Черт нас рассудит

(* Бунд — еврейская партия социал-демократической ориентации, существовавшая в Российской империи. Претендовала на то, что представляет интересы "всего еврейского пролетариата". На эту тему у Бунда были большие терки с РСДРП, лидерам которой очень не нравились попытки растаскивать революционное движение "по национальным квартирам". При том, что в руководстве РСДРП евреев хватало. Впоследствии Бунд скатился в откровенный национализм.

** Именно так в США произносится название штата.)

Кто мне писал на службу жалобы?

Кто мне писал на службу жалобы?

(В. Высоцкий)

А по прибытию в Москву меня вызвал товарищ Сталин. И сходу задал очень серьезный вопрос:

— Товарищ Коньков, вы можете мне объяснить ваши противоречия с товарищем Горьким?

А наши взаимоотношения были и в самом деле те ещё. Я очень уважал Горького как писателя. Причем, по-настоящему я оценил его только оказавшись в этом времени. Я понял, что он и в самом деле являлся замечательным писателем-реалистом. Так, в своем мире я считал роман "Дело Артамновых" притянутым за уши к коммунистической идеологии. Но вот здесь на Урале я слышал рассказ старого рабочего.

— Старый хозяин, Матвей Лучич, он, конечно, тем был ещё кровопивцем. Но народ он понимал, не доводил до греха. Мог людям и послабление сделать, когда страсти накалялись. А помер он... Его наследники, их на заводе никто и не видал. Где-то в столицах сидели. И стали управлять разные приезжие. Которым ведь главное — себе кусок урвать. А на завод им плевать, и на людей тем паче. Вот и начались стачки. А они казаков вызывали...

Но при упоминании фамилии Горького Светлана начинала шипеть как разозленная кошка, да и у всех других редакторов имя писателя вызывало примерно ту же реакцию. Его называли "отцом самотека".

А всё потому что Алексей Максимович был очень добрым человеком. Он искренне полагал: в нашей стране возникнет новая, пролетарская культура. И всячески старался её продвигать. Многочисленные графоманы слали ему свои произведения. Вообще-то во всех редакциях, в которых я работал (в том и этом времени), читать присланную графомань — это было как в Армии — наряд вне очереди. На такое дело сажали тех, кто за что-то залетел.

А Горький это читал совершенно добровольно! И, сволочь, отвечал!

Почему сволочь? Так именно потому, что был добрым. Он выискивал в текстах хотя бы мельчайшие проблески способностей. И отвечал: вот тут-то у вас получилось, но, конечно, нужно и много работать.

Ага. Не понимал товарищ Горький психологии графоманов. А она заключается в том, что люди уверены в своей гениальности и никакую критику не принимают в принципе. Так что данные товарищи, получив отзыв Горького, выдирали с мясом его положительные слова из контекста и шли с ними, как с тараном на средневековый замок.

И ведь графоманы — у них упертость маньяков. Их можно сколько угодно посылать хоть известными русскими выражениями — так они всё одно будут ходить.

Более того. Горький порой просто переписывал книги некоторых авторов. Вот взять книгу И.Нилова "Моя жизнь". Она повествовала о том, как автор бомжевал при царской власти. Светлана этот текст тиснула в "Красном журналисте". Благо Алексей Максимович довел её до читабельного состояния, а фактура была интересная. Но автор-то решил, что он великий писатель — и потащил следом уже полную хрень*. И дико обижался, когда его посылали.

(* Реальная история. Книга у автора имеется. Даже с автографом. В РеИ дело обстояло примерно так же.)

Но это только так, присказка. Какое дело Сталину до наших литературных разборок? Но дело обстояло куда хуже. Горький, как известно, был из мещан. Но, внедрившись в среду интеллигенции, он стал тут святее папы Римского. То есть, всерьез поверил, что интеллигенты — это "совесть нации", "мозг нации" и так далее по списку. И ещё с середины двадцатых он упорно продвигал идею Союза Советских писателей. По сути — эдакого творческого заповедника. Где писателей будут хорошо кормить, избавят от всех забот — а они будут только творить.

