— Потому что прежняя церковь сгорела в Смуту, и новую поставили уже на другом месте. Да-да, бывает, что человек, умерший нужною смертью, обращается нечистью, но, поверь мне, к деду Сидору это не относится. Трудно было бы найти человека столь же благочестивого и богобоязненного. Он даже, даром что мельник, с водяными бесами не знался и черного петуха им ни разу не кидал. Знать, русалки ему колеса в конце концов и переломали... Да и сам посуди: как может упырь жить на мельнице, если здесь повсюду текучая вода?

-Н-да-а... — Никита покачал головою. Миллион вопросов теснились у него в уме, мешая друг другу выбраться на уста. Тсера, видимо, поняла это.

— Вот что, Никита Романович, — проговорила она. — Я буду рассказывать с самого начала, а ты слушай и не перебивай.

Волошанка присела на обломок скамьи, не забыв расправить складки лазоревого летника. Никита пристроился рядом на корточках.

— Мельник — не дед Сидор, а нынешний — был колдуном, правда, довольно слабым... во всяком случае, так мне думалось раньше. Когда он загодя почувствовал приближение незнакомого упыря и попытался его остановить, он превзошел самого себя. Хотя попытка все равно не удалась. Подумать только — дважды, и оба раза мимо! Впрочем, он никогда не умел ничего объяснить... Прошлой ночью он измыслил какой-то новый способ и вызвал меня, чтобы его обсудить.

— Погоди, как это вызвал? — не удержался от вопроса Никита, хотя ему и велено было не перебивать.

— Мысленно. Тебе казалось когда-либо, что кто-то тебя зовет, когда вокруг не было ни души? Так вот, многие колдуны и знахари могут таким образом вызвать другого человека, особенно если тот заранее настроился на принятие этого зова. Я тотчас помчалась, но опоздала. Не ведаю, что произошло меж ними, какой хитростью упырь усноровился проникнуть на мельницу, как они схватились... ты сам видишь, какая тут была жестокая драка. Он затаился и, внезапно бросившись на меня, затолкал в эту каморку. Немертвые очень сильны, даже когда они не пускают в ход клыков. Словом, он меня запер, а сам ушел.

— Он берег тебя для полнолуния? — уточнил Никита, довольный, что хотя бы одно из его предположений оказалось верным.

— Он берег меня для наживки! Он же знал, что ты рано или поздно сообразишь про мельницу и прибежишь меня спасать... светлый витязь!

— Но отчего он тогда не остался ждать внутри?

— Оттого, что уже близился рассвет. Хотя солнечные лучи губительны для нежити, упыри могут ходить в пасмурный день, но на рассвете и на закате они непременно должны находиться под землей. Лучше всего в собственной могиле, но подойдет и погреб. Я думаю, теперь он отсыпается и набирается сил, а, едва сядет солнце, вернется узнать, как сработал его силок.

— Тогда нам стоит поскорее убраться отсюда. Затем ты запрешься в доме... нет, лучше в церкви — я знаю, батюшка тебя не любит, но ничего, потерпит — а я вернусь вооруженный и уж тогда накрою нечисть на месте злодеяния.

— Ну да, — согласилась Тсера, как ни странно, безо всякого воодушевления.

Но Никите не было времени задумываться над этим: ухватив девушку за руку, он увлек ее к выходу. Дверь была закрыта.

Да-да, дверь, едва висевшая на одном перекошенном крюке, снова была целехонька и закрыта так плотно, что не оставалось ни единой щелочки. Никита потянул ее на себя — она не шелохнулась. Он дергал, тянул, толкал, но с тем же успехом можно было бы биться в глухую стену.

— Не трудись зря, — услышал он голос волошанки. — Дверь зачарована... как я и предполагала.

— Что бы было сразу не сказать!

— Так все равно стоило попробовать.

Мельник не потрудился устроить в своем жилище красного окна, а малые окошки были так тесны, что даже Тсера едва могла бы протиснуться в самое широкое из них. Она и попыталась это сделать, но наткнулась на незримую стену. Несмотря на все усилия, ни у нее, ни у Никиты не выходило даже руки высунуть в открытое окно — так крепки были чары.

