1. Белый пепел снегов

— Это были лучшие мои бойцы, — с отчаянием Оярлик глядел вокруг себя и не верил тому, что видел. — Как такое... как такое случилось? Брат на брата?..

Никто не мог ему ответить. Понурившись, молчали лучники-Лисы, глотали слёзы, молчал Ян, думал о новом неведомом враге, разжигающем вражду между сородичами. Молчал Ингерд, глядя на изрубленные тела, вспоминал родное становище, и сердце его каменело.

Наутро они покинули стоянку и холм свежей земли на ней, под которым остались лежать четырнадцать бойцов Оярлика Скантира. У стремнистой реки, отделяющей земли Лис от владений Орлов, подались в разные стороны: Ингерд с Яном пошли своей дорогой, а Оярлик и три его воина снова отправились по следу Боргвов.

— Тревожный нынче ветер, — пробормотал Ян, когда рыжие Лисы скрылись из виду. — Всюду только смерть.

Дорого бы он сейчас заплатил, чтобы заглянуть в душу Ингерда, а заглянул бы — ужаснулся. Темно было там, как в остывшей печи, и так же холодно. Душа Ингерда умирала. Отмирала, как стебель на засохшем корню. Случалось, за целый день Ян слова не мог от него добиться и невольно думал: можно Волку помочь или всё, поздно уже?

Обойдя стороной озеро Околич, они попали в земли Лис, к самой Келмени. Это была большая река, тёмная, глубокая, она текла среди густых лесов, и могучие ели гляделись в её чистые воды. Тайниты, Торгунны и Скантиры на плотах и лодках ходили от становища к становищу, а по берегу — прямоезжими дорогами. К морю Лисы не плавали, там, ниже по течению, стерегли Туархи, но боялись не столько их, сколько Леса ведунов, через который Келмень текла в низине. В ту сторону, вдоль реки, Ян с Ингердом и повернули.

Скоро места начались совсем дикие, куда люди не хаживали, а всякого зверья сновало полным-полно. Леса под пашни никто не рубил, и владычествовали они тут безраздельно — непроходимые, дремучие, и только огню хватало мощи тягаться с ними.

— От кого ты, Ян, дорогу к Згавахе знаешь? — спросил Ингерд, когда они сели у родника перевести дух. — Путь неблизкий, непрямой, а ты будто по знакомой тропе идёшь.

Ян долго молчал, а потом говорит:

— К Згавахе не всякий отважится пойти, а кто отважится — тот каждый камень запомнит, каждое деревце, потому что не одна дума подле них передумана. А что до меня, так я по дедовским рассказам этот путь с малолетства выучил. Раньше-то народ покрепче был, посмелее, многие дорогу помнят.

Они забрались в самую чащу, где из-за густых крон не видно солнца, где птицы не вьют гнёзд, звери не роют нор, а только ухает филин да рыщет медведь. У Ингерда по спине пробежал холодок, заставил озираться по сторонам, словно кто-то следил за ними из чёрных дупел. И Ян весь съёжился, застегнул до верха беличью куртку, точно озяб. А вокруг — тишина, лишь хрустят под сапогами опавшие ветки, шуршат иголки и пахнет мхом и смолой.

Ингерд остановился, ему вдруг показалось, что за деревьями стоит человек, на них смотрит, а пригляделся — никого.

— Без крайней надобности сюда никто не заглядывает, — тихо сказал Ян. — Видишь? Охраняют лес-то.

Меж двух старых кривых сосен, заваленный сушняком, заросший кустами с волчьей ягодой стоял вечувар — идол, хозяин леса. И облика его уже было не разобрать, всё смыло дождями и источило ветром, ни дать ни взять старый пень, оставшийся от сломанного ствола. Ингерд сызмальства в лесу был как дома, а тут — словно гость, да к тому же незваный.

— Да как здесь жить-то? — содрогнулся он.

— А так, — отозвался Ян и прильнул к замшелому боку высокой ели. — Вот он, Згавахин домишко.

Ингерд выглянул из-за его плеча.

