Бод

А эхо страшно повторяло и повторяло крик мужчин низким тяжким басом...

...Завьял увидел покойного своего подельника.

Тот жутким упырём торчал на ветке, разложив шестипалые длинные ладони по бокам от себя, заглядывал ему в глаза:

— Я знаю, где ты живёшь, Завьял! Где ты ходишь, Завьял, знаю я! — вкрадчиво проговорила нежить, перебирая пальцами, как по свирели, по дереву.

— Ты спишь всегда скрутившись, Завьял, на правом боку спишь, и накрываешься кожухом с головой! — У упыря яркие губы на синюшном лице, а язык — острый, как змеиное жало, мелькал меж длинных зубов, и всё в сторону Завьяла.

Упырь качал ногами, на каждой ноге — по шесть костлявых длинных пальцев, и пальцы эти шевелились, потрескивая суставами.

— Ты умер! Я слышал, ты умер! Ты повесился в остроге! — заверещал Завьял, не обращая внимания на бесновавшихся рядом товарищей, зривших в это время каждый свое.

Бод услышал про повешенного.

'Ага, значит, видишь упыря? Будет тебе упырь!' — Бод поклацал зубами, вытянул губы трубочкой, стал причмокивать, жмуря глаза.

Завьял облился холодным потом, сердце его заколотило об рёбра. Показалось — упырь дотянулся губами и сосёт тёплую кровь из груди. Обмирая, он побежал из страшного места. А упырь, неведомо как, маленьким комочком прильнул к груди, под сорочкой и сосал его кровь. Завьял на ходу стал распоясываться, рвал ворот, пытаясь добраться под одежду, оторвать от себя нечистого... Завьял после этой ночи вернулся в село весь седой и скоро скончался от внезапного сердечного приступа.

...Змитрок упал на колени, сжался, закрывая голову руками, а над ним, выше леса, доставая головой луну, шёл Лесовик.

Огромный Лесовик высмотрел Змитра, и теперь шагал напролом через лес, с каждым шагом становясь всё ниже и ниже ростом. Он тяжким кошмаром надвигался на одной ноге, размахивая одной-единственной рукой. Его лицо, белее бересты, было плоским, как лист и длинным-длинным. Век и бровей не было на этом плоском лице, а угли-глаза горели адским огнём, уставившись прямо на Змитрока!

Холодея от неотвратимости страшной встречи, Змитрок стал стягивать с себя зипун, надеясь успеть вывернуть его и надеть снова.

— Попробуй только! — загремел Лесовик, поднеся к нему плоское лицо, — Врастёшь в землю!

Змитрок, накинув всё же зипун навыворот, обмирая от ужаса, медленно, как во сне, попытался повернуться, отползти, но почувствовал, как из рук и ног его прорастают корни, намертво связывая с землёй. За всё время Змитрок так и не поднял глаза, он представлял свой ужас так ярко и подробно, что Боду даже не пришлось ничего делать.

'Ну и человек! — удивился Бод, справедливо считая, что Змитрок схоронил в себе склонность к чародейству: его страшный образ не требовал подкрепления в виде формы. Что напредставлял Змитрок — Бод так и не узнал никогда. Но, по тому, как корчился в ужасе на земле человек, как снимал одежду, выворачивая её наизнанку, пытаясь укрыться, это был или Лесовик, или дикая ведьма Карга.

...Змитрок с болью, казалось, с мясом, оторвав от земли тело, проросшее корнями, бросился, куда глаза глядят, ломая сухой валежник, спотыкаясь и падая. Расцарапав лицо, чуть не выколов глаза, всю ночь прокружившись на одном месте у окраины леса, Змитрок только под утро выбрался на дорогу...

Лютый Домен — это от него веяло холодом могилы, — оскалившийся, злобный, увидел на дубе Русалку.

Русалка сидела на низкой ветви, свесив мокрый рыбий хвост. Её прекрасное гладкое тело блеснуло под луной. Выше невиданно широких круглых бёдер, не давая разглядеть, где межа кожи и чешуи, дрожало узким пояском прозрачное марево.

-Ну, ты, ми-и-илая! — зарычал Домен, раскинув руки, и Боду показалось, что похоть тяжёлой бордовой волной расплёскивается вокруг человека кровавыми каплями.

