула, переводя взгляд с них на горизонт. Страшно было. Кто угодно может показаться на дороге — как знать, не окончится ли ночью недолгий поход тааритов? Будет бой. Не тренировка использования Искусства. Не благородный, пусть смертельный, поединок в Тер-Таар, о котором отцы-вершаиры с ранних лет напоминают детям, принуждая штудировать свитки. Бой.

Аштаар протянула руку ладонью вверх, хотела зажечь на ней огонь — и раздумала. Наверное, и северяне боятся, поглядев на Гунтаара. В Лергире не должно быть огненных вершаиров: слишком редки к северу от пустыни красные искры, их не увидеть неподготовленному. Лергирцам тоже должно быть страшно: явились из-за пустыни непонятные "еретики", огнем повелевают.

"Должны, должны бояться, — с надеждой думала Аштаар, оглядывая горизонт. — Может, все-таки договоримся миром?"

Степь и степь, не видно сторожевых постов, давно не видно северной крепости, где остался погибать Гунтаар, и людей, кажется, не видно — а на дороге, вдалеке, то ли пыль, то ли силуэты...

— Вижу их! — чуть не с облегчением выдохнула Аштаар.

— Печать готова, — сказал Оронтаар.

— Все же постараемся договориться, — ответила девушка.

Пятеро конных лергирцев приближались, горяча коней. Пыльные облака взметались из-под копыт, дыхание растворялось в недвижном воздухе. Ближе, еще ближе — и тогда Аштаар выбросила вверх руку с темно-синим платком: цвет воды, которая гасит огонь; цвет перемирия.

— Мы будем говорить! — выкрикнула она.

Северянин впереди поднял коня на дыбы и, не успокоив скакуна, спрыгнул на землю, вытаскивая оружие. И пошел вперед, печатая шаг, становясь на острие клина: лергирцы торопливо спешились.

— Мы не хотим кровопролития, — сказала Аштаар. — Мы согласны разойтись миром и в знак доброй воли передаем вам химбарца — он жив и здоров. Но если хотите сражаться — мы не сдадимся без боя.

Живой и здоровый, но до смерти перепуганный Тон сидел у ног тааритки, связанный по рукам и ногам, с тряпкой во рту.

Никакого промедления в твердом и верном шаге. Никакого ответа, лишь северянин впереди что-то шепчет, яростно и беззвучно. Вспыхивают белыми огнями лезвия обнаженных клинков: боя не избежать.

— Аир-таар! — произнесла девушка; между кончиков пальцев засветилась огненная сфера — и то ли ее отблески, то ли языки пламенной ярости вспыхнули в глазах северянина. — Мы будем биться, — добавила Аштаар.

— Огонь вернее слов, Аш, — тихо сказал ей Серентаар.

Идущий впереди лергирец ступил на край Печати Огня.

Глава 4. Защита и искоренение

Над степью Имбарии сгущались сумерки.

Ветер стих, и над землей замер воздух. В нем витали неуловимые запахи, ощутимые только в закатный час: то ли иссушенные травы, глядя в пламенеющее небо, наполняли воздух летучим дыханием; то ли пахнущая корицей и мускатным орехом тайна, что окутывала тааритов, невесомой пылью оставалась на их пути.

Степь медленно вздыхала. Тьма наступала с востока, холодная и молчаливая, длинными цепкими руками хваталась за блюдо мира; отдергивалась, ожженная, парила и выжидала. Стрекотали кузнечики, забравшиеся в траву; и снова глубоко вздыхала степь.

На полнеба разливался багровый закат, дробился на рваные полосы, обволакивая облака, как пламя в печи охватывает поленья. Закат был недостижим: степь видела его, но не могла прикоснуться, не могла протянуть рук из своей глубины. Она дышала, она говорила на бессловном языке. Они помнили многое — степь и закат: слишком много людей ударяли в землю коваными сапогами, слишком много падало изломанных копий и изрубленных щитов, слишком много лилось крови, питавшей вечерний огонь. И, как столетия назад, багрец неба был ярок, и чарующе таинственной оставалась степь.

Всколыхнулась трава, хотя не было ветра, и новые запахи напоили воздух: острые, кисловато-соленые запахи. Ржавела некогда губительная сталь, скрытая от взглядов смертных, восходили к кровавому закату эфемерные алеющие струйки. И слышно было легкое постукивание: тихий костлявый лязг пронесся над степью и замер.

Раздвинулись травы, и посмотрели в закатное небо глазницы пожелтелого черепа. Блики вечерней зари скользили по расколотому лбу, затухали в провалах глаз; и полускрывали череп неясные тени. Сейчас загорятся зрачки, и двинется челюсть, и кость заговорит: голос будет подобен карканью ворона: скрежещущему, скрипящему.

Сколько еще черепов лежало на просторах имбарской степи, обветренных и гладких: плоть с них тончайшими струйками в вечерний час поднялась к небу, напитывая небесный пожар? Сколько людей некогда пало — и потухающим взглядом осталось смотреть в небо?

Но что?! как поющая стрела, как расколовшая небо молния, конь проносится мимо пожелтелого черепа, задевая копытом — кость летит, катится по земле, замирает, провожая всадников пустым взором. Череп бы захохотал каркающим смешком, дергая челюстью, глядя вслед скачущим на бой; но он мертв как камни, он скалится выщербленными рядами зубов и буравит сумрак провалами глазниц, и пустотой носа беззвучно втягивает воздух, чувствуя живую, враждебную кровь. Лергирцы, лергирцы! дети губителей и сами губители! Оставившие гнить тела сраженных, оставившие кости и кровь степи и закату — идите же на бой, скачите без оглядки: найдутся те, кто отомстит за детей Имбарии!

Конный отряд стремительно двигался по засыпающей степи. Копыта взрывали клоки сухой травы, били в землю — она гудела от ударов. Горячо дышали свирепые кони, понукаемые всадниками. Их было пятеро: пять паладинов Химбара, посланных в погоню за тааритами. Острие карающего лергирского копья, летящего вперед.

Ернан мчался первым — яростный и неудержимый. Ненависть на черных острых крыльях со слышимым лишь паладину хохотом летела за его спиной; и то отставала, то вырывалась вперед, заглядывала в глаза — и тогда Ернан хрипел, и на обветренных его губах пузырилась пена, и проклятия срывались с языка. Серая мутная пелена застилала взгляд бойца; он как зверь втягивал воздух — и как зверь шел по следу.

Вперед, вперед, еще быстрее! Там еретики — там, у тающего в сумерках горизонта; они надеются уйти, раствориться в затихшем воздухе, слиться с нагретой землей — Ернан пришпоривает коня. Сегодня будет битва, да! сегодня Орден насмерть сойдется с огненными колдунами — на землю потоком хлынет гнилая их кровь. Враги сильны?! тем лучше, мы достаточно засиделись без дела в пыльных химбарских стенах, где слабеет тело, где киснут мысли. Вперед! вперед! что есть жизнь без горячащих схваток?! что есть вера и долг без ярости?!