Правда, они не репетировали. Но, раз король решил до начала спектакля не раскрывать свою тайну и ограничился тем, что примерно показал, что и как делать, пленникам короля осталось только положиться на судьбу. Сен-Реми проклинал тот день, когда его друга начали учить музыке. Но потом оба решили, вспомнив пословицу — все, что ни делается, к лучшему. Сыграют они этих пастушков, если королю так угодно. Сыграют хотя бы назло де Варду и де Лоррену и как можно лучше, чтобы понравиться королю и Двору, тем более, что оба были влюблены. Правда, невеста Бражелона была фрейлиной герцогини Орлеанской, а возлюбленная Шарло — приближенной королевы Марии-Терезии. И, может быть, все только на пользу: покрасоваться перед возлюбленными за компанию с королем! Конечно, они предпочли бы рыцарский турнир, но со злосчастного удара копьем Габриэля де Монтгомери во Франции рыцарские турниры не проводились, о чем не раз сожалели воинственные Ангелочки Принца Конде... Аппетит, как известно, приходит во время еды, и утром наши герои вовсю распелись и осмелели.

Но роковой час приближался, а пленники Людовика так и не покинули своей комнаты. Правда, по приказу короля, новым пастушкам подали завтрак, воистину королевский. Правда, их на какое-то время оставили в покое, и это дало возможность пастушкам немного вздремнуть. Но, когда бывшие Ангелочки попали в лапы костюмеров, гримеров и парикмахеров, бедняги взвыли. И Сен-Реми, мрачно скрестив руки на груди, исподлобья наблюдал, как его товарищ по несчастью закатил глаза к потолку, а придворный гример подводит ему карандашом нижнее веко, умоляя не моргать. "Ух, так бы укусил этого бездельника!.. И мне, несчастному, предстоит эта пытка!" — думал Шарло, а Рауль, встретившись с Шарло глазами, делал трагикомическое лицо — его вся эта история немного смешила, и он время от времени слабо улыбался. И особенно смешил перепуганный Шарло. Но, взглянув на себя в зеркало, волей Людовика Четырнадцатого из брюнета превратившийся в белокурого пастушка, нарумяненного, с огромными глазами, набеленным лицом,

ярко-алыми губами, Рауль зажмурился от ужаса, а когда личный парикмахер его величества почтительно спросил:

-Может, для характерности уберем усики, господин виконт?

Рауль в ужасе схватился за свои усики, вскочил, срывая с себя салфетки и закричал:

-Довольно, сударь, я слишком долго терпел!

Рука Сен-Реми машинально потянулась к бедру, где обычно висела шпага, но тут же опустилась, так как пастушки шпаги не носили. Когда наши пастушки были, наконец, загримированы и одеты, Шарло облегченно вздохнул, видя, что помогавшие им слуги с поклонами удаляются.

Друзья подошли к огромному венецианскому зеркалу и с ужасом уставились на свои отражения.

-На мои усы покушался, каналья! Цирюльник хренов, — выругался Рауль, — Да я без них Д'Артаньяну на глаза не покажусь — изведет насмешками.

-Ох! Пожар в Лувре! — простонал Шарло, — Рауль, у меня, кажется, кривые ноги. Раньше я как-то не замечал, а теперь, в этих дурацких штанах в обтяжку, я ясно вижу — кривые! Я пропал! Я погиб! Я опозорен! Шарлотта меня разлюбит — как можно любить такого кривоногого?

-Ничего подобного, — пробормотал Рауль, — Ты хорошо выглядишь. Шарло, не думай об этом. Нормальные у тебя ноги. Но я... просто чудище... Бледный, как выходец с того света, губы красные, как у вампира, насосавшегося на могильнике свежей кровушки, щеки как у куклы...

-Да нет, ты прелестен даже в этом дурацком костюме и парике! И знаешь еще что? В белокуром парике твое сходство с Прекрасной Заговорщицей (так Шарло прозвал герцогиню де Шеврез) становится просто поразительным. Ох! Дышать не могу! Тебе-то что, ты не мучаешься в этом дурацком каркасе! Тысяча чертей! И как это дамы терпят каждый день такие муки?