Русалка потянулась, запрокинув лицо к луне, подняла локти и, не замечая Домена, водила руками по волосам, разбирая спутанные пряди, и грустно, словно укачивая, запела-затянула: 'А-а-а!'

Домен пошёл на Бода. Остановился, шумно сопя: лицо его ткнулось об холодный сапог. Домену показалось, он коснулся рыбьего хвоста! Он протянул руки выше, почти под мышки чародею, намереваясь снять Русалку с ветви. Бод отшатнулся, пытаясь сохранить не столько равновесие, столько спокойствие.

'И что ты, дядя, дальше с ней делать будешь?' — подумал Бод, хоть всё было ясно до ужаса: бордовая муть закрутила, как омут, этого человека.

Русалка хлестнула хвостом: это Бод толкнул двумя ногами в грудь Домена так, что тот упал, не удержавшись на ногах.

'Не хватало ещё, чтобы ты у меня принялся искать того, чего тебе хочется!'

Домен, упав, испугался от неожиданности, коротко грязно выругался, и тотчас же на месте коварной Русалки увидел другую деву, ещё более обольстительную, ещё более опасную и неотвратимую в своём чародействе.

Бод в первые мгновения даже не разобрался в происшедшей перемене: Домен вскочил, лицо его стало недоверчиво:

— У-ух, бесстыдница, да ты уж без хвоста? Покажись! А-а-а! Не уйдёшь! — И ринулся снова к дереву, надеясь, что теперь справится с обнаженной хрупкой девушкой, что, раздвинув длинные белые ноги, качалась на ветке дерева у него перед глазами. Льняные прямые волосы девы свесились низко, до земли. Бод вовремя сообразил, что теперь похоть и страх показывают Домену Мавку. Чтобы не оказаться на земле подмятым этим животным в человеческом обличье, чародей быстро повернулся, показал свой бок, и Домен отскочил, в ужасе стряхивая с рук что-то невидимое и очень омерзительное! Мавка только спереди выглядела красивой девушкой, предание говорило, что спины у Мавки нет, и точно — открытые внутренности предстали глазам распалившегося Домена. Он был уверен, что влез в них руками.

— Ы-ы-ы! — закричал, оскалив щербатый рот, Домен, — Мавка! Мавка!

Все страхи крестьянского детства всплыли в его воспалённом мозгу.

Мавка, несговорчивая, бесовская Мавка, — никогда не оставляет человека живым! Околдует, защекочет, задушит! Эти твари креста не боятся, они потому и Мавки, что умерли некрещёными. Мавки не ведают жалости! Они прокляты и осуждены вечно качаться на ветках. У них нет тени, Домен оглянулся — действительно, тени у Мавки не было, а Мавок уже трое: две рядом, одна так и осталась на дереве.

— Ы-ы-ы! — ревел, икая и захлёбываясь, Домен, чувствуя, что волосы на голове поднялись дыбом, а сам он взмок. Убегая, оглядываясь, падая и оскользаясь, поднимаясь и снова оглядываясь, он не столько видел, сколько чувствовал: две Мавки продолжали гнаться за ним, и, оказываясь боком, показывали ему свои вываливавшиеся на ходу кишки...

Это за Доменом убегали в ужасе Завьял и Змитрок, спасаясь каждый от своего страха.

'Господи, останови этого человека!' — взмолился Бод, содрогаясь от мысли, сколько зла принесёт в мир одержимый Домен, что ждёт всякую женщину, путь которой пересечётся в недобрый час с путём этого чудовища! Он спрыгнул с дерева, открыл фляжку с водой из священного ручья, и, торопясь, нашептав на воду слова, выплеснул в ту сторону, куда побежал Домен, стараясь, чтобы капли попали на след. Воду, остававшуюся во фляге, вылил, сожалея, что чистая вода узнала о таком страшном человеке....

...Домен спасался от Мавок. Те не отставали. Затем Мавки обогнали Домена. Теперь они — прекрасные, точёные — стояли впереди перед ним, затихнув, замерев. Как стояла подле него когда-то одна молодая девка в свой последний час...

