Женская верность

Илья и Надежда ушли на работу. Елену подменила подруга, и она спала на родительской кровати прерывистым, тревожным сном. Устинья так и просидела всю ночь рядом с детским гробиком. Лишь под самое утро сон ненадолго сморил её. За полночь ушла к себе Татьяна. Ей тоже с утра на работу.

На следующий день, дождавшись возвращения Надежды и Ильи, решили, что Надежда останется дома, а Илья, Устинья и Елена пойдут на кладбище. Поочерёдно подошли к гробу, попрощались с маленькой покойницей... и Илья заколотил крышку. Лёгонький гробик Устинья на руках вынесла из барака, поставила на санки. Илья обвязал его верёвкой, и они направились к Лысой горе. Ветер становился всё сильнее, забивая снежным крошевом глаза. Двигались медленно, согнувшись почти пополам, иногда поворачиваясь спиной к ветру, чтобы перевести дыхание. И казалось, эта жуткая холодная круговерть поглотила и их самих, и весь свет. И идти им так до скончания дней.

Время шло. Надежда, как это принято, следом вымыла пол. Принесла дров. Растопила печь. Холодная, выстывшая комната стала наполняться теплом. Сварила кастрюлю картошки. Обжарила на сале лук и заправила её. В комнате запахло едой, стало тепло и уютно. В другой кастрюле поставила воду для киселя. На стене мерно тикали ходики. По Надеждиным прикидкам, уже давно бы пора матери, Ленке и Илюшке вернуться. Она заварила кисель и отставила кастрюлю на край плиты. Часы тикали и тикали, но никто не возвращался. За окном стемнело. Порывы ветра хлестали так, что жалобно вздрагивали оконные стёкла. Прижавшись лицом к оконному стеклу, Надежда звала: "Мама, Леночка, Илюшенька, ну где же вы? Ма-ма-а-а...". Слёзы катились из глаз, мелкие, частые, как капли пара осевшие на холодном стекле.

На гору уже не заходили, а заползали. Увидев странную процессию, сторож пошёл им навстречу.

-Покойный-то где?

-Вот. — Устинья ближе подтянула санки. Сняла перекинутую через плечо котомку, достала магазинную пол литру и завёрнутое в белую тряпицу сало с хлебом.

-Помяни, чем Бог послал, дочь мою.

-Опосля. Это уж как положено, — сторож распихал по карманам бутылку, сало и хлеб.

-Идём, а то сами-то уже не найдёте. Замело здесь всё.

Засыпали могилку смёрзшимися комьями.

-Весной растает, придёте и всё поправите. Тогда уж и крест поставите. А пока вот запоминайте место. — И сторож обвёл рукой в верхонке мятущееся снежное марево.

Дорога назад ничуть не отличалась от вчерашней. Только у Ильи сильно мёрз стеклянный глаз, и он изловчился надеть шапку так, чтобы она закрывала стынувшую стекляшку.

У входа в барак навстречу кинулась Надежда:

-Мамочка, мама...

-Настыли мы. Пойдём скорее! — Илья подтолкнул вперёд мать, сестёр и, гремя заледеневшей одеждой, пошёл следом.

В комнате разделись, накрыли на стол, Устинья стукнула в стену.

-Татьяна!

-Иду.

Помянули, выпив по стакану киселя. Посидели молча. Хотелось только одного, чтобы этот тяжёлый день быстрее кончился.

-Пойду я. — Татьяна перекрестилась на образа и вышла.

-Давайте спать. Из утра на работу. — Устинья, чтобы дольше сохранить тепло от натопленной печи, наполовину прикрыла печную вьюшку.

-Мамань, може, в баню завтра? — Илюшка выжидательно замолчал.

Жизнь с повседневными заботами брала своё.

Один за другим, одинаковые, как две капли воды, проходили дни. Утром на работу — затемно. Вечером с работы — затемно. Или наоборот.

Письма от Ивана приходили не часто и не особо длинные. Читали их по многу раз и помнили наизусть.

"Здравствуйте, маманя, сёстры Елена и Анастасия, а также брат Илья. Письмо ваше получил. Илья, береги мать, не давай тосковать. Из нашей части едет в командировку специалист. Пока он тут был, его завод переехал к вам. Я дал ему адрес и мыло, и две банки тушенки. Будет возможность, занесёт.