Итак, они были заперты на колдовской мельнице, наедине с мертвым телом, почти безоружные — ведь осиновый кол и библию с серебряными наугольниками Никита бросил снаружи, когда ломал дверь — и принужденные покорно ожидать появления чудовища.

Никита не мог примириться с бессилием, тысячи планов, один другого бредовее, ежеминутно рождались в его мозгу: вроде того, чтобы через окно докричаться до своего коня в надежде, что тот сумеет оборвать привязь и толкнуть дверь снаружи... ну или хотя бы приведет подмогу.

— А может, крышу разобрать?

— И рухнет она нам на голову — упырям доедать некого будет. Охолонись, Никита Романыч! Самим нам отсюда не выбраться, и с этим ничего нельзя поделать.

Никита смолчал. Посмотрел на девушку... и будто заново увидел гибкую, высокую ее шею, полускрытую рассыпавшимися прядями. От черноты волос кожа казалась еще белее, похожая на мрамор... нет, на перламутр! Мрамор холоден, а она теплая... пока. И тоненькая голубая жилка так близко, так легко ее прокусить...

Что-то перевернулось в его душе.

— Тсера! — вскричал он, хватая девушку за руки. — Слушай меня, Тсера, я тебя люблю и никому не отдам, поняла? Буду драться до последней капли крови! Лягу мертвым, прежде чем кто-то доберется до тебя!

— Да уж можно не сомневаться... стой, что ты сказал?

— Я тебя люблю! — повторил Никита с силою. И Тсера... Тсера вдруг опустила глаза. И тихо-тихо выдохнула:

— И я тебя... kochanie...[50]

Сердце Никитино заколотилось. Бешеная, неистовая, счастливая энергия забурлила в крови. И смерть не казалась уже неотвратимой. Тот, кто сражается — не побежден!

— Так, посмотрим, какое у нас есть оружие.... Чего они боятся?

— Чеснока, бузины, осины. Распятия и святой воды. Серебра.

— Чеснока здесь нету, а вот... — проговорил Никита, с надеждою оглядывая стены и пол.

— Бузины тоже. Равно как и осины. Уж поверь мне.

— На святую воду можно не надеяться... Погоди-ка, упырь ведь не может войти без приглашения! Уж кто-кто, а мы его звать не станем.

— И будем сидеть тут, покуда не состаримся и не сделаемся невкусными. Поздно не звать. Приглашение остается в силе, пока хозяин остается в доме.

Никита вздохнул и накрыл тело мельника пустым рогожным кулем.

— На тебе есть серебро? — спросил от Тсеру.

— Откуда?

— Ничего, разделим мое. Саблю я оставлю себе, а тебе вот это.

Серебряный перстень с Никитиной руки девушке был безнадежно велик и грозил слететь в любую минуту. Озираясь по сторонам, откуда бы выдернуть шерстинку, чтобы привязать его, Тсера грустно улыбнулась:

— Невеселое получилось у нас обручение.

— Ты только не отчаивайся!

— Я? Я никогда не отчаиваюсь. Мне это вообще не свойственно. Когда на веревке за конем босиком по снегу бежала, и то не отчаивалась.

Она отвернулась и принялась плести косу туго-натуго.

Несколько минут прошло в молчании.

— Князь Охлябинин! — вновь заговорила Тсера с неожиданной суровостью. — Дай мне княжеское слово, что, что бы он, тот упырь, который заманил нас сюда, не предложил тебе — ты не согласишься.

— Слово мое в том порукой, — ответил Никита, не совсем понимая.

— Чего бы ни сулил он тебе, чем бы ни угрожал, к каким бы чувствам ни взывал — помни, ты дал слово! — продолжала волошанка с возрастающей страстью. — Он изощрен в хитростях, он владеет чарами и умеет воздействовать на разум и на тело — но помни, он не в силах лишить человека воли. Если она, конечно, есть. Не поддавайся наваждениям, помни себя и свою клятву, помни, что любое его слово — ложь и ловушка. Да, это мощная тварь... по счету немертвых он далеко не стар, но чрезвычайно силен. Еще в те времена, когда нас с тобою не было и в заводе, он творил такое, что люди ныне не могут поверить, думая, что летописец приврал для красного словца.