Домену показалось, Мавки лукавят.... Их ужасных спин не было видно.

'Так я сейчас споймаю одну, и-у-ух! — а потом выпотрошу, накручу кишки на сучья!'

Домен прыгнул вперёд: Мавка, сделавшись страшной, захохотала.

Он упал в лесную болотянку, лицом вниз, Мавки сели на него сверху, не давая поднять головы. Домен мычал, захлебывался в гнилой стоячей воде, дергаясь, не в силах подняться из вязкой жижи, а дикие страшные голоса над ним, хохоча, пересказывали историю всей его лихой и неправедной жизни, отказывая ему в покаянии и прощении...

* * *

Как только в глубине леса замерли все звуки, обессиленный Бод опустился на холодную землю. Ему было плохо. Он, вынужденный помогать помысленному стать проявленным, карая этих злых и заблудших людей, которых, как сказала вода, уже не вернуть к нормальной жизни, потерял много сил.

Он вовсе не хотел совершенствовать мир, очищая его от скверны. Его путь — это нечто вроде спокойно петляющей лесной тропы Познающего, а не тонкая, как по острию ножа, стезя чародея-воина, такого, как Гильгамеш или Искандер, больше известный христианскому миру как Александр Македонский...

...Он заставил себя подняться и подошёл к дубу, на котором сидел только что, отражая, как зеркало, лихим людям их собственные страхи. Древо, невольно участвовавшее в чародействе, отстранилось. Бод поплёлся к ясеню, передумал, потому что и это дерево он сегодня использовал, оглянулся и выбрал нарядный клён: молодой, но уже крепкий и высокий. Стал, скинув свиту, спиной к стволу, достал вторую фляжку, ещё полную чудесной водой, испил, чувствуя, что прибывают силы, спадает тёмная пелена сомнений с опустошённой души...

* * *

Бод вернулся на дорогу, подобрал свои вещи, взвалил поклажу на спину, и, глядя прямо перед собой, зашагал в самую чащу. На исходе ночи, минуя буреломы, продираясь сквозь молодой подлесок, он вышел к своей избушке. Проверил охранное заклятие, сотворённое от чужих глаз, и вошёл в низкую дверь дома, так редко видевшего своего хозяина.

Спал он недолго, но сон был глубок и спокоен, как всегда в этом благословенном месте.

* * *

Бод в одиночку строил избушку, храня тайну заповедного места. Несколько холодных сезонов он наезжал сюда заготавливать брёвна для постройки. Потом ставил сруб, конопатил щели между брёвнами сухим мхом. Копал глину, плёл из толстой лозы стенки очага и обмазывал его, затем ладил дымоход на деревянных подпорках, — делал так, как делали в городе. Густо крыл болотным осотом высокую крышу. Пол в избушке выложил стволами-кругляками — позаимствовал, как и для крыши, готовые спиленные стволы у бобров, не слишком обделив трудолюбивый звериный народец. Чтобы удобно было ходить в избушке, забил щели между кругяками глиной, щедро смешанной с хвоей. Так ещё никто не мостил пол, но почему бы не попробовать? Получилось неплохо. Это был первый дом, который он сам построил, и место, выбранное для этого дома, было замечательное!

Избушка стояла, окружённая четырьмя могучими высокими липами, — случайно ли? — отмечавшими четыре направления света: с полночи, с полуденной стороны, на восход и на закат. На сухом месте, на несколько вёрст вокруг, раскинулся вековечный смешанный лес. Коварные болотные топи отступили далеко, окружая кольцом заповедный уголок пущи. Бода чутьё когда-то провело среди болот одной-единственной проходимой тропинкой к четырём липам на лесной поляне, и красота этого места покорила его! Вот и сейчас, обходя свою небольшую ладную хатку на высоком подклете, с лесенкой, ведущей к дверям, он любовался деревьями, тихо, неспешно ронявшими осеннюю листву.

А потом ушёл за водой к ручью.