Остаюсь ваш сын и брат Иван".

Иногда писем не было очень долго. Иногда приходили по два сразу, хоть и написанные в разное время, содержанием мало отличаясь друг от друга.

"Здравствуйте, маманя, сёстры Елена и Анастасия, а также брат Илья. Я жив, покель не ранен. Здоров. Чего и вам желаю. Остаюсь вашим сын и брат Иван".

От Тихона последнее письмо Устинья получила из-под Москвы. В нём он писал, что благодарит Бога, что успел перевезти семью подалее от этих мест. Насмотрелся всякого. Чтоб Кулинка при первой же возможности бросала всё и ехала к ним. Жизнь сохранить, а там как-нибудь обживутся. Писал, что часть их теперь переформируют, и потому пока писать ему некуда. На днях получит новый номер полевой почты и сразу отпишет им. Ещё писал, чтоб дочери не ленились, а подробнее писали всё, что мать им диктует.

Только обещанного письма с новым номером полевой почты Устинья так и не дождалась. Отписали по старому адресу. Пришёл ответ, что часть расформировали и более подробную информацию по данному запросу представить не могут.

Ожидание становилось невыносимым. Устинья всё чаще вставала по утрам с опухшими от слёз глазами.

-Мамань, заживо-то не хорони, — сердился Илья.

-Знамо дело. Вдруг ранен али контужен, где по госпиталям, как безродный. — И слёзы уже нескрываемые катились одна задругой.

-Если ранен, оклемается и отпишет.

-Знать бы где? Я б туда дошла, долетела...

-Ага. Долетела!

-Мир не без добрых людей, где на попутке, где пешком. Кабы только знать, куды мне.

-Я завтра со второй. Из утра пойдём в военкомат. Обскажем. Тогда уж и будем думать, как быть дальше.

Утром, проснувшись, Илья увидел мать причесанную и одетую в выходную одёжу.

-Ты чего, мамань?

-Буде дрыхнуть. Обещался, в военкомат пойдём.

-Успеем.

-Вставай уже, не тирань мне душу.

Окончательно проснувшись, Илья умылся, как смог, причесал кудрявые вихры. Устинья налила в кружку кипятка, отрезала ломоть хлеба, отколола кусок сахара.

-Семой час уже. Покель дойдём, все восемь будут.

Илья глянул на мать. Сна ни в одном глазу. Спала ль этой ночью?

В военкомате, несмотря на ранний час, все были на работе, как и не уходили.

-Вы по какому вопросу?

Высокая одетая в военную форму девушка смотрела доброжелательно.

-Муж у меня. Адрест изменился. А куды писать, новый не дають. — Устинья, волнуясь, путалась в словах.

-Полевая почта у бати изменилась. А нам отписали — военная тайна, сообщить не можем. Маманя убивается. Как бы о Родкине Тихоне Васильевиче весточку получить? — Илья чуть выступил вперёд матери.

-Наталья, кто там? — громыхнуло из-за кабинетной двери.

-Да вот семья солдата...

-Чего там держишь? Входите!

Илья показал военкому два последних отцовских письма. Тот что-то записал себе. Сказал: "Угу". Кивнул головой, попросил их координаты. Илья назвал свой адрес. Военком записал, поёрзал на стуле.

— Самого-то тебя где найти?

Илья назвал цех, фамилию начальника.

-Ладно. Найду.

Когда возвращались, Устинья втолковывала Илье: "Ежели бы погибший, они бы знали. А раз у них энтих сведениев нет, стало быть — жив".

Илья молчал. Уж коли с батей беда, пусть мать об этом подольше не узнает. Но с другой стороны, вдруг и впрямь где в госпитале без ног али рук? С бати станется. Мать права. Надо искать.

Ответ пришёл даже раньше, чем ожидали.

Илья сидел на будущей заводской крыше и через стекло сварочного щитка следил, как под его электродом ложится сварочный шов.

-Родкин! Родкин!!! Спускайся с небес! К начальнику в кабинет.

Отгороженный от цеха дощатой переборкой кабинет был завален чертежами и папками с технической документацией.

