— Показывай дорогу, — и легонько толкнула пятками в шелковистые лилово-сиреневые бока.
Мир смазался от скорости, с которой понесся Ашер. Мой полуночный не торопился — светила луна, ему нравился бег, и не было причин сдерживаться. Он только крылья не распускал. Эрик едва успевал командовать, куда свернуть, вскоре и сам развеселившись, несмотря на ситуацию, от всех этих 'назад, мы проскочили' или 'еще налево, еще, еще... направо!' — уследить за скакуном было сложно даже мне.
К небольшому поселению мы выехали даже раньше, чем я собиралась.
— До конца главной улицы... — выдохнул вновь напрягшийся вампир мне в ухо.
Я выслала коня. Короткую улицу в двадцать домов с каждой стороны мы пролетели в один момент. Ашер резко осадил у невысокой, немного косой на один бок землянки, украшенной, тем не менее, с такой любовью и старанием, что смотреть на нее было приятно. Из приоткрытой двери погреба доносились высокие надсадные крики.
Эрик, суматошно что-то буркнув, дернулся было к роженице прямо со спины коня. Я поймала его за плечо, встряхнула слегка.
— Кто она? — спросила резко, заставив разум хоть на миг вернуться в его глаза. — И вот еще что. Не стоит волновать ее зрелищем твоей паники, согласен?
Он кивнул, и, вместо дозы валерьянки, стал рассказывать.
История получилась в чем-то банальной. Эрика давно еще его обратил сам Повелитель. По крайней мере, так сказал тот, кто его воспитал. Учителю он привык верить, но знал за ним некую тягу к странным шуткам, а потому испытывал и неуверенность тоже. Лингрид, свою нынешнюю жену — он так спокойно сказал это 'нынешнюю', что даже не по себе стало — он встретил двенадцать лет назад, в разгар очередной войны, двенадцатилетней девчонкой. Вздорной, неугомонной и совершенно бесстрашной. Кроме того, ее нельзя было обратить — наследие кого-то из предков оставило лишь этот дар ее крови. Сначала он считал это даром. Потом — самым горьким проклятием.
Все те, кто могут жить долго, иногда ошибочно называемые бессмертными, всегда старались не привязываться, а уж тем более, не влюбляться в людских женщин. Их яркость, мимолетность вспышки среди озера рассеянного света соплеменниц [ну, еще и доступность, в какой-то мере, наряду с общим количеством] манит, и потому мезальянсы — совсем не редкость. Но как бы то ни было, чувства появляются редко. Мэйны, дроу, элементали, демоны и ангелы — все предпочитали относиться к ним в лучшем случае как к любимым крысам. Легкое немного шокирующее извращение, живущее два года, не больше, с парой дополнительных, и довольно приятных, функций. И большинство из них были им хорошими хозяевами — так ли уж сложно потратить сорок лет жизни на существо рядом, если перед тобой расстилаются тысячелетия?
Исходно не делая различий в том, что кажется красивым, долгоживущие полагали б себя, скорее всего, бисексуальными, если б вообще задумывались над этим. Для большинства из них все было просто — глубокая вечная любовь — для продолжения рода, горячка страсти и плеть гордыни — для дальних походов и поддержания настроения, забота — для игрушек, таких наивных, или неожиданно здравых, таких юных — и одновременно таких взрослых... Как относиться всерьез к тому, чья жизнь — как огонек свечи в твоей ладони? Долго ли сможешь оберегать его от огня? Да и будешь ли? Максимум — пока не выгорит свечка.
Встретив Лингрид, Эрик думал точно так же. Сам еще птенец — он вдруг оказался в роли умудренного наставника при неугомонном создании, заражавшем своей энергией все вокруг, похожем на маленький вулкан. Она — она, совсем ребенок, не способная противопоставить его силе ничего, кроме вздернутого острого подбородка да колючего языка — она смела с ним спорить! Она была тем огнем, что освещал изнутри. Была просто жизнью. Он понял это позже. Сначала была извращенная и жестокая игра, пока он медленно и методично приручал ее, ставил в жизни, как на подмостках, ювелирно выписанные сцены, долженствовавшие навечно оставить ее в его руках... Он и сам не понял, когда вдруг стало нестерпимо стыдно. Ему — никогда не знавшего стыда с того мига, как стал вампиром! Может, в тот момент, когда, только что избитая им — ей, при ее хрупкости и пощечины вполне хватало — она вдруг с неожиданной яростью бросилась защищать его от других? Когда она, никогда не умевшая призвать магию для себя, обрушила метеоритный дождь на головы всех тех, кто хотел спасти ее и придать его костру?..
