По праву крови. (общий файл)

Наконец, когда мне уже начало казаться, что я попала в нескончаемый лабиринт, состоящий из бежевых стен, покрытых явно дорогими обоями, напоминающими узорчатый шелк, и вполне современных дверей, причем лабиринт, как-то незаметно, тремя— четырьмя ступенями на каждом повороте, ведущий куда-то под землю, хватка Арвена ослабла и мы остановились. Вынужденно резко затормозив, я чуть не уткнулась носом в гладкую, тепло-орехового цвета, древесину. Не успев в полной мере "оценить" обходительность провожатого, мои готовые к этому долгожданному процессу руки, ноги, голова, а с ними и все остальное, жаждущее возмездия тело, оказались резким толчком отправленны в проем быстро открывшейся, и с такой же скоростью захлопнувшейся за нами двери.

Первое, что я почувствовала очутившись в библиотеке, а это была именно она, тепло. По ту сторону двери было значительно прохладнее. Теплый воздух ударил в лицо, в то время как я ударилась об что-то твердое, проскользив метра три по, сотню раз мысленно проклятому мной, мраморному полу. Звук столкновения совпал с "щелчком" в моей голове, и я, уже не обращая внимания на препятствие, остановившее мое движение, как-то неестественно быстро развернулась к Арвену. Тот факт, что ничья рука не коим образом не смогла бы дотянуться до его горла с такого расстояния, меня совсем не смущал. Главное — поднять руку, а уж "пальцы" сомкнуться. Стоя на приличном расстоянии от меня, Арвен не ожидал подвоха, и моя ладонь с растопыренными пальцами, направленными в его сторону, по началу вызвала только гримасу легкого удивления пополам с презрением, на бледном от природы лице.

Не знаю что стало последней каплей, нагло заломленная бровь или многозначительное : "Ну, и...?", но я сжала "пальцы".

Так просто, так легко отпустить силу и вытолкнуть воздух из его легких, сдавить невидимыми пальцами горло, заставляя его издавать испуганный хрип. Проблема была не в том, чтобы заставить себя убить его, о нет, я пыталась вынудить себя его не убивать. Желание увидеть ужас в его глазах, ужас осознания близкой смерти, возрастало, но все чего я добилась — это еще более наглой ухмылки, выдавленной через силу, наперекор всему.

— По лезвию ходишь?— прошипела я еле сдерживаясь.

— Всегда. — звуки с трудом продирались сквозь горло Авена.

Не помню когда я приблизилась к нему, не помню как, но этот предсмертный хрип я слушала сжимая на его шее уже материальные пальцы.

— Смотри не сорвись. — я выплюнула слова разжав ладонь.

Удивление хлынуло из его расширившихся зрачков. Стоя так близко, я чувствовала как он борется с собой, борется чтобы не хватать воздух со всхлипами , чтобы проталкивать его медленно и спокойно в сжатое судорогой горло. Я знала это ощущение — когда в легких нет воздуха, и кажется, что ты уже никогда не сможешь вздохнуть. Так бывает если падаешь с достаточно большой высоты на спину. Или если я постараюсь убить. А я постаралась. Но у меня уже не было времени подумать над своим поведением — мне не дали.

На плечи обрушилась бетономешалка. Ну, может и не бетономешалка, а асфальтовый каток, или груженный КамАЗ — не знаю что там будет потяжелей. Вес невидимого, зато вполне ощутимого грузовика упал на меня, гигантской рукой придавливая к земле.

Пытаясь не свалиться, я вцепилась в Арвена, чувствуя мощное давление силы прямо за спиной. Что-то перло на меня, собираясь раскатать по полу тонким слоем.

— Нина! Стой! Ты убьешь ее! — закричал Арвен глядя поверх моей головы. Судя по всему, тут был кто-то третий. Кто-то, кому я очень— очень не нравилась. Прямо до смерти. Сила замедлила движение всего на секунду, а потом опять накатила с рокотом невидимой лавины.