-Ты проходи, проходи... Ну вот, садись, значит.

Такое поведение вечно спешащего начальника было удивительным. Илья сделал два шага и сел на невесть как попавший сюда венский стул.

-Такое дело, бумага тут из военкомата.

Илья почувствовал, как засосало под ложечкой. Неужели повестка? Призывают?! Наконец-то!!!

-Мне бы в одну часть с Иваном. Брат это мой. Уж сколь пороги обиваю.

-Не тараторь, слышь. Повестки домой присылают. А тут такое дело: военком сам мне позвонил, а бумагу с рассыльным прислал.

Начальник сел за стол и протянул Илье четвертинку бумажки и конверт.

-Читай.

На желтоватой, слегка помятой бумажке было написано, что рядовой Родкин Тихон Васильевич пал смертью храбрых в боях под Москвой.

Илья почувствовал, как рука с конвертом налилась свинцом, отяжелела — не поднять... "Батя, ну как же так, батя?!" — он смотрел на начальника, и из одного его зелёного глаза катилась крупная слеза, а другой сухо и спокойно блестел под светом лампы.

-Это ошибка... его перевели в другую часть! Мы будем искать! Мы ходили к военкому...

Начальник встал из-за стола, отошел немного в сторону, не в силах смотреть на эту мальчишескую боль:

-Вот оно что. А я-то думаю, с чего бы тебе, а не матери, да ещё на работу. Так-то и похоронки на дом обычной почтой шлют. Там тебе ещё письмо...

В письме было написано, что он, Андрей Ухолов, воевал вместе с Тихоном Васильевичем, бок о бок в одном окопе. Затем Андрей писал, что Тихон погиб у него на глазах и похоронен в братской могиле. Далее следовало описание, как её найти.

Илья, сложив обе бумажки, убрал их во внутренний карман.

-Ладно, иди уж сегодня домой. Какой из тебя сейчас работник?

-Матери как скажу? Не, я на работу.

-На верхотуру пока не лезь. Внизу тоже дело есть.

Время шло. Илья совсем перебрался жить на работу. Домой появлялся, чтоб в баню сходить да одежду сменить. Кроме сварщика, освоил ещё одну специальность. И отработав смену на высоте, собирал прицелы к пушкам. Внешне изменился до неузнаваемости. Из мальчишки-подростка превратился в молодого парня. Свои буйные вихры сбрил наголо — не намоешься. Изменился и характер. Стал злым, часто просто несдержанным. Тайна отцовской похоронки, не разделённая ни с кем боль, выжигала душу и сердце.

Устинья тоже переживала. И уже не в силах скрывать своей тревоги, как-то вечером, когда все были дома, сказала: "Ну, що? Надо сызнова в военкомат итить. Видать, им не до нас. А у меня уже всё сердце выболело. Невмочь более терпеть".

-Ну... На днях и сходим.

Илья лёг и то ли сделал вид, что уснул, то ли впрямь усталость сморила. Ну не мог он отдать похоронку матери. Всё откладывал день ото дня.

Устинье послышалось в словах сына раздражение, и сердце резанула обида. Она накинула на плечи фуфайку, толкнула дверь.

-Мамань, ты куда?

-На двор. Спи. Вишь, девки уж спят,— и Устинья вышла.

В дверях барака остановилась, подняла глаза. На чёрном бархате неба отыскала серп луны, а чуть в стороне яркую звезду. Мельком бросила взгляд на небесную звёздную россыпь, все остальные звёзды — неважны, а эта... Названия её Устинья не знала, но когда ещё жили в Покровском и были молодыми, договорились с Тихоном, который в ту пору часто уезжал, то в Москву, то ещё куда на заработки, что ежели затоскуют друг о друге, а весточки не будет, надо посмотреть на эту звезду, и она, как мостик, свяжет их. Сквозь слёзы звезда двоилась, троилась и разлеталась разноцветными иглами.

В комнате, когда Устинья вернулась, никто не спал. Илья сидел у приоткрытой печной дверки. Лицо его чуть освещалось пламенем догоравших дров. Елена и Надежда, прижавшись друг к другу, сидели на кровати.

-Мам, не надо нам в военкомат идти... — Илья провёл рукой по стриженой голове, будто приглаживал бывшие вихры.