Она плакала, когда делала это. И что-то в душе вампира сломалось. Как ни смешно тогда звучало для него самого — душа вампира. Он не хотел, чтобы она плакала. Он больше не хотел видеть ее слез — из-за него. И не хотел, чтобы она оплакивала молча всех тех, кого тогда готова была убить за него. Молча, с улыбкой — но в душе она бы плакала. Он это понял.
Эрик больше не хотел быть причиной ее слез.
Лингрид было слишком плохо, чтобы остановить звездопад, прийти в себя.
Может, это было и больно. Он не помнил. Горящие камни барабанили по тонкой мембране крыльев, едва прикрытых защитным полем. Били, все сильнее и жестче, жгли — но люди, прикрытые его силой, оказались в безопасности.
И полминуты спустя бешеный напор метеоритов она остановила сама.
Как потом оказалось, пока он лечился, в той же деревеньке, под опасливыми, но почему-то уже не злыми взглядами сельчан, в тот удар она собрала всю доступную ей магию, и выжгла себя, как волшебницу. Но Лингрид никогда не была магом, а потому ей нечего было пугаться...
Он выздоровел. Женился на ней, сначала чтобы просто обезопасить от осуждения родных. А потом обнаружил, что живет своей женой.
Ребенка он не хотел с тех пор, как узнал, что она не может стать вампиром. Она, наоборот, хотела. Очень хотела. До слез. И он уступил.
Дальше он мог и не рассказывать. Считается, что у людей с обращенными детей быть не может — новорожденный вампир выжирает жизненную силу матери изнутри. Однако здесь было что-то другое — будь все так плохо, она б не доносила его до срока.
Вымыв на всякий случай руки и воспользовавшись стерилизующим заклинанием, я спустилась вниз. И ужаснулась. В погребе было влажно. И холодно. Мох на стенах, отодвинутые в сторону бочки с вином, стеллажи с банками солений и варений — на фоне всего этого окровавленный стол казался сюрреалистическим бредом.
Девушка на столе казалась совсем крошечной, особенно с таким непропорционально большим животом. У нее под шеей лежала какая-то странная деревяшка, узкие мозолистые пальцы цеплялись в края стола с такой силой, что дерево трещало. Вокруг нее кружились три женщины в исподнем, да повивальная бабка.
В подвале было так холодно, что от принесенного одной из женщин горячего влажного полотенца струился туман.
— Вы ее заморозить решили?! — прошипела бешено я.
— Но ведь вампиреныш же! — всплеснула руками повивальная бабка. — Он ведь на свету-то сгорит!
— Спаси... ребенка... — простонала роженица.
В жизнь она цеплялась всем чем могла, и чем не могла тоже — я смутно ощущала рядом присутствие смерти, но ради ребенка она отгоняла ее раз за разом.
— Что за бред? — устало спросила я у пожилой акушерки. — Не вампир ребенок... Самый нормальный. Только большой очень.
— Не вампир? — отчего-то распахнулись глаза на ее морщинистом лице.
— Ручаюсь, — кивнула я.
Бабка помедлила буквально минуту, и вдруг зычно стала сыпать распоряжениями. Лингрид подхватили на руки, вмиг вытащили наверх, занесли в жарко натопленный дом, уложили на стол — большой, теплый, деревянный. Я шла следом — частично от усталости, как конь идет за табуном, частично чтобы не допустить к ней ангелов, демонов или кого там нелегкая бродить вокруг заставляла?
Вошедший последним Эрик притулился на лавочке с ней рядом, сжал ее руку. Казавшаяся полумертвой от усталости и боли, девушка вдруг улыбнулась.