— Ты убьешь последнюю! — услышала я перед тем, как начали сдирать мою "кожу".

Может быть, "кожа" — это не совсем правильное слово, но как еще назвать кокон спокойствия, годами ограждавший меня от мира? Это была "защита", единственное, что я умела противопоставить внешнему миру, единственное, что отделяло меня от чтения чужих чувств, от бесконечного мельтешения ненужных ощущений.

Мир взорвался без предупреждения.

Я уже почти забыла настоящую яркость красок, не приглушенных серым коконом защиты. Звуки стали объемнее и сильнее, запахи острее, а воздух слаще. Тактильные ощущения обострились и прикосновение одежды к коже вызывало желание непрерывно чесаться. Но не это было самое худшее. Чужие эмоции хлынули на меня нескончаемым потоком. Их было слишком много, слишком больно, слишком... Просто слишком. Пару секунд я в немом молчании смотрела в глаза склонившегося надо мной человека. А потом уже начала орать. Возможности сорвать горло мне не представилось. Голова взорвалась ослепительной вспышкой и... ах, да, это же я вырубилась.

Глава 7

Меня разбудили звуки. Они проникали в мозг постепенно, поскальзываясь на гладкой поверхности сна, но все же пробирались. Цепляясь за сознание маленькими коготками, звуки пролезли под корку беспамятства и я проснулась. Открыла глаза, поймала день в провалы зрачков и закрыла их снова.

В комнате работал телевизор — негромкое раздражающее бормотание. Думаю, если в восемнадцатом веке грешников в аду жарили на сковороде, потыкивая в мясистые зады вилами, для проверки готовности, то в соответствии с современными веяниями, теперь их пытают рекламой.

Подняв голову, и разлепив тяжелые веки я увидела источник нескончаемого раздражения. Адский ящик стоял в углу небольшой комнаты, прямо на сером мраморе пола. Кроме телевизора, прикроватной тумбочки и собственно кровати, на которой и возлежало мое бренное тело, в комнате в качестве мебели наличествовало окно с решетками на окнах и дверь, предположительно запертая на ключ.

Проверить теорию запертости двери и свободы личности в предлагаемых обстоятельствах не представлялось возможным. Левое запястье громыхнуло железом. Цепь. Средневековые, мать их, кандалы, а не цепь. Широкий, сантиметров десять, железный браслет и прочная вереница толстых звеньев, убегающих под кровать и сливающихся там в жарком объятье с железным кольцом в полу. Это вам не новенькие, сияющие хромом, или чем они там сияют, наручники из безмозглых боевиков! Кандалы — это по — нашему! Никаких отверстий для ключа и ковыряния шпилькой данный девайс не предусматривал в принципе. Надежная железная клепка — вот оружие.... а кстати, кто это у нас такой умный?

" Ну, нифига себе, в гости сходила... "

Поорав немного для проформы и подергав кандалы, я перешла на изучение предоставленных "апартаментов".

Пол из серо — белого мрамора и серебристые обои на стенах наводили тоску. Зарешеченное окно — уныние. И только телевизор — мой адский друг, жизнерадостно вопил попсовыми голосами. Что ж, оставалось только подпевать.

Спустя час я все еще бездумно смотрела в бессмысленный глаз телевизора, по поверхности которого бежали строчки региональной рекламы. На фоне гигантского, черно — желтого цветка, какая-то шарашкина контора закупала подсолнечник. Цветок — переросток сменили лики икон в окружении пылающих церковных свечей. К свечам, совсем уж не понятно с какого бока, подкатился прозрачный "магический" шар, пришлепнутый сверху веером игральных карт. Наконец, мешанина духовного и бесовского сменилась мордой густо накрашенной армянки бальзаковского возраста, видимо, косящей под цыганку, и зачем-то намотавшей на голову темный платок. Матушка Мария, как представил эту достойную даму неприятный мужской голос с родным южным колоритом, осуществляла все виды гаданий : на картах, руках и кофейной гуще. Так же в ассортимент услуг оборотистой мадам входили обряды на удачу в бизнесе, лечение алкоголизма и наркомании по фотографии, отвороты, привороты, снятие порчи, венца безбрачия и покрывала одиночества. Все виды белой и черной магии.