— Да кто же он, наконец? — не выдержал Никита.

Тсера окинула его долгим взглядом.

— А вот этого я тебе, Никита Романыч, сказать не могу. И не неволь... Смотри! Дверь отворяется!

В один миг оба были на ногах. С медленным скрипом дверь повернулась на покореженных крюках. Оказывается, уже стемнело, и силуэт пришельца едва рисовался на фоне темного неба, но Никита все же узнал Ивана Андреевича.

— Я не помешал? Войти можно?

День пятый. После заката.

— Тсера, вели ему бросить оружие! — обиженно сказал Хворостинин из-за порога. — Или я вам помогать не стану.

— Да ты что, бешеный! — Тсера повисла на Никитиной руке. — Это же Иван Андреевич! Ты входи, входи!

Ворча, точно пес, услышавший "Фу! Свои!" в тот момент, когда он уже изготовился вцепиться в глотку злодею, Никита откинул саблю в угол. Хворостинин переступил порог, все еще опасливо косясь на клинок.

— Скаженные вы оба...

— Дверь придержи! — быстро крикнул Никита. Не хватало еще оказаться запертыми уже втроем.

— Ничего, за мной не захлопнется. Там двое свежих коней, ну и денег вам вот немного на дорогу. Забирай Тсеру — не так я это видел, ну да ладно, теперь уж не до церемоний — и живей скачите куда глаза глядят. Только никому не говорите, куда, даже мне. Я его подзадержу, сколько смогу.

— Вот что, Иван Андреевич, — решительно объявил Никита, подходя к своему родственнику. — Я не тронусь с этого места, пока ты не объяснишь мне, что здесь происходит и от кого и почему мы должны бежать.

— Так ты... ты до сих пор не понял, что Максиму от тебя нужно?

— Хотел бы я ошибиться, только все это сильно смахивает на... — Никита смущенно глянул на девушку, но все-таки договорил, — на содомский грех.

У Хворостинина вырвался нервный смешок.

— Да кому нужна твоя добродетель! Он хочет вручить тебе Темный дар.

— Что?

— Сделать тебя таким, как он сам.

— Кем?!

— Упырем! — звонко выкликнула Тсера.

Хворостинин взглянул на нее неодобрительно

— Ну, в общем-то да.

— Неужели же он думает, что я соглашусь?!

— Он не думает. Он протягивает руку и берет то, что хочет.

— Упырем нельзя стать против воли, — вставила Тсера.

— Да, это так. Но поверь, он обольщал и не таких, как ты. Да и ломать доводилось.

— Вот что, — заявил Никита, и глаза его сверкнули. — Я не предам христианской веры, и все, довольно об этом. Ты, Тсера, действительно садись на коня и скачи прочь, не стоит тебе видеть того, что здесь произойдет. А я останусь и потолкую с сей нежитью. Иван Андреевич, тебя я попрошу не вмешиваться. Теперь уже это мое дело.

— Говорю тебе, нельзя вступать с ним ни в какие переговоры!

— Не заботься, беседа будет недолгой.

— Да что ты надумал?!

— Уничтожить его.

— ЗАЧЕМ?

— Затем, что он упырь.

— И что с того? Я тоже.

— ТЫ?!

— Никита, он кровь не пьет!

— Совсем? — недоверчиво переспросил Никита. Такое совершенно не укладывалось у него в голове.

— Ну, объявилась тут как-то шайка разбойников... Надеюсь, уж этого ты мне не поставишь в вину?

— Нет... не понимаю... — Никита тяжело опустился на покореженную лавку, обхватил голову руками. — Не понимаю... ты... он... упырь... меня...

