— Но слишком уж она у тебя шустрая и наглая. Мужья таких не любят. Ха-ха-ха, — он опять громко смеется, тряся огромным животом и всеми своими многочисленными подбородками, — Как она отбрила кюре.

— Да просто не знаю, что с ней делать, сущий сорванец, носится где попало, за пяльцы не усадишь, и язычок стал острый как жало. Пороть ее что ли чаще? Отец грозно смотрит на меня, но я то знаю, что он меня любит, и все его грозные слова просто так.

— Хотел отдать монахам на воспитание, может хоть они сделают из этого чертенка настоящую благородную девицу, да разве с женой договоришься! А после сегодняшнего, я думаю она вообще о Лоте говорить не захочет.

— Да, ты прав, на воспитание нужны деньги, эти чертовы монахи только твердят о бескорыстии, а сами дерут в три шеи. Дядя задумчиво подпирает голову.

— Но я попробую помочь тебе, Сорель.

Предметом обсуждения отца и заехавшего к нам в гости дяди Пета стало утреннее происшествие. Оно страшно разозлило мать, ввело в ступор кюре, озадачило отца, и почему-то развеселило дядю. Произошло же следующее.

Утром, еще до утренней трапезы, я тайком вылезла из окна своей комнаты и убежала на реку купаться с деревенскими мальчишками. Летом я почти всегда так делаю. С ними гораздо веселее. Это не тоскливые омовения, которые устраиваются раз в неделю моей матерью, когда все наше семейство выходит к реке. Ставиться палатка, в которой я и две мои сестры переодеваемся, напяливая на себя длинные до пят купальные рубашки. В этих рубашках, когда они намокнут, не то что плавать, просто двигаться невозможно. Но кого это волнует? Моя мать считает, что благородным девицам плавать необязательно — это низкое занятие. Когда очень жарко, можно лишь остудить тело в реке. Поэтому мы, под присмотром конюха Бара, чтобы не утонули, как дуры, чинно входим в воду на песчаной отмели, где глубина по пояс взрослому человеку. Окунаемся, но так чтобы не намочить голову. Постоим немного, слегка поворачиваясь из стороны в сторону, и чинно выходим обратно. Переодеваемся и возвращаемся в замок. Просто идиотизм. Сестры делают вид, что им это нравиться.

— Ах, как здорово было, мамочка! Вода такая хорошая!

Я же просто ненавижу эти купания. То ли дело с мальчишками. Мы весело сбегаем к речке, сбрасываем одежду и бросаемся в воду. Над душой никто не стоит, не надо думать, что можно благородной девочке, а что нельзя. Можно все! Плавать, нырять, прыгать в воду, брызгаться все, что придет в голову. И на берегу можно бегать, валяться на песке, дурачиться, кувыркаться, короче полная свобода. Конечно, мы купаемся голышом, ведь плавать без одежды гораздо удобнее и приятнее, и никого это не напрягает, мы просто не обращаем на это внимания. Ребятам все равно, они что голых девчонок не видели? Да и мне на это наплевать, бог всех нас создал одинаковыми, чего скрывать, если ты такая же, как и остальные.

Но в это утро моя вылазка не осталась незамеченной. Наверное моя сестра Бета заметила меня, когда я залезала обратно, и наябедничала. Поэтому наш кюре и привязался ко мне, мол тебе надо исповедаться и покаяться, а он от лица господа наложит на меня наказание. Ох и любит же наш кюре исповедывать и наказывать. Особенно допекает меня и моих сестер. Каждый раз на исповеди он просто выворачивает тебя наизнанку, особенно его почему-то всегда интересует, а что ты думаешь о мальчиках, видел ли кто-нибудь тебя голой, трогаешь ли себя за неприличные места и каким образом, что ты при этом чувствовала и тому подобные вещи. После его исповедей мне почему-то всегда было стыдно и гадко. Причем я стала замечать, что он старается нас унизить, все повернуть так, будто мы только и хотим сделать что-нибудь низменное. После исповеди обычно назначалось наказание: чтение молитв или порка. Наказание осуществляли в комнате у матери в присутствие кюре, матери и нас, всех трех сестер, независимо наказали тебя или нет. Кюре считает, что послушным детям полезно смотреть как наказывают провинившихся, а наказываемым должно быть стыдно перед сестрами. Изредка заходит отец. В этом случае кюре всегда отменяет порку и ограничивается только чтением молитв. Молитвы заставляли читать, стоя в углу на коленях. Та кому была назначена порка, раздевалась и ложилась животом на скамью у стены. Пороли кожаным ремнем, обычно сам кюре иногда мать. Били не сильно, так что бы спина и задница особенно не болели, мать наказывала сильнее — кюре дольше. Было не столько больно, сколько противно. Нас с Бетой чаще заставляли читать молитвы, а в плане порки особенно доставалось моей старшей сестре Сореле, она на два года старше, ей уже тринадцать лет и у нее на теле уже всякие штучки как у настоящей женщины. Как-то, когда она голая лежала на лавке и кюре, сально поблескивая глазками шлепал ее ремнем, я спросила, если показывать свое тело грешно, то почему кюре наказывая нас, заставляет раздеваться. В ответ меня тоже разложили на лавке и, охаживая по заднице ремнем, мать объяснила мне, что кюре человек святой, общается с богом за нас грешных и то, что нельзя показывать обычным людям, его не касается. Вот так. Интересно, а если бы у нас был брат, его пороли бы вместе с нами? Кажется после этого дня я возненавидела не только кюре, но и мать с ее богом.