Посреди бурелома и павших от старости сосен виднелась крытая щепой ветхая изба. Она была похожа на бабку-странницу, которая шла через лес, устала, присела отдохнуть да так и осталась, вросла в землю, прилепившаяся у крыльца молоденькая ель, кривая и чахлая, напоминала собой дорожную клюку. Единственное крошечное оконце смотрело прямиком в землю, до того оно было низкое. И ни тропинки, ни дорожки, земля не метена — разве есть тут кто?

Тишина стояла мёртвая, недобрая, хрипло каркнул ворон — Ингерд с Яном вздрогнули.

— Гляди не гляди, а раз явились, чего под окнами топтаться, — хмуро сказал Ян.

Из дома уходили — были храбрые, а теперь оба присмирели, как перволетки, которые ещё к родителям жмутся. Но делать нечего, поднялись на шаткое крыльцо — ступени вот-вот провалятся — и постучали в дверь. Им никто не ответил, а стука и сами испугались, до того в полуденной сумрачной дрёме он показался чужим. Друг на друга Сокол с Волком не смотрели, стыдились своего страха, Ян ещё три раза кулаком стукнул, и за дверью послышалось бормотание. Жуть, как им захотелось удрать, но они пересилили страх и остались стоять на месте. Дверь отворилась.

На пороге явилась хозяйка: дряхлая старуха в поношенном тряпье, волосы — как пакля, лицо — яблоко перепечёное, а вместо глаз узкие щелки. Старуха была слепая, потянулась к гостям скрюченными пальцами, хотела дотронуться, те в ужасе отшатнулись. Старуха засмеялась, а зубы во рту кривые, острые.

— Ну, чего надо? — проскрипела она. — Чего пришли?

— Спросить пришли, — кашлянув, ответил Ингерд, у Яна язык совсем к нёбу присох.

— Ишь ты, спросить!.. — фыркнула старуха, и было непонятно, сердится она или смеётся.

Повернулась и пошла в тёмный дом, бросила за спину:

— Послужите мне сперва, а потом вопросами пытайте.

Ян с Ингердом переглянулись: присказка недобрая.

— Какую от нас потребуешь службу? — осторожно спросил Ян.

— Крыльцо починить, совсем сыплется, — раздался из темноты старухин голос, — дверь подновить, залатать крышу, почистить печку да стенку эту подпереть, не сегодня-завтра обвалится.

Ян с Ингердом свалили в угол дорожные котомки и засучили рукава. На такую работу они были сподручные, скоро застучали в умелых руках топоры, завизжала пила, смастерили старухе новое крыльцо, ладно пригнали дверь к косяку, настругали на крышу свежей щепы и тремя могучими брёвнами подперли накренившуюся стену. Работали без отдыху, так хотелось им поскорее убраться из этого леса. Спешить, конечно, спешили, но своё дело знали, чтобы старуха не помянула крепким словом.

— Вот тебе, Згаваха, наша служба, — сказал Ян на второй день поздно вечером. Он был чёрен, как ночь, потому что недавно вылез из печки — дымоход чистили, а Ингерда из-за его плеча и вовсе было не видать, лишь глаза блестели в темноте. — Чего ещё потребуешь?

Старуха сидела у окна и скрюченными пальцами ловко перебирала в лукошке овечью шерсть: что хорошее — в расстеленный рядом платок, что поплоше — бросала под ноги.

— Да ничего мне больше не надо, — ответила старуха.

Сокол и Волк по её голосу заподозрили неладное и не ошиблись, потому что следующие слова были такие:

— Только если водицы испить из Светлого Ручья, который бежит в корнях мёртвой лещины. У самой-то ноги нынче слабые, не дойду, а вы молодые, за день обернётесь. Чтоб не заблудились, чёрный хорёк с рыжей хребтинкой вам дорогу укажет.

Ян опомнился, лишь когда оказался в лесу, далеко от избушки, и разразился такой бранью, от которой вороны дохнут на лету. Он метался среди деревьев, размахивая руками, словно сражался с кем-то, и честил ведьму до тех пор, пока не закончились все ругательства, какие знал.

— Да что на тебя нашло, Сокол? — Ингерд и половины таких слов не слыхивал, а уж от Яна и подавно. — Чем тебя разозлила старуха?

Тогда Ян повернулся к нему лицом, и Волк увидел его глаза, они были белые от бешенства, и в них тлел страх. Тот самый, который нельзя превозмочь, который ломает самых сильных.