— Ну, теперь-то все, потерпи немножечко... Сейчас станет легче... — приговаривала повивальная бабка, раскладывая на чистой салфетке прокипяченные инструменты.
Для обеззараживания она достала баночку пороха, но я поставила рядом с ней другую баночку, с белым порошком, и бутылочку с черной вязкой жидкостью из запасов, пожалованных мне Храмом.
— Ее — на шов, — только и сказала, показав на черную жижу.
Нервно хихикнула — до меня только что дошло, что я сделала. Повивальная бабка до смерти боялась не ребенка-вампира — а того, что, ощутив кровь, тот сойдет с ума, и прибьет, уж точно прибьет еще и мать. Да и их всех заодно.
Меня разобрал совершенно нелепый в той ситуации смех.
Потом как в тумане. Что-то кричал вампир, кажется-таки, сошедший с ума — теперь от радости — кружась по горнице с вопящим свертком. Шептала: 'Покажи мне его... покажи' — мать, обессилено вытянувшись на чистых простынях на пушной постели, закутанная в шали, перетянутая бинтами, но такая счастливая, что ни следа усталости не осталось.
Эрик сел с ней рядом. Мы тихо вышли прочь. Родственницы убежали убираться в подполе, а я задержалась, глядя на не слишком моложавую женщину, нервно курящую со мной рядом.
— Если б не ты. Своей рукой, получается, б убила, — тихо сказала та. — Спасибо, что вразумил, паладин.
Повернулась и прочь пошла. А я, в шоке от ее слов, еще какое-то время стояла да смотрела, как она идет по улице и скрывается в одном из домов. Потом взгромоздилась на коня. Эрик утром и сам вернется. Или отпросится. В общем, большой парень... А я хочу спать!
И пусть попробует хоть одна сволочь еще разбудить!.. не по делу...
После такого вечера, да еще и на полупустой желудок, утро наступило как-то совсем не вовремя. Просыпаться мое тело не желало вовсе. Скрипело, хрустело, и мстительно прихватывало мышцы в самых неожиданных местах. Совершив все же вселенский подвиг и подняв себя на ноги, я коротко поругалась с зеркалом, ликвидировала круги под глазами с помощью ледяной водички, машинально привела в порядок одежду и побрела вниз, дабы приобщиться к числу сытых путем приобретения утренней порции калорий и микроэлементов.
Глубокий женский голос доносился откуда-то снизу и чуть сбоку, изредка перебиваемый тихим плачем. Так вот что меня разбудило!
Прислушалась. Так и есть. Звуки доносились со стороны кухни.
— ...не смей рыдать, дрянная девчонка! Я тебя и пою и кормлю, а ты мне вот как! Да у него тебе в тысячу раз лучше будет! — стараясь не повышать голоса, шепотом кричала полненькая дама преклонных лет, помахивая тушкой безголового петуха, про которого явно забыла в горячем порыве научить неразумное дитя уму-разуму.
Алора не отвечала, только плакала, забившись в уголок. Плакала как-то отчаянно горько и беззвучно, как бывает только от невыносимого горя. Или у хороших актеров.
— Да чего ревешь, дура! Нужна ты ему! Вон, монетку дал, лишь бы отвязалась! А у Толъяра тебя и кормить, и поить будут!.. — надрывалась тетка.
— Сколько вам заплатили? — понизив голос, спросила я, небрежно привалившись к косяку двери плечом.
Есть такая методика, ей Мэйны хорошо владеют. Как задавать вопросы так, чтобы на них ответили автоматически. Что-то на счет инстинктов... Мне такое удавалось с трудом, однако это был явно мой день. Видимо, как компенсация дню минувшему.
— Пятьдесят золотых, — отозвалась хозяйка трактира, и тут же обернулась к незваному гостю, ко мне, то есть, с треском роняя несчастного Петю себе под ноги.
Изменилась она мгновенно, как по волшебству.
Куда только делась раздраженная мегера? Передо мной стояла симпатичная толстушка, голосом доброй бабушки причитающая:
— Ох, милорд! Сейчас вот завтрачек приготовлю. Голодны, небось? Вам чего лучше? Яичничку с грибами и лучком аль блинчиков состряпать?