Этот ручей изо всех сил хотел казаться речкой, и старательно пробивал себе дорогу по песчаному жёлтому руслу, унося по течению валившуюся в него листву. Бод размышлял, что осталось последнее дело: зимой привезти в избушку большую бочку для купели. Он уже придумал, как купит бочку в лесных Голевицах или, лучше, в придорожном Тиселе. Наймёт крестьянина провезти её по лесной дороге, поможет нагрузить ему воз валежником, слегка затуманит — пусть забудет человек про то, что доставил в лес, а затем поставит бочку на широкие полозья, и потянет сквозь чащу. У него должно получиться, лишь бы санный путь установился хороший!

Бортник любил чистоту и никогда не упускал возможность попариться в бане. Да и ремесло требовало: пчёлы начинали злобиться, если запах человека им не нравился. Если бы он только пожелал, люди бы заметили, что его добротная одежда из хорошего сукна и в цене недешёвая, всегда свежа и чиста. Тут он подумал, не упустил ли чего? Чем привлёк внимание злодеев? Проверил: точно — из-под стелек сапог выпали листья очич-травы, видимо, он потерял их у волшебного ручья.

'Осторожнее! — сказал он самому себе, — не хватало ещё, чтобы каждый начал пристально разглядывать да судить, в чём я хожу. В избушке должны быть листья очича, разложить надо их по всей одежде и за отворот новой шапки — не только в сапоги'.

Чародей принёс к бодрому ручью два пустых татарских бурдюка, дожидавшихся в избушке в числе прочих немногочисленных вещей. Набрал бурдюки водой, а затем влез в ручей и омыл тело. И поймал себя на мысли, что в последнее время всё чаще по-другому думает о своём теле, и думы эти мимо воли уводят его в город, к молодке с влажными, голубыми, как полные озёра, дивными глазами...

'Как там Анна? Что делает сейчас? Вспоминает ли обо мне?' — крутилось в голове, пока он, ухая, плескался в холодном ручье.

Вышел, поводил крутыми плечами, растёрся ладонями, и только стал надевать рубаху, как заметил синичку, сидевшую на маленькой дикой грушке. Такая же груша, но огромная и старая, росла в Речице, и не где-нибудь, а прямо во дворе Кондрата.

Синица пристально уставилась на него чёрными своими бусинками. Бод, не успев одеться, замер неподвижно. Что-то подсказывало ему: вдруг синичка не просто птица, вдруг она — вестница? Он заговорил с птичкой, обещал угощение и безопасность, если она пожелает дружить с ним. Сказал синичке, что в следующий раз привезёт ей и крылатым подружкам вдоволь льняного семени, только пусть прилетает к нему чаще! Она может даже поселиться под крышей его избушки!

Синичка внимательно выслушала Бода: видимо, он был очень убедителен, и порхнула прямо на его плечо. Бод даже дыхание затаил. Думал об Анне, и думал о том, как же ему приятны эти мысли! Птичка задержалась на плече ненадолго, непоседливо перелетела на грушку, потом — на соседнее дерево, и, перепархивая с ветки на ветку, низом удалилась в лес. 'Вернись ко мне, пташка, с весточкой от неё!' — пожелал чародей, унося к избушке воду в бурдюках.

Он придумал, куда будет класть угощение для птиц, посыпал кое-каких круп из своих запасов и взялся за работу, ради которой и явился сюда. Вынул из короба странные предметы, которые для незнающего не имели никакой, ровно никакой ценности. Для него же являлись необходимыми, потому и были перевезены сюда. Перебрал кое-что из хранившегося здесь, чтобы забрать с собой в город.

Среди прочего ему попалась на глаза маленькая плоская коробочка, в которой лежал редкостный сильно пахнущий состав. Он поднёс круглую коробочку к свету: никогда не удивлял его тонкий узор, выгравированный умелой рукой по боковой стороне крышки... Но что такое? Вплетаясь в затейливую вязь, вились знаки, слагаясь в такую же надпись, какую видел во сне на перстне с алым лалом.

Бод положил коробочку за пазуху, ближе к сердцу.

Анна, как наваждение, и на расстоянии опять напомнила ему о себе!

Он не должен торопиться, пробудет здесь седмицу. За это время, не раньше, должен всё успеть, и только тогда отправится в обратный путь. И тут же внутренний голос сказал ему, что с каждым днём всё сильнее будет натягиваться тугая нить между ним и этой женщиной, и к концу срока он не то, что поедет — полетит к ней.