-Я выпрыгнул бы из окна!

-Я просто... дышать не могу. Будь другом, ослабь эти проклятущие шнурки.

-Да сними ты совсем к чертям!

-Ты что — король!

-Ну, если король... тогда терпи.

И Рауль выполнил просьбу друга. Часы пробили половину шестого. До премьеры оставалось полчаса, и пастушков охватила паника. Они совершенно забыли свои роли, их трясло как в лихорадке. Может быть, будь они в своих обычных костюмах, они бы так не волновались. Но их накрасили, нарядили в эти нелепые костюмы, и они, обычно такие уверенные в себе, чувствовали себя не в своей тарелке. Рауль решил, что у него совсем пропал голос, а Шарлю вдруг стали очень жать башмаки.

Глава 12. История о том, как де Гиш, де Сен-Реми и де Бражелон, став пленниками короля Людовика Четырнадцатого, лишились своих титулов и прошли ужасные пытки. (Окончание рассказа Оливена).

Когда Шарль упомянул имена их возлюбленных, которые обязаны присутствовать на пермьере, пастушки совсем впали в уныние и с ужасом следили за стрелкой часов, словно приговоренные к казни.

-Клянусь Плювинелем, — говорил Шарло с ненавистью глядя на свои узконосые башмаки на высоких каблуках, — Клянусь Буцефалом и Слейпниром, эта Страна Нежных Чувств для меня пострашнее эшафота. Я мог бы взойти на эшафот с гордо поднятой головой, как граф де Сен-Реми. Клянусь тебе в этом своей честью, мой дорогой Бражелон. Что ты так насмешливо улыбаешься? Не веришь, что ли?

-Верю, Шарло. Верю. Вполне разделяю твои чувства. Еще Пегасом поклянись. Если верно, что по законам какой-то восточной религии, кажется, у индусов — надо будет уточнить у Арамиса — покойники потом превращаются в животных, граф де Сен-Реми превратился бы в прекрасного коня. Да, Шарло?

-Да! В мустанга! И убежал бы в дикие прерии! Сейчас я, правда, хотел бы в мустанга превратиться!

-А я — в волка.

-А что так?

-Имя такое.

-Тогда ты меня сожрал бы, волчара!

-Вот еще! Мы узнали бы друг друга в том мире.

-Но пока мы еще в этом мире, и я не знаю, с какой рожей я выйду на сцену, будь она проклята, в роли пастуха! Где они видели таких пастухов! Настоящие пастухи совсем другие! В нас в имении — пастух Николя, так он вечно пьяный. Хорошо, псы умные, стаду не дают разбегаться. Скажи, разве такие пастухи в реальной жизни?

-Не такие, — кивнул Рауль, — У нас в имении — пастух Жак-придурок. Он блаженный. Тупой, но животных любит. Отец его взял из жалости. Над ним посмеиваются, но не обижают. Да, Жак-придурок, беседующий со свиньями — то еще зрелище!

-Вот было бы забавно, если бы на сцену театра Фонтенбло явились настоящие французские пастухи — бухой Николя и свинопас Жак! А какие из нас пастухи! Фальшиво это все, и противно мне изображать этого пастушка! Туфли жмут! — пожаловался Шарль.

-Бант душит, — прохрипел Рауль, и слегка ослабил узел своего гигантского банта, — нелепые костюмы. А король считает их верхом изящества.

-Я тебе точно говорю — на эшафоте, и то лучше. Все свои — палач, священник.

-Увы, мой друг, — развел руками виконт, — Дело в том, что этому варианту мы морально готовы с юных лет, едва услышав имена Шале, Сен-Мара, Ла Моля, а сменить психологию рыцаря на психологию пастуха, конечно, не сможем.

Чтобы отвлечься и не видеть себя в этом огромном зеркале, он отошел к окну, от нечего делать стал смотреть во двор. Заметив под окном молодого человека в мушкетерском плаще, Рауль радостно вскрикнул и открыл окно.

-Оливье! — окликнул он мушкетера.