И если разграничение магии на черную и белую, меня просто позабавило, то "покрывало одиночества" откровенно развеселило.

"Это что-то новенькое", — подумала я. "Скоро они придумают пояс бездетности и хламиду непорочности"

— Как же меня все это достало! — заорала я, громыхая цепью для пущей убедительности. — Достало! Все ! Это ! Мистическое! Дерьмо!

Впервые за довольно продолжительный отрезок времени я взбесилась по — настоящему. Раздражение — это то чувство, которое я изредка себе позволяла. Бешенство — это своего рода запретная радость. Я крайне редко позволяю себе сильные чувства, да что там, я редко позволяю себе хоть какие — нибудь чувства. Чувства — это непозволительная роскошь. Обычно внутри у меня пусто. Нет, не пустыня. Пустыня, мать ее, слишком патетически звучит. В пустыне есть своя жизнь, своя страсть, наконец. Там царят раскаленный песок и горячий ветер, барханы и поэзия востока. Верблюды ходят. Иногда плюются в караванщиков. Даже оазисы попадаются. А у меня внутри пустота. Гулкие железные стенки ангара и потрескавшийся бетонный пол у меня внутри. И теплый затхлый воздух, пахнущий нагревшимся под солнцем внешнего мира железом. И иногда раздражение. Не то злобное, горячее раздражение когда на разрыв: "Ах, гадство!", а глухое железное скрежетание слегка заржавевших механизмов. Иногда механизмы приходят в движение и начинают ворочаться, матово поблескивая в постоянной полутьме. Они царапают стенки груди изнутри, острыми гранями — лезвиями ускоряющих движение шестеренок. Если бы там было сердце, шестеренки искромсали бы его в клочья. Но его там нет. Только пустота и сухой воздух. Психологи назвали бы это депрессией или, вообще, чем похуже. Ну и пошли бы они на фиг, те психологи.

Но вот сейчас, шестеренки заворочались со сверхзвуковой скоростью. В конце концов, я имею моральное право устроить тут небольшой погромчик. И первой моей жертвой станет несмолкающий ящик. Ату его!

"Как бы не так. Факир был пьян."

Не знаю кто был пьян, факир, или я подхватила белую горячку, но происходившее напоминало бред сумасшедшего. Вернее, непроисходившее. Не произошло вообще ничего. Я ничего не могла. Ящик не разлетелся, как должен был, на миллион маленьких пластиковых кусочков. Он не пошатнулся, не взорвался, даже не упал, банально завалившись на бок. Телевизор спокойно стоял, нагло завывая гнусавым голосом : "Белые обои, черная посуда. Нас в хрущевке двое. Кто мы и откуда?"

Все то время пока во втором куплете не начали стыть опостылевшие плюшки, я пыталась сконцентрироваться. Но ничего не происходило. Злость ушла, оставив только легкий, кисловатый привкус недоумения. Я больше не чувствовала энергию бурлившую в крови, и заглянув глубже, туда где во мне всегда жило необъяснимое знание мира, поняла что ничего не получаю. Никакого объяснения, ноль. Ничего вообще

— Да что за фигня тут творится? — сказала я в пустое пространство.

Словно в ответ на мои слова, недосягаемая дверь открылась. Вошедший принес в комнату только запах мужского одеколона и клочок темноты из коридора.

"А могли бы подумать о еде." — напомнил мой пустой желудок.

Это был мужчина, того роста, который я с первого взгляда определяю как "явно ниже меня". Где — то метр шестьдесят, может чуть выше. Вообще, весь он был какой — то "средний". Начиная от роста, не очень широких плечей, не очень длинных рук и ног, и заканчивая светлыми, на фоне слегка загаревшей кожи, серовато — голубыми глазами, и волосами, застрявшими между блондинистостью и темным цветом.

