Клинок и виела (общий файл)

— Как тебя зовут, красотка?

— Жюли...

Голос раненого был немного хрипловат, что наверняка объяснялось его плохим самочувствием:

— Хорошее имя. А я — Милано Барди, музыкант из Альтонии. Наткнулся на разбойников — и вот... — мужчина выдал такое длинное и заковыристое ругательство, что девушка отшатнулась и, как добрая кристианка, осенила себя знамением круга.

Простенькое бедное платьице Жюли и отсутствие украшений ввели Милано в заблуждение. Он решил, что перед ним молоденькая крестьяночка, и вел беседу в грубовато-фамильярном тоне, не выбирая выражений:

— Постой! А я ведь видел тебя вчера! Думал, что умер, и удивился, какие в аду хорошенькие черти. В рай меня грехи не пустят... — после этих слов Жюли вновь сотворила знамение, а Барди продолжал: — Потом решил, что просто бредил. Так ты была здесь? Ты, видно, внучка стариков? Или родственница?

— Нет, я иногда прихожу к ним в гости.

— Из села?

— Из монастыря.

Выражение лица Милано неуловимо изменилось, он весь словно внутренне подобрался:

— Из какого монастыря?

— Сан-Севиер.

— Вот как... — неопределенно протянул музыкант.

Жюли наконец решилась: взяла с подоконника глиняную посудину, от которой исходил слабый терпкий парок. Подошла к раненому, поднесла кружку к его губам:

— Выпейте, это лечебный отвар.

Милано послушно глотнул, поморщился:

— Горько... — перевел дыхание и с неожиданной вежливостью произнес: — Простите, сестра, что оскорбил ваш слух безбожными речами.

Девушка простодушно улыбнулась:

— Криста простит... но я не монахиня.

— А кто же тогда?

— Воспитанница.

И опять по лицу Барди проскользнуло странное выражение. Хрипловатый баритон смягчился, и в нем прозвучали вкрадчивые нотки:

— Тогда тем более прошу простить. Воспитанница сестер Кристы не должна была услышать недостойных слов...

Неискушенная в науке галантной беседы Жюли предпочла промолчать. Зато Милано разливался соловьем за двоих:

— И как вам живется в Сан-Севиер, мадемуазель Жюли? Вижу, сестры не слишком строги, раз позволяют вам гулять по лесу в одиночестве.

Не желая ни признаваться в том, что обманывает монахинь, ни лгать любезному музыканту, девушка неопределенно пожала плечами. Поняв, что она по какой-то причине замкнулась, Барди непринужденно перевел разговор и принялся рассказывать об Альтонии. Жюли слушала, затаив дыхание. Она много читала об этой стране, отлично знала мелодичный язык, на котором говорили альтонийцы, и всегда мечтала увидеть своими глазами сказочную Лусту: ее знаменитые фонтаны, мраморные статуи и утопающие в цветах дома. Она так увлеклась рассказами музыканта, который даже вполголоса спел веселую альтонийскую плясовую, что незаметно для себя стала отвечать Милано на его родном языке.

— У вас чудесное произношение, сеньора, — похвалил Барди. — Вы альтонийка?

— Нет, монбельярка.

— Но вы так красиво говорите на альтонийском! Может быть, ваша матушка или ваш отец родом из нашей страны?

— Я сирота, и не знаю своих родителей, — ответила Жюли.

Произнеся эти слова, она вдруг почувствовала неловкость и печаль. Девушка корила себя за то, что доверила незнакомому человеку тайну, которая всю жизнь подспудно давила на ее душу. Грустно не помнить своих родителей. А еще тяжелее, если вдруг кто-то догадывается об этой твоей грусти. Солнечный день словно бы померк, яркая, праздничная Альтония, нарисованная воображением, растаяла в серой дымке реальности, и мужчина с черными внимательными глазами уже больше не казался дружелюбным.

— Мне пора идти, — тихо сказала она, вставая.

Крепкая сильная рука осторожно сжала ее запястье.

— Не сердитесь, мадемуазель Жюли, за то, что нечаянно заставил вас вспомнить ваше горе. Я понимаю вашу боль, ведь я тоже сирота.