Мушкетер поднял голову. Он смотрел на окна дворца, не понимая, откуда доносится голос. Наконец в окне комнаты, смежной с кабинетом короля, он заметил незнакомого ему молодого человека с огромным синим бантом у лица, разодетого, в роскошной белой шляпе, украшенной цветами и лентами.

-Чем могу служить, сударь? — почтительно спросил Оливье де Невиль, приподнимая шляпу, так и не узнав белокурого. Юноша энергично махнул рукой, подзывая к себе де Невиля. Мушкетер приблизился.

-Ваше высочество, наверно... — начал Оливье, принимая белокурого за какого-то заграничного принца.

-Я не высочество, Оливье, черт побери! Грех забывать старых друзей. А бросить старых друзей в беде — грех вдвойне!

-Вот именно! — поддакнул Шарль.

-Разве мы знакомы, месье?

-Я — Бражелон.

-А я — Сен-Реми.

-Вы?!

-Черт возьми! Допустим, меня сейчас родная мать не узнала бы, но голос-то мой не изменился!

-Ох, Господи! — Оливье де Невиль зажмурился, встряхнулся, вновь открыл глаза, — Ну да, конечно, теперь я тебя узнал. Бедняга! Как же тебя изуродовали! Деградация полная! Тебе, значит, не удалось отвертеться от этого тупого спектакля!

-Как видишь... Титулов нас уже лишили, мы теперь из дворян стали — ха! — пастухами. Пытки уже позади...

-То-то ты, образно говоря, такой запытанный! Зажрались вы тут, в Фонтенбло и деградируете!

-Деградируем! — хором сказали пастушки.

-А в шесть часов — казнь. Мой товарищ по несчастью, граф де Сен-Реми, вернее, бывший граф, волей короля, как и я, превращенный в пастуха, считает так, во всяком случае.

-Ну что ж, казнить вас будут за компанию с королем и королевой Франции, а это неплохое общество. А ты что, хочешь сбежать отсюда? Святое дело! Вообще — бежать с места казни — святое дело! Вам что, ребята, коней привести? Сможете с подоконника в седло прыгнуть? Тогда я пошел в конюшни мушкетеров.

Шарль с надеждой взглянул на Оливье.

-Нет, мы вытерпим это до конца. КОРОЛЮ ТАК УГОДНО. Просто... приговоренный к смерти имеет право на исполнение последнего желания.

-И каково же это желание? Деграданты вы мои!

-Достань вина — об этом на коленях умоляем мы с Шарло, иначе мы не решимся выйти на сцену.

-О! Что-что, а вино у мушкетера де Невиля всегда найдется!

-Я это знаю, — улыбнулся пастушок.

-Хорош бы ты был, если бы не знал повадки господ мушкетеров, мушкетерский сынок! — подбоченился де Невиль. А пастушки с грустной завистью смотрели на его синий плащ с лилейным крестом, длинную шпагу и высокие запыленные ботфорты.

-Увы! Сейчас я совсем не похож на мушкетерского сынка, — печально сказал пастушок.

-Ба! Не вешай носа! Я мигом! Хе! Вот уж Д'Артаньян посмеется!

-Я надеялся, что его не будет — он не любит зрелища такого рода.

-Не надейся — сегодня он как раз собирался на спектакль — король намекнул ему лично, что он увидит нечто интересное.

-Боже! Он меня потом со свету сживет своими насмешками!

-Не сживет — гасконец тебя любит! Кого, как не тебя он только и называет "мой мальчик"? Пока!

-Пока!

Осушив бутылку вина, которую де Невиль притащил с быстротой поистине потрясающей, пленники короля надушились, в последний раз взглянули на себя — стрелка неумолимо приблизилась к шести — шепнули друг другу "держись" и стали ждать короля.