На стене чётко тикали ходики. И на нарисованной на них кошачьей мордочке, в такт ходу маятника, двигались кошачьи глаза.

На какое-то время Устинье показалось, что она видит всё происходящее со стороны.

-Мамань, ты чего? Мам!

Ноги Устиньи подкосились, и она грузно осела на пол.

-Бумагу покажите. — Где-то в душе бился лучик: может, без рук, без ног, но живой? А они, дети, что с них возьмёшь?

Включили свет. Илья достал газетный свёрток, развернул, на стол выпали две бумажки.

Елена читала, а голос дрожал, как от мороза.

С этого вечера походка Устиньи изменилась. Как она сама говорила: "Шлёпаю".

По вечерам, когда все укладывались спать, часто вспоминали свою деревенскую жизнь. И не было в тех воспоминаниях ни горечи, ни боли.

Теперь Илья появлялся дома чаще. Забегал между сменами. Колол про запас дрова, таскал воду. Научился подшивать валенки.

А Устинья, выходя вечерами на улицу, смотрела на далёкую звезду и пересказывала своему Тихону, как да что у них в семье. Ведь звезда-то теперь к нему ближе стала.

Всё чаще в разговорах возвращались к тому, что бабушке Прасковье и Акулине надо к ним перебираться. Тем более что Тимофей не против. А как войне конец придёт, сам сюда приедет. Вот Акулину отпустят с трудового фронта — и пущай едут. Мечтали, как будут встречать их, да как те будут удивляться. Планировали, кого куда поместить в комнате. Стул, ещё до войны приобретённый Тихоном специально для Прасковьи, стоял у окна, как бы всем своим видом подтверждая, что всё так и будет.

А война шла, шла, шла...

Не поле перейти

Всему когда-нибудь приходит конец. И хорошему, и даже плохому. Теперь уже наши наступали, и окопы рыть не надо было. Понарыли столько, что и через полвека не заросли. Рассекают эти военные шрамы земли поля и перелески, сердца и души людские. Проходят сквозь судьбы непреодолимыми границами между жизнью и смертью. Воронками от снарядов, да окопами этими чуть не каждую подмосковную деревню опоясало.

Взвод, в котором вместе с другими мобилизованными женщинами копала окопы Акулина, распустили по домам, выдав демобилизационные документы. Расходились, сдержанно прощались. Как сказала Мотя: "Встретились без радости — разойдёмся без печали". Почти у каждой впереди маячила невесёлая перспектива. У кого за время отсутствия порушилось хозяйство, у кого и вовсе дом сгорел. А кто просто места жительства лишился, поскольку от того места одни печные трубы остались. У Марьи умерла старая мать. Ещё у одной — сразу двое младшеньких братишек погибли. Как отписали родственники, подорвались на найденном снаряде. Кто-то совсем не получал писем и, надеясь на "Бог даст, обойдётся", — с замиранием сердца направлялся в родные места.

Письма от Устиньи Акулина получала, хоть и не очень часто, но была в курсе всего, что происходило с их семьёй. Узнав о смерти племянницы и гибели Тихона, по ночам, молясь о спасении Тимофея, молилась и за Ивана. О матери своей ничего не знала, потому что ни одного письма из деревни не получила. Мысли лезли в голову всякие: и страшные, и обнадёживающие. Перестали приходить письма от Тимофея. На запрос, составленный с помощью Ивана Фёдоровича, пришёл ответ, что часть, в которой служил Тимофей, с боями выходила из окружения, и поэтому сведений по многим бойцам, в том числе и по Тимофею Винокурову, на данный момент нет.

Иван Федорович, распустив свой женский взвод, снабдив всех документами и сухим пайком на дорогу, остался не у дел. В армию он не годился. Нога после ранения срослась криво и перестала гнуться. От деревеньки, из которой он призывался, не осталось ни одного двора. Только бурьян на обгорелых деревяшках раскачивался по ветру. И узнать хоть что-нибудь о своей семье было не у кого. И тогда солдат решил, что будет пешком обходить все населённые пункты, расположенные поблизости от его деревни. Может, так и своих найдёт, али уж узнает, что с ними сталось.