— Да знаешь ли ты, где тот родник течёт, который Згавахе на ночь глядя вынь да положь?

Ингерд покачал головой.

— То-то же. А течёт он аккурат по Зачарованному лесу, куда людям дорога заказана, куда не ходят они вовсе. Каково? — Ян закусил губу.

Ингерду с ведунами встречаться не доводилось, но даже далеко к северу долетели слухи об их смертоносной силе.

— Водички ей захотелось испить... Старая карга! Я не смерти боюсь, Волк, а того, что пойду туда, ползком поползу, зубами землю грызть буду, но поползу, тогда как хочется мне в небо взмыть и прочь отсюда...

Промолчал Ингерд, понял, что попали они в сеть, которую не разорвать руками, не разрезать железом. И Серебряк ненавидел его за это молчание, которого не мог разгадать, от которого ему не было ни согласия, ни поддержки.

Делать нечего, ведьму не ослушаешься, зашагали по чащобе в ту сторону, куда она им указала. Про хорька даже не вспомнили, какой хорёк, если темнота, собственных ног не видать! Шли молча, каждый думал про своё, шли до самого до светла, а как стало светло, глянули друг на друга и чуть не сиганули с перепугу в разные стороны: оба-то чёрные, все перемазанные сажей, мать родная не узнает. И сначала Ян, а за ним Ингерд давай хохотать, до упаду, до ломоты в боках, размазывают слёзы по грязным щекам. И вдруг Ян поперхнулся смехом, побледнел, так что под слоем копоти стало заметно, тычет пальцем Ингерду за спину, не может и слова сказать. Ингерд мигом обернулся, схватился за клинок, да тут же забыл, зачем.

Видят, невдалеке стоит не то человек, не то вечувар, опирается на посох, не шелохнётся. Высокий, в длинном одеянии, опоясанный широким ремнём, на том ремне висят полотняные мешочки и пучки трав. По плечам, ниже пояса змеятся длинные волосы, чёрные как вороново крыло, утреннее солнце вспыхивает в них искрами, а лица не видно — закрыто платком, как у кхигда, одни глаза блестят. И в другой миг Ингерд понял, что это никакой не вечувар, а тот, кто ведает, ведун, обитатель этого древнего леса.

Ведун им ничего не сказал, повернулся и пошёл своей дорогой, деревья перед ним расступились, и будто не было его вовсе.

Тогда Ян опомнился и давай быстрее с себя скидывать одежду, торопится, путается в рукавах и Волка подгоняет:

— Не стой истуканом, надо одеждой поменяться.

Ингерд слышал про такую примету: если один встретишь на пути ведуна — выверни свою одежду наизнанку и опять надень, а если вдвоём — поменяйся одеждой, не то худое случится.

— Ух, — облегчённо вздохнул Ян, когда натянул Ингердов сапог. — Вроде обошлось.

— Маловаты мне твои сапоги, — Ингерд поморщился, сделав шаг.

— Ничего, скоро опять поменяемся, — заверил Ян, — уж не последнего ведуна встретили. Оярлика Скантира помнишь? Так вот он ведуна повстречал, когда с девицей по лесу шёл, по своему.

Ян рассмеялся, а Ингерд не понял, чему.

— Пришлось ему женское платье на себя надевать, — пояснил Сокол, — так в становище и пожаловал. Говорили ему: влюбчивое сердце до добра не доведёт, вот и попал. До сих пор ему это вспоминают, а он только смеётся, рыжая голова.

Потом посерьёзнел оглянулся и по сторонам:

— Ну а где хорёк-то? Или обманула нас старая Зга, нарочно заманила в лес?

— Э, да вот же он! — Ингерд показал на выбравшийся из земли сосновый корень. На том корне сидел, хитро поблёскивая любопытными глазами, чёрный хорёк с рыжей спинкой.

— Ну веди, зверюга, — сквозь зубы процедил Ян. — Куда только заведёшь...

Вся его осторожность осталась где-то позади, сейчас он смотрел вперёд ошалелыми глазами, и даже ему жарко стало, как если бы из горячей бани нырнул в прорубь, словно ледяной огонь его охватил.