Оливье де Невиль действительно оказал Ангелочкам большую услугу: пропавший голос Бражелона восстановился, Сен-Реми забыл о своих башмаках, и они смело и весело приветствовали Людовика Четырнадцатого, когда его величество пришел взглянуть на своих новичков. На премьере пастушки были великолепны. Изящные, очаровательные, галантные, они, предоставив королю царить на сцене, тем не менее блестяще справились со своими ролями. Зрители то и дело спрашивали: "Кто такие, что за прелесть?" Впрочем, роль Сен-Реми была не такая уж и большая, но бедняга едва не упал на сцене, замерев в изящной позе, увидев, как его любезный друг Рауль распевает любовный дуэт с его невестой Шарлоттой, переодетой в костюм пастушки, с кружевным воротничком, передничком из таких же кружев. Шарлотта была вся в лентах, цветах, драгоценностях.

Публика в восторге требовала повторения любовной песенки. Король милостиво кивнул своему наперстнику и благосклонно улыбнулся Шарлотте де Шаверни. Но Шарлотта, заметив беспокойство Шарля, капризно надула губки. Дуэт должна была начинать Шарлотта, но упрямая девчонка не собиралась петь! Оркестр уже повторил вступление. Людовик прищурился.

И тогда пастушок в белой шляпе с синими лентами ухватил подложенную де Гишем лютню и, упав перед пастушкой на одно колено, запел песенку, сочиненную кем-то из Ангелочков давным-давно. Мысленно он посвящал свою песенку девушке, которая сейчас сидела в зале, на нее-то он и смотрел то и дело, хотя из зала она, быть может, этого не видела. Оркестр подстроился со второго куплета.

О Боже милостив, пошли

Мне избавление от муки...

В буквально каждом вижу сне

Ее пленительные руки...

О Боже милостив, пошли!

О Боже, будь благословен

Тот день, когда ее увидел,

Когда блеск глаз и дождь волос

Покой в душе моей похитил, —

О Боже, будь благословен!

О Боже милостив, спаси

От вещих снов, воспоминаний...

От прошлых встреч убереги,

От мной не сказанных признаний,

О Боже милостив, спаси!

О Боже, милосерден будь,

Услышь мою мольбу скорее...

В дней суматохе не забудь,

Что я давно болею ею...

О Боже, милосерден будь!

О Боже милостив, прошу,

Мне подари свиданье с нею...

В людской толпе ее ищу,

Вот только все сказать не смею

О том, что я!

Ее!

Люблю!

О том, что я ее люблю!

О том, что я ее люблю....*

....................................................................................................

*Автор песенки — московский поэт Владимир Ергаков. Печатается с согласия автора.

....................................................................................................

Последний куплет хитроумный пастушок пропел, внезапно поднявшись с колен, выйдя к самому краю сцены, держа свою лютню за гриф, как бы обращаясь к Богу. Оркестр уже давно играл его песенку. Зал слушал, затаив дыхание. На последнем повторе Рауль, до сих пор смотревший вверх, отважился взглянуть прямо в зал, на свою невесту. Публика неистовствовала! Шарлотта по сценарию вновь оказалась подле своего театрального возлюбленного. Король, видя, что публика ждет еще чего-то, двигаясь в такт музыке, одними губами шепнул Бражелону: "Поцелуй ее, Рауль". Шарлотта, так же одними губами шепнула: "Попробуй только, Шарль тебя убьет". Шарль, видя, что Рауль направляется к Шарлотте, стал мрачнее тучи, и прошептал: "Королю так угодно?" Но, когда улыбнулся Людовик, заулыбался и он. В этот момент Рауль сорвал свою шляпу и закрыл себя и Шарлотту, предоставив публике представлять что угодно за широкополой шляпой пастушка. И волки были сыты, и овцы целы. Финальная массовая сцена прошла блестяще, и вскоре дали занавес.

Король раскланивался, держа за руку свою королеву и театрального дружка-пастушка. Король победил. Симпатии Двора переместились в сторону бывших Ангелочков Принца Конде. Сама королева-мать, Анна Австрийская, прослезилась, до глубины души растроганная простой, но искренней песенкой красавчика-пастушка, который в белокуром парике, едва появившись на сцене, заставил сердце королевы сжаться, напомнив Мари Мишон. Впрочем, не только королева вспоминала Шеврету, Бофор, Конде и Д'Артаньян, бывшие на премьере, многозначительно переглядывались и шепотом вспоминали прекрасную герцогиню.