Окончательно растерявшись, девушка молча кивнула.

— Вы придете завтра? — спросил Барди. — Прошу, не отказывайтесь, скрасьте мое одиночество. В вашем обществе и раны не так ноют...

— Я не знаю... — Жюли, напуганная такой горячностью, желала только одного: поскорее вырваться из дома. И Анетт, как назло, не шла...

— Будьте милосердны к раненому! — Милано, пытаясь быть убедительнее, приподнялся на локте и тут же со стоном упал. На лбу его от боли выступила испарина.

— Вам нельзя двигаться! Хорошо, я приду, только обещайте лежать спокойно.

— Благодарю вас... — мужчина притянул ее руку к своему лицу, коснулся пальцев горячими сухими губами.

Этот мимолетный поцелуй крошечной иголочкой впился в кожу, проник в кровь, взбурлил веселыми пузырьками и понесся дальше, прикоснувшись к самому сердцу и истаяв где-то в груди. Жюли сама не понимала, что это за странное ощущение: маленькая радость, отголосок удовольствия... И словно отвечая ее чувствам, из-за окна донеслись пронзительно-нежные звуки.

— Никколо играет, — сказал Милано, отпуская ее руку. — Идите, послушайте его. Он великий мастер.

Жюли выбежала из дома. Рядом с крыльцом стоял молодой музыкант, прижавшись щекой к лежащей на плече виеле. Глаза его были полуприкрыты, смычок в руке ласково прикасался к струнам, заставляя их петь. Это была удивительно чистая, тонкая мелодия, свежая, как весенний ветерок, неуловимая, как аромат распускающихся листьев. Девушка остановилась на крыльце, боясь неосторожным движением спугнуть чарующую музыку. Взгляд ее был прикован к вдохновенному лицу Никколо, и она совсем не заметила Джеронимо, который сидел чуть поодаль, прислонившись спиной к стволу каштана и перебирая в пальцах агатовые четки. А если бы заметила, то ее наверняка напугало бы выражение глаз мужчины, полных острой, почти безумной тоски и священного страха. Виелист опустил смычок. Мелодия, невесомой дымкой поднявшись ввысь, истаяла в синем небе. Вновь превратившись в обычного веселого парня, Никколо подмигнул:

— Здравствуй, сестренка!

С этим человеком ей было удивительно легко, и Жюли улыбнулась.

— Вылитая Лиза! — неизвестно чему обрадовался музыкант. — Куда спешишь?

— Мне пора! — вспомнила девушка и быстро побежала к тропинке, провожаемая мрачным взглядом Джеронимо.

Она не знала, что в этот момент ее образ занимает умы всех троих мужчин.

"Хорошенькая! Но все же ей далеко до Лизы", — мимолетно подумал Никколо и... забыл о существовании девушки, вновь поднеся виелу к плечу.

"Молода, красива, судя по голосу, в котором нет визгливых простонародных ноток, дворянка. Образованна. Сирота, воспитанница Сан-Севиер, может свободно покидать монастырь, — размышлял Милано. — И эти синие глаза... неужели мне повезло? Что ж, посмотрим, что будет дальше..."

Мозг угрюмого Джеронимо сверлила лишь одна мысль: "Благослови меня, Пресвятая донна Криста!"