А я-то знал, во что это выльется. Благо видел не только советский Союз писателей, но и два постсоветских — "демократический" и "патриотический". Некоторые дерьмо разного сорта различают по запаху, но для меня оно одно.

Но это я знал. А товарищу Сталину приходилось отвечать осторожно.

— Так в чем ваше принципиальное несогласие с предложением товарища Горького о создании Союза писателей? Я знаю, что это ваша давняя и принципиальная позиция.

— Видите ли, Иосиф Виссарионович, предлагаемый Союз — это не профессиональный союз, это средневековая гильдия.

— А в чем были плохи средневековые гильдии? Насколько я знаю, они контролировали качество производства в своих рядах, к тому же внутри себя обеспечивали порядок.

О! Вот почему Виссарионович так продвигает данную тему. Его достали доносы писателей друг на друга, которые те шлют во все органы. Он полагает, что при создании ССП доносов станет меньше. Дескать, станут друг с другом разбираться внутри ССП. Ха-ха три раза. Доносов только больше станет.

— Так ведь если вспомнить средневековые гильдии, чем это закончилось? Они замкнулись. Вступить туда людям со стороны было невозможно. Сформировалась целая прослойка "вечных подмастерьев", которые даже свои гильдии создавали. К тому же, мы знаем о бешеной ненависти гильдий к любому техническому прогрессу. Они запрещали любые технические нововведения*.

(* Это так. Члены средневековых гильдий стремились не к тому, чтобы заработать как можно больше, а к стабильности. Типа ты работаешь, своё получаешь, так радуйся. Вчера так было, и завтра так будет. А любое новшество — это нарушение стабильности системы.)

Я продолжил:

— Но в случае гильдий прогресс всё одно не обойти. Если, допустим, производство новых видов оружия требовало новых технический решений, то им приходилось на это идти. Но ведь в литературе куда сложнее. Тут всё субъективно. Так что я очень боюсь, что Союз писателей очень быстро выродится в замкнутую касту.

Сталин некоторое время думал. Потом выдал:

— Но ведь и ваша РОСТА является, по сути, кастой?

-Да. Но у нас нет, тех, кто болтает, сидя на мягком диване. У нас работают те, кто ничего не боится. И за Советскую Россию мы будем сражаться до последнего.

Сталин процитировал наш лозунг

— Жив ты или помер,

Главное, чтоб в номер

Материал успел ты передать.

А потом некоторое время размышлял. Что там у него в голове крутилось, тут уж понятно, никто не знает. Но, я как умел, дал ему понять, что РОСТА будет за него в любом случае. А потом заговорил.

— А вот такой есть вопрос. Товарищ Баскакова публикует в своем журнале очень хорошие произведения.

— У нее, товарищ Сталин, талант. Она умеет определять хороших авторов.

— Но она же не одна такая? Она сможет обучить других товарищей?

— Наверное... — Тут я растерялся.

— Я думаю, сможет. Есть такое предложение, что нужно основать толстый журнал. Под названием "Октябрь"*. И товарищ Баскакова, я думаю, может занять место редактора.

(* В РИ журнал был основан в 1924 году. Но из-за происков Конькова в АИ этого не случилось.)

После дальнейшей беседы выяснилось, что Сталин планирует и основать возле этого журнала издательство... Это было круто.

Но тут надо пояснить. Что такое "толстый журнал"? Это чисто российское явление. Они появились ещё в XIX веке. Достоевский о них иронично сказал "журнал с направлением". Федор Михайлович, не зря ведь гений, понял суть четко. "Толстый" журнал — это своего "маяк" для умных людей. Или тех, кто считает себя умными. Особенно, для тех, кто живет в провинции. То есть, для тех, до кого столичные разборки доходят только вот так... Тут есть и художественные произведения, и критика, и очерки, и публицистика. В общем, читая такое, читатель ощущает себя приобщенным к духовной жизни столицы. Естественно, все материалы подаются в определенном ключе. А вот кстати, а почему российская власть при царе ничего не могла подобного создать? Да и черносотенцы тоже... Все "толстые" журналы было оппозиционные.