А юркий зверёк спрыгнул с корня и быстро побежал по земле, только рыжая полоса замелькала между пней и поваленных стволов. И путь-то выбирал всё потяжелей, позаковыристей, где идти совсем невмоготу. Ему, мелкому, всё нипочём: ловко перепрыгнет с сучка на сучок, лёгкие лапы его через ветровал перенесут быстро, а Ян с Ингердом, как два лося, продираются с треском сквозь бурелом, немного прошли, быстро устали, Ингерд в несвоих сапогах все ноги стёр.

— Да что это за лес такой, — ругался Ян, раскидывая очередной завал, — ни тебе дорожки, ни самой что ни на есть захудалой тропиночки... Не мудрено, что люди сюда глаз не кажут!

И вдруг — чаща кончилась, в лицо хлынул солнечный свет, и открылся совсем другой лес: зелёный, душистый, наполненный птичьим перезвоном. Кругом папоротник и берёзы, непуганое зверьё снуёт под ногами, а небо над головой чистое, бирюзовое.

— Не иначе колдовство, — зажмурившись, пробормотал Ян и услышал, как Ингерд смеётся.

— Чего скалишься? — сердито спросил Ян.

Ингерд не ответил, но Ян и так понял, пробурчал:

— Погоди веселиться. Я не я буду, если беду не встретим.

Ян слов зря не тратил, он в горы ходил, а горы пустых разговоров не любят. И оказался прав.

Они шагали по высокой траве туда, где среди прочих деревьев, живых и цветущих, высилась уродина — разбитая грозой мёртвая лещина. Корявыми ветвями она царапала небо, и вороны, рассевшись на голых ветках, смотрели уж никак не добро.

— Вот тебе и светлый ручей, — охнул Ингерд, когда они подошли ближе.

Словно пошутил кто, назвав светлым ручьём зловонное болото, заросшее тиной и блёклыми кувшинками, в нём и воды всего — тоненький мутный ручеёк, дотянуться до которого через топкие берега не было никакой возможности.

— Ну, чего ж не смеёшься? — спросил Ян Ингерда. Страх в нём теперь начала вытеснять злость, чёрная, лютая, свет перед глазами застит, горячит кровь и гонит быстрее по жилам. На любого готов был кинуться Ян, подвернулся бы ведун — досталось бы и ведуну. Он ухватился за пень, попавшийся под руку, выдрал с корнями из земли и швырнул в болото, только грязь по сторонам. А что дальше случилось, это Волк и Сокол запомнили надолго.

Жижа заглотила пень, тихо, точно корова языком слизнула, и опять тишина, слышно, как стрекозы вьются над кувшинками... И вдруг — бух! — пень обратно как вылетит, Ингерда едва не пришиб, а за ним жижа заходила ходуном, всколыхнулась, и оттуда с ужасным рыком — страшилище, рогатый чешуйчатый гад с оскаленной пастью, и — на Яна. Ян сделался белее белого, а всё же опомнился, выхватил меч, да поздно — невиданный зверь подмял его под себя. Тут Ингерд, не раздумывая, прыгнул сверху на зверя и рубил его мечом, как топором.

Долго было не разобрать, где кто, что-то рычащее и чавкающее каталось посуху, перепуганные вороны, поднявшись, с карканьем кружили в небе. Потом всё затихло, ком грязи остановился, от одного его бока отвалился кусок, и от другого. Один кусок разлепился — Ингерд, другой — Ян. Оба лежат, сил подняться нету, плюются грязью, Ян от боли зубами скрипит: поранил его зверь, саднят раны.

— Жив ты, быстрокрылый? — еле переводя дыхание, спросил Ингерд, глаза-то не видят, залепленные зловонной жижей.

— Не очень, — отозвался Ян.

Волк наконец протёр глаза и видит: там, где валялось рогатое чудище — только бурая лужа, а на месте, где чавкало болото — течёт ручей, чистый, прозрачный, напоенный солнечным светом. Мочи встать не хватало, ползком поползли, с головой окунулись в ледяную воду. Ян вынырнул, отфыркиваясь, и стали видны глубокие кровавые раны у него на теле, оставленные когтями мерзкого гада, а в другой раз вынырнул — и нет ран, будто и не было вовсе, все исчезли, как одна. Могучая целебная сила обитала в той воде, Ингерд возликовал, почувствовав небывалую мощь, чёрная тоска на короткий срок отпустила его душу, смытая светлыми водами.