С тех пор Жюли перестали интересовать портные, прически и уроки танцев. Едва прикоснувшись к самому краешку светской жизни, она тут же прониклась к ней равнодушием. Теперь девушка жила лишь ожиданием коротких дневных часов, дававших ей возможность увидеться с альтонийским трио. Она слушала игру Никколо, охотно болтала и перешучивалась с добродушным сероглазым виелистом, который как-то сразу стал ее приятелем. Но главное, Жюли самоотверженно ухаживала за Милано, который соглашался лежать в постели только благодаря ее уговорам. Девушка подносила ему отвары, терпеливо выслушивала сетования о том, что ранение нарушило все его планы, и даже читала ему вслух принесенную из монастыря книгу "Житие пречистой донны Иисы Кристы". Другого, более подходящего чтения, в Сан-Севиер не имелось, но Барди с удовольствием слушал пространный рассказ о чудесах, творимых святой девой. Возможно, он просто наслаждался голосом Жюли, ее близостью, но об этом девушка не задумывалась. Музыкант вел себя, как подобало галантному кавалеру, не допускал в ее присутствии грубых выражений, смотрел смиренно и бесконечно благодарил за то, что она своим присутствием скрашивает его унылое существование. Что еще нужно молоденькой наивной девице? Жан почти все время проводил в лесу, Анетт и Никколо редко нарушали уединение молодой пары. Лишь Джеронимо иногда заходил в дом, останавливался у двери и благоговейно внимал чтению, не отводя от самой чтицы горящего взгляда. Губы его шевелились, произнося слова молитвы, руки перебирали бусины четок. Как только Жюли поднимала голову, флейтист отводил глаза, будто боясь, что они выдадут его тайну.

Девушка много разговаривала с Милано. Он рассказывал о своих путешествиях, она же в ответ поверяла ему свои мысли. Барди осторожно расспрашивал о жизни в монастыре, обо всех сестрах. Девушка уже привыкла к обществу музыканта, и охотно отвечала на его вопросы. Жаловалась, что все обитательницы монастыря, кроме нее и Наны, уже немолоды, и ей даже не с кем побеседовать. Что жизнь там скучна и уныла. Делилась догадками о предстоящей свадьбе наставницы и не замечала, как жадно ловит музыкант каждое ее слово.

Так минуло две недели. Милано быстро шел на поправку. Он уже садился на постели, а на его повязке больше не проступала кровь. И Жюли с грустью думала, что скоро альтонийское трио продолжит свой путь, а она останется в монастыре, снова ощущая свое одиночество.

Однажды, придя в дом лесничего, девушка увидела Барди, стоявшего посреди комнаты.

— Вам еще нельзя подниматься! — воскликнула она.

— Я уже совсем здоров, мадемуазель Жюли, — улыбнулся Милано, шагнув ей навстречу.

Но тут, сделав неловкое движение, музыкант поморщился от боли, пошатнулся и тяжело оперся на стол. Жюли поспешила к нему, подставила плечо и отвела к лавке.

— Нельзя быть таким неосторожным! — сердито выговаривала она. — И что у вас с рукой?

С левой ладони Барди капала кровь.

— Поранил немного поводьями, — пояснил Милано. — Она уже зажила, и вот...

Девушка осмотрела руку. Очевидно, когда мужчина оперся на нее всем весом, молодая кожица лопнула. Жюли сделала перевязку, посидела рядом с музыкантом, и, взяв с него обещание больше не вести себя так опрометчиво, покинула дом лесничего.

На этот раз она задержалась в лесном доме немного дольше, чем обычно, и едва успела вернуться до конца дневного бдения. Вбежала в свою келью, бросилась к шкафу, чтобы переодеться, но тут дверь распахнулась. На пороге стояла сестра Агата. Ее лицо было бледнее, чем обычно, тонкие губы плотно сжаты, зеленые глаза сверкали бешенством.

— Где ты была? — едва сдерживаясь, чтобы не закричать, спросила она.

— Здесь, — выдавила Жюли.

— Не лги мне, дрянь! — наставница плотно притворила дверь, вошла в келью и остановилась напротив девушки.

— Где ты была? Я видела, как ты пробиралась сквозь живую изгородь. Потом осмотрела стену и нашла в ней пролом!

Сестра Агата схватила воспитанницу за плечи, с силой встряхнула:

— Куда ты ходила? Почему на тебе старое платье? — взгляд ее скользнул по девушке и остановился на подоле. — Что это? — прошипела она.

Жюли опустила глаза: на платье краснели свежие пятна крови. Наверное, она испачкалась, когда перевязывала руку Милано.

— Откуда кровь? — голос наставницы срывался на звериный вой. — Откуда?

Девушка понимала, что рассказывать о том, куда она ходила, нельзя. Но никак не могла придумать ложь, которая походила бы на правду. Лицо и голос сестры Агаты были так жутки, что Жюли растерялась. Обычно холодновато-спокойная женщина превратилась в сумасшедшую фурию.