— Блинчики, — сказала я мрачно.
Пятьдесят золотых за деревенскую девочку?.. Это уже серьезно. Я подошла, присела на корточки рядом с Алорой, осторожно, чтобы не взволновать ее еще больше.
— Ну, ты чего? — осторожно погладив по встрепанным кудряшкам.
Она вдруг вскинула глаза, сияющие зеленым, словно редчайший изумруд, стремительно подалась вперед и вжалась лбом в плечо, беззвучно плача.
Попытку хозяйки прервать это безобразие я отмела коротким кивком. Напомнила про блины. Присела на корточки рядом с Алорой:
— Прости, — а пока она ошеломленно замерла, помогла подняться, отвела девчонку в пустынные в такую рань сени, вместе с нею присела в углу на скамейку. — Чего ты? — спросила снова, когда слезы стали стихать сами по себе.
Рыжая горестно хлюпнула носом.
— За что ты извинился? — неуверенно спросила шепотом.
Уже на 'ты'?
— Не хотел тебя обидеть, — мне вдруг стало неуютно. — Я золото не потому дал. А ты рассказывай пока. Что за горе? — и пирожок мне за местоимение нужного рода.
Девушка на миг снова взглянула мне в глаза, будто решаясь на что-то. И, приняв решение, тихо призналась:
— Меня дроу приходил требовать. А тетушка Клара боится, что коли откажет, так он трактир сожжет и нас всех...
— Толъяром зовут? — припомнила я подслушанную беседу. — А плачешь от чего? — я откуда-то знала, может быть, чувствовала, что причина слез в другом, хотя и эта проблема ее тревожит.
— Ты вот... столько видел... А я не увиииииииижу... — призналась она, и снова ударилась в слезы.
Я снова притянула ее к себе, обняла и мысленно обозвала себя идиоткой. И как сама не догадалась? Она же романтик, да еще и... Ух ты! Точно! Как все же ей ауру обкорнали, если сразу не заметила?! Только за ночь и восстановилась.
— Знаешь, Алора... А ты и вправду полукровка, — шепнула я ей на ухо, поглаживая по встрепанным волосам, чуть заметно погладив Силой.
— Правда? — служанка тут же перестала плакать, взглянула на меня со столь абсолютной надеждой и верой, что неуютно сделалось, и поспешно размазала слезинки по чумазой мордашке.
От таких взглядов на стену полезешь. Хорошо, когда тебя считают неуязвимым, но... тяжко....
— Да. Смотри, — зеркало, где найти зеркало? А, ладно. Я взяла миску, отлила в нее жидкости из кувшина, провела рукой, и перед наклонившейся к самой воде Алорой оказалось ее сияющее изумрудным отражение.
— Ой! А как это? — растерялась девушка, упоенно разглядывая витые спирали серебра в зелени своих зрачков.
— Ты не Мэйнийка. Ты наполовину харит.
Визг она приглушить сумела, но шею мою сжала еще как!
— А теперь послушай, — я придвинулась к самому ее уху, аккуратно разжав смертельный капкан объятий. — Научу тебя одной штуке. Знаешь, чего только не бывает, может, и мать найдешь... Слушай... — я понизила голос и зашептала ей на ухо. — Все поняла? — чуть позже.
Алора кивнула. Взгляд ее был устремлен внутрь, и личико буквально изучало оживление и счастье. Иногда так мало нужно, чтобы воплотить чужую мечту, что это пугает. Сделать или нет? Помочь или отвернуться?
Я не ангел, чтобы спасать всех. Скорее, наоборот. Совсем наоборот. Но у всех должен быть шанс. Да, легко быть добрым, когда это ничего не стоит. Дается задешево. Впрочем, все всегда имеет свою цену. Вот разве что платить ее кому-то не приходится. Но, может быть, у нее получится? Не стоило продолжать рассуждений. Улыбнувшись, я оставила ее мечтать и вернулась наверх, досыпать, забрав с собой тарелку с блинами. Внутри было легко и пусто.