— Между прочим, грамотнее говорить "vampire". Упыри, хотя и одного с нами рода, отличаются от нас так же, как у людей вонючий побродяга — от князя. И вообще, — прибавил Хворостин, расхаживая взад-вперед среди обломков, — ты думаешь, есть в этом что-то хорошее? Кровь — она вообще невкусная! И в солнечный день не съездишь проверить, как там покос, а эти лодыри-мужики без хозяйского догляду так и норовят отлынивать от работы. Или на царском пиру пошлет тебе государь бараний бок с чесноком — так можно и вовсе с головою проститься. Да-да, и мы умираем, если отрубить голову, — продолжал он с каким-то горестным воодушевлением. — Тогда я ничего этого не ведал... да и ведал бы, едва ли бы это имело для меня какое-то значение. Он был такой... такой... он был прекрасен, как ночь. О, какое волшебное было время! Для нас не было ничего невозможного, и весь мир лежал у наших ног. Он... смертному не познать чувства, что связывает создание со своим создателем! Оно сродни любви... А он... как может он поступать со мной так? Ну чем, чем я ему нехорош, в чем я провинился, чтоб гнать меня, как негодного пса? Я ждал его все эти годы, думал, что нет его на этом свете, и все равно — ждал. И не нашел себе никого другого, хотя мы редко живем поодиночке, понимаешь, я был уверен, что он мертв, что некого ждать, и все равно не взял другого, потому что мне не нужен никто другой, никто в целом мире! Только он! А я ему, выходит — нет...

— Право, Ванечка, что за глупости ты говоришь! — прозвучал знакомый насмешливый голос, и Максим Сицкий переступил порог. Приглашение мертвеца, и верно, еще действовало. — Вы мне оба пригодитесь.

Быстрее молнии метнулся Никита к сабле, но в тот же миг неведомая сила швырнула его в противоположный угол и буквально впечатала в бревна. Боковым зрением он успел заметить, что Тсеру кинуло рядом. Странное оцепенение сковало его, тело налилось свинцовой тяжестью, он не мог шевельнуться, не мог вымолвить ни слова, и даже отвести глаза было выше всех сил его.

— Свечи, что ли, зажги, — велел Максим, и Хворостинин кинулся исполнять приказ с подчеркнутым рвением. — Пока еще не все здесь видят в темноте.

Свечи не разгоняли мрак, лишь делали его гуще по сторонам, трепетным кольцом охватывая Максима. Черные кудри, черное платье — все сливалось с тьмою, лишь матово-белое лицо и узкая белая рука с сапфировым кольцом видны были отчетливо. Странно, сколь пристально ни вглядывался Никита в это лицо, прекрасное и наглое, как обычно, он не мог найти ни малейших признаков мертвенности. Не тронута была тлением атласная кожа, не блестели клыки из-за чуть приоткрытых, капризно изогнутых алых губ. И все же жизни в этом лице больше не было. И глаза... такие черные, что не различить было зрачков, беспредельные, бездонные... чернота вечной ночи... и сладостно было тонуть в ней... "Упырем нельзя стать против воли! Он не в силах лишить человека воли, если она, конечно, есть!". До боли стиснув зубы, Никита застонал, замотал головою — все это, впрочем, лишь мысленно, поскольку он по-прежнему не мог шелохнуться, но Максим, видимо что-то почувствовал, потому что удивленно приподнял соболиную бровь.

— Вот даже как? Ну что ж...

Своею плавною походкой, словно бы и вовсе на касаясь пола, он приблизился к вжатому в угол Никите.

— Что ж, светлый мой витязь, которому, впрочем, недолго уже оставаться светлым, я вижу, кое-кто все уже разболтал, лишив меня удовольствия торжественно объявить: "Я подарю тебе вечность!". Жаль, но тем скорее мы приступим к делу. Куда кусать?

— В ж...!

— Там подходящих жил нет. Выбери что-нибудь другое.

— В ..., на ... и к ...! — рявкнул Никита, не замечая насмешки, не стесняясь уже ни Тсеры, ни дяди — в таком он был бешенстве и так спешил воспользоваться тем, что голос вновь стал повиноваться ему. — Проваливай со своим темным даром или какая там еще ...нь в твоей дохлой голове!