Даже одеколон, запах которого усилился, когда он подошел к кровати и встал на расстоянии вытянутой руки от меня, пах неопределенно, как нечто среднее между редким парфюмом и копеечной дешевкой. Так сразу и не определишь.

С первого взгляда я могла определить только одно — мужчина мне активно не понравился. Уж и не знаю что послужило главной причиной моментально возникшей неприязни, цепь на моем левом запястье, или внешность незнакомца, пристально смотревшего на меня с выражением крайней сосредоточенности на довольно симпатичном лице, но не понравился он мне мгновенно.

Да, пожалуй, дело было в первую очередь во внешности. Мужчина был поразительно похож на повзрослевший вариант придурка — одноклассника, превращавшего мою жизнь в ад на протяжении двух лет. Насколько я помню, то был ничем не примечательный парнишка, разве что ростом чуть повыше. Единственной выдающейся вещью в Толе Копченко было либидо. Заласканный сын матери — одиночки, он начал вести свой список сельского донжуана с восьмого класса. И поощряла его в этом именно мать, учительница французского в нашей школе. Впрочем, мать его была общепризнанной потаскушкой и носила гордое прозвище "Ля катин". Что там говорят про яблочки?

Все дурочки параллельных классов становились в очередь за вниманием Толи. Собственно, и одаривал их он своим вниманием со скоростью продавца в супермаркете. Следующая! Сколько их делало ему домашнее задание и обжималось на виду всей школы в заветном уголке у окна, не вспомнит уже никто, ну кроме самого Копченко, он — то вел перепись.

Совсем иначе обстояли дела, если девочка не покупалась на чары малолетнего Казановы. А если она имела неосторожность высказать свое непредвзятое мнение ему в лицо, надо отметить, в форме не совсем цензурной, вот тут — то и начиналась полномасштабная травля.

Да, младшие классы средней школы — это филиал преисподней, полный непередаваемых ужасов, если только ты не одна из приспешников сатаны. Будь проклят пубертатный период. К счастью, десятый и одиннадцатый могут кардинально изменить твой образ в глазах окружающих, естественно, в моем случае, не без применения скрытых возможностей.

Единственная польза в Копченко для меня заключалась в его мерзопакостности. О! Этот засранец научил меня двум вещам : ненавидеть и мстить. За каких — то два года я рассталась с детскими иллюзиями, и прониклась горькой правдой жизни. А именно : ты либо охотник, либо жертва. Жертвой я быть не хотела, так что пришлось начинать охоту. Охота привела меня на пол ванной, заставила зажечь свечи и слепить восковую куколку. Куколка эта имела лицо незабвенного Копченко, вырезанное из общей фотографии класса, и три коротких волосинки на темечке, самым банальным образом снятых с жертвы. Тогда — то и пришло знание. Никто не учил меня наводить порчу, никто не готовил к потоку силы, хлынувшему через меня в куклу. Я просто ЗНАЛА , как знала и то, что могу убить его, просто переломив восковую шейку. Но, в самый последний момент, что -то во мне дрогнуло, и восковой уродец отделался переломами рук и ног. Да и ноги — то я ломала уже не со зла, на последних каплях пугающей до дрожи силы. А через неделю Толя сломал палец. Уж не помню на какой руке, но сломал. Вот такой вот у магии юмор. Тогда я еще подумала : "Черт, мог бы и руку" , но это было уже не актуально. Я больше не ненавидела Копченко. Сила, такая сырая в те дни, захватившая мое воображение, открывавшая все новые возможности, нуждалась в подпитке. Она выпила ненависть, оставив только презрительное безразличие. Так что когда я узнала, что Копченко умудрился таки подцепить СПИД и перейти в разряд гомосексуалистов, то не удивилась. Жалеть его тоже не стала, как не стала и злорадствовать. Мне было все равно.

Но, как говориться в старом анекдоте : "Ложки вернули, а осадок — то остался."