Толстых журналов пытались издавать много. Как и царе, так в 20-х годах. В основном, это плохо заканчивалось из-за финансовой недостаточности. Но тут нам четко сказали, что это делать будем мы.

А значит — денег дадут. Вообще-то у нашей конторы с деньгами дело обстояло неплохо. Мы, в общем, были самоокупаемыми, даже кое-какую прибыль приносили. Но денег много не бывает. Но главное другое. История шла по иному пути, но грызню в верхах никто не отменял. В отличие от моего мира, ГПУ был за Сталина. НКВД... Тут всё сложнее*. Но, вроде, они пока особо не борзели. Зато борзели товарищи Зиновьев, Каменев и примкнувший к ним Бухарин. Которые начинали осознавать, что некий усатый грузин забрал себе очень много власти... А накатывалась коллективизация. Дело очень непростое и страшное. И в этой реальности Сталин поставил на двух близнецов-братьев — ГПУ и РОСТА. Оставалось только оправдать доверие.

(* В АИ эти ведомства не слились.)

— Ты что так веселишься? Вот иду поздним вечером к любимому начальнику — и слышу из кабинета бодрый смех. Тебе Зощенко новый рассказ подкинул?

Светлана вломилась в мой кабинет уже почти ночью, когда все технические работники типа секретарш уже разошлись.

— Тут веселее. Я доносы читаю.

— Как интересно. Жаль, что про меня нет.

— Как нет? Вот три папки. Там про тебя.

— Я не поняла. Кто-то в Москве не знает о наших отношениях? Чтобы тебе на меня писать?

— Ну, вот отдельная папка, где написано, что ты мне изменяешь.

Светлана фыркнула.

— Ты ж меня знаешь. Я если выбрала себе мужчину, то он у меня один.

В самом деле, при всем безумии двадцатых, с их проповедью "свободной любви", мы оставались "идеальной парой". Вот детей не было, это да. Но двух журналистов, которые живут на работе, это особо не напрягало.

— Я-то знаю. А вот иные доносы. Политические. Их мне из ГПУ переправили. Наверное, не все. Но ты уже знаешь о своем новом назначении, так что должна понимать: на нашем уровне доносы всего лишь повод для оргвыводов. Захотят нас уничтожить — причину найдут.

— Всё-таки жуткая эта машина — государство.

— Да, но вот видишь, даже анархист Махно в итоге пришел к тому же. Другого выхода нет.

— А то я не понимаю. Кропоткин, вот уж не слабый человек, и тот ничего не смог*. А ладно. А что там, с доносами?

— Почитай.

(* Идеолог анархо-коммунизма, князь Петр Алексеевич Кропоткин был совсем не кабинетным болтуном. Он был офицером, ученым, прошедшим сотни километров по тайге, кроме того в Маньчжурии выполнял разведывательные миссии.)

Светлана на чтение доносов реагировала совсем по-иному, нежели я. Ну, да, я циник и в своем времени видел, что даже друг может предать. В моем времени для того, чтобы выжить, приходилось руководствоваться уголовным принципом: "Не верь. Не бойся. Не проси."

Но Светлана при всем своем анархизме была из иного мира. Где всё-таки полагали, что Человек — это звучит гордо. И ей было явно неприятно читать, что вот человек, который ей раздавал комплименты, пишет про неё всякую гадость. Причем, гадость-то писали, в основном дурацкую. Ну, например, то, что она дворянка. А кто об этом не знал?

— Ладно, хватит читать всякую хрень, пойдем в клуб.

— И то верно.