— Ты была с мужчиной, тварь? — взвизгнула наставница, отвешивая девушке тяжелую оплеуху.

Жюли попыталась закрыться, но сестра Агата словно обезумела. Она обрушила на лицо воспитанницы град пощечин, сопровождая их ругательствами, больше пристойными пьяному солдату, чем нежной благовоспитанной даме. "Как она догадалась, что я виделась с Милано?" — в ужасе думала девушка, не понимавшая смысла слов наставницы. Под ударами чувство вины за проступок истаивало, уступая место нарастающему гневу, протесту против унижения.

— Хватит! — крикнула она, перехватив занесенную для новой пощечины руку, и оттолкнула сестру Агату.

— Да как ты смеешь? — прорычала та.

— Это вы не смеете меня бить! — Жюли гордо выпрямилась, смело встретила гневный взгляд зеленых хищных глаз. — Да, я выходила за ограду монастыря. Но не была с мужчиной.

— Откуда это? — наставница обличительным жестом указала на платье.

— Солнце напекло мне голову, мне стало дурно, носом пошла кровь. Потом я умылась в ручье, а пятен на подоле не заметила, — наконец нашлась Жюли.

Сестра Агата испытующе смотрела в глаза воспитанницы.

— Скажи мне правду...

— Это правда, — не дрогнув, отвечала девушка.

"Магия на нее совершенно не действует, девчонка — истинная дочь своего отца", — досадливо подумала женщина, отводя взгляд, и неожиданно мягко проговорила:

— Что ж, ради твоего же блага надеюсь, что ты не солгала. Потому что через две недели ты выходишь замуж. И если у супруга возникнут сомнения в невинности жены... мне будет жаль тебя, дитя.

— Замуж? — Жюли не верила своим ушам.

— Да, а ты еще не догадалась? — сестра Агата усмехнулась, и на мгновение ее лицо приняло злорадное выражение. — Твой будущий супруг — месье де Блуа.

— Но он же старый! — вырвалось у девушки.

— Зато богатый и знатный.

— Но... я думала, что он женится на вас...

— А вот для меня он действительно староват, — произнесла наставница. — Потому что я могу позволить себе роскошь замужества по любви, а ты — нет.

— Я не выйду за него! Лучше умереть!

— Действительно. Лучше тебе умереть, если не выйдешь, — согласилась сестра Агата. — А пока... — она вдруг вышла и захлопнула за собой тяжелую дверь. Раздался щелчок, и Жюли поняла, что ее заперли на замок. — Надеюсь, за эти две недели ты научишься быть покорной, — раздался ее приглушенный дверью голос.

Никогда! Ни за что! Девушка упала на кровать, сжимая виски руками и все еще надеясь, что скоро наставница вернется и скажет, что ее слова были сказаны сгоряча, и свадьба со стариком не состоится. Но к вечеру стало ясно, что сестра Агата и не думала шутить. Дверь открылась только один раз — в келью вошла Нана, внесла поднос, на котором стояла тарелка с куском хлеба и кувшин с водой. Следом появилась наставница.

— Ты не передумала? Выйдешь за де Блуа?

— Нет! — горячо выкрикнула Жюли.

— Хорошо. Посидишь на хлебе и воде — образумишься.

— Я не буду есть и уморю себя голодом!

— Пусть будет так. Мне проще предъявить де Блуа мертвое тело, чем непокорную невесту.

Сестра Агата вытолкала перепуганную Нану и вышла сама. Снова щелкнул навесной замок.

"За что она меня так ненавидит? — думала Жюли. — Зачем хочет отдать этому скучному, суровому старику?" Не зная правил света, она не догадывалась, что часто девушек выдают замуж ради денег, положения в обществе, связей, славы, и еще по тысяче разных причин, не имеющих никакого отношения к любви. Но как ни странно, в своей наивности полагая, что виной всему — ненависть к ней наставнице, девушка была близка к истине.

Жюли порывисто бросилась на колени перед алтарем. Никогда еще молитва ее не была так горяча.