Клуб РОСТА был интересным местом. Располагался он там, где в другое время был ресторан Союза писателей. Он в чем-то напоминал "Грибоедова" из "Мастера и Маргариты", а в чем-то вовсе не напоминал. Работал он фактически круглосуточно. Но никаких изысков тут принципиально не подавали. Хочешь жрать? Рубай макароны по-флотски и черный хлеб. Хочешь пить — пей пиво или сухое вино. Или водку под селедочку. Мы не ханжи, любителей выпить в наших рядах хватало. Да только пей, да дело разумей. Но войти сюда могли только люди с корочкой РОСТА.

Так что это был именно наш клуб, в котором и ночью кипела жизнь. Дело-то ведь в чем? Жилищные условия в Москве были ужасные. Ильф и Петров, описывая "общежитие имени Бертольда Шварца", ничего не придумали. Именно в таком доме товарищ Ильф жил. А многие наши работники писали и "для себя". То есть, разные рассказы, романы и прочие повести. И вот как писать в таких жилищных условиях? Понятно как — на работе*. Ну, а после того, как поработали, заглядывали в наш клуб.

(* Между прочим, Ильф и Петров свой гениальный роман "Двенадцать стульев" написали ночами в редакции газеты "Гудок". Как в РИ, так и в АИ. А с утра они работали как журналисты. Вот такие были Люди.)

Так что в клубе кипела жизнь. Впрочем, для нас имелся отдельный столик. Над ним висела картинка: переделанный плакат Моора "Ты записался добровольцем?" с надписью "Это столик шефа". Вот не знаю, кто её повесил, и откуда они взяли слово "шеф".

Я притащил две тарелки макарон по-флотски и две кружки пива. А тут нарисовался мой старый товарищ по борьбе Миша Финкельштейн. Про него стоит рассказать. Миша родом был из ассимилированной образованной еврейской семьи. То есть, это были нормальные питерские интеллигенты. Папа был приват-доцентом в Университете и прогонял там что-то на тему естествознания. По взглядам он был полный либераст, уважал Милюкова и прочую мразь. Так что у Миши с семьей отношения были как-то не очень. Они и в царское время не одобряли его занятия журналистикой. Типа "несерьезное дело". А когда Миша прислонился к большевикам... Тут стало вообще плохо. По крайней мере, я знал, что у Миши есть младший брат и два двоюродных. Но, в отличие от еврейской традиции, он никого из них в нашу структуру не пропихивал.

С жильем у него было отлично. Ещё в 1918 году он договорился с дамой, вдовой адвоката. (Тот склеил ласты до революции.) Она ему предоставила комнату из соображения, что лучше уж такой жилец, нежели комиссары. И оказалась права. Никто больше на эту пятикомнатную квартиру посягать не пробовал*.

(* В двадцатые годы законы о жилплощади были очень запутанны и непонятны. Да и после тоже. Возьмем классику, "Мастера и Маргариту". К кому обращаются жильцы после смерти Берлиоза? К председателю жилтоварищества, а не в райисполком, как позднейшие времена. А вот в те времена данный товарищ мог своей властью дать жилье или не дать.)

Но Миша там не особо бывал, разве что ночевал. Он предпочитал околачиваться на работе и в клубе.

Итак, Миша нарисовался с кружкой пива.

— У вас важный разговор? Или может бедный еврей присесть? А то как-то скучно. Нормальные ребята пока не подошли.

— Садись, бедный еврей. У нас ведь какое горе? Светлана переживает от того, что на неё пишут доносы.

— И таки что? На меня тоже пишут. Я думаю, ты их читаешь.

— Разумеется, читаю. Включая те, что ты жид пархатый и антисемит в одном лице. Обычное дело.

— Да я не понимаю, в чем тут смысл? — Подала голос Светлана.

— А смысл вот в чем. Всякий писатель по определению индивидуалист. Он пишет один и никой коллектив ему не нужен.

— Да-да, — встрял Миша. — Читали мы "Большие пожары".