Так вот, когда кюре после трапезы насел на меня со своей исповедью и покаянием, я заявила, что если я в чем виновата, я попрошу прощения у господа бога напрямую без посредников, и если он не сочтет нужным меня карать, то тем более это не дело кого-то мелкого священника. Когда я это сказала, царящий за столом гомон вдруг смолк, все замерли, как по команде. Тишина повисла словно перед грозой. Кюре, казалось, хватит апоплексический удар, он весь покраснел, рот, как у вытащенной на берег рыбы, часто и беззвучно разевался, хватая воздух. Мать, наоборот, побледнела и прямо-таки взвилась из-за стола, готовая разразится криком. Но тут раздался громоподобный хохот дяди, к которому сначала присоединился отец, а затем и все остальные. Под этот хохот кюре словно сомнамбула вышел из трапезной.

— Ай да девчонка, ай да молодец, — хохотал дядя. Отсмеявшись он встал из-за стола и повернулся к отцу.

— Сорель, пошли к тебе, выпьем винца, поговорим о жизни, и позови к нам этого сорванца.

И вот теперь мы в комнате отца и они с дядей обсуждают мою судьбу.

— Уж очень мне нравиться этот чертенок, — басил дядя, — а оставь ее здесь, твоя мымра со своим извращенцем просто сживут ее со свету. Как ты только можешь жить с такой стервой?

— Оставь Пет, ты же все знаешь.

— А, Сорель, ты всегда был тряпкой. Ладно собирай девчонку к камийцам, я дам денег на ее обучение. Ну, детка, — это уже мне — поедешь в монастырь?

— Поеду. — Сейчас я была готова ехать из дома куда угодно.

— Ну вот и славно. Ты вырастешь настоящей красавицей, в монастыре тебя всему научат, а мы тем временем найдем тебе достойного мужа.

святая обитель (Шарлота)

Монастырь мне совсем не понравился. Мрачное массивное строение, с позеленевшими от старости стенами, скорее напоминало тюрьму, чем место для обучения и воспитания благородных дочерей королевства.

Когда монастырские ворота закрылись за моей спиной, я испытала мучительное ощущение будто мне не хватает воздуха. Вокруг только каменные стены, решетки на узких окнах, суровые женщины с отрешенными или фанатичными лицами. Полное ощущение, что тебя лишили не только простора, но и свободы.

Нас выстроили во дворе в две шеренги, и мать-настоятельница, медленно прохаживаясь между нами, устроила первую промывку мозгов.

— Ваши родители прислали вас сюда, что бы мы сделали из вас заслуживающих уважения благородных девушек. Вас научат всему, что будет нужно в дальнейшей жизни, закалят ваш дух и укрепят тело. Вы станете прилежными хозяйками, достойными хорошего замужества. Мы подготовим вас и к светской жизни и к материнству. Пока вы здесь, вы все равны, нет дочери принца или простого рыцаря, есть только воспитанницы и их наставники.

Произнося эту речь, она прохаживалась вдоль строя и ее суровый взгляд скользил с лица одной девочки на другую. Когда дошла моя очередь, я поневоле поежилась под ее колючими глазами и отвела взгляд. — Сейчас вы пройдете обязательный ритуал очищения: совершите омовение, исповедуетесь, сестра-целительница осмотрит вас, в храм могут войти только чистые душой и телом. Те, кто окажутся недостойными чести нести послушание и обучаться в нашем монастыре, будут с позором изгнаны из святой обители. Достойным же укажут их кельи. Вы разойдетесь по ним и приведете себя в порядок, как только колокол зазвонит на вечернюю молитву вы все придете в трапезную и после ужина и молитвы я сообщу вам распорядок вашей жизни на ближайшее время. Все, сестра, Мали, проводи воспитанниц.

Угрюмая сестра Мали привела нас в большую абсолютно пустую, если не считать двух длинных деревянных скамеек стоящих вдоль стен, комнату.

— Слушать меня внимательно! — Рявкнула сестра Мали. — Я не люблю повторять дважды. Вы должны раздеться, свою одежду сложите здесь, на скамье у стены, потом по очереди проходите вон в ту дверь. Там вас осмотрят, ответите на заданные вопросы, совершите омовение и получите приличествующую послушницам одежду. Все, вопросы есть?

— А раздеваться надо совсем? — пискнула стоявшая рядом со мной девчонка.

— Да, снимаете с себя все до единой нитки. Начинай, ты пойдешь первая. — Она ткнула пальцем в задавшую вопрос девочку.

Та как-то неловко стала расстегивать трясущимися руками крючки и пуговицы на своей одежде. Остальные, как завороженные, следили за тем как она одну за другой стаскивает с себя различные части своего одеяния. Оставшись в одной нижней юбке, девчонка заколебалась.

— Долго будешь копаться? — резанул по ушам голос Мали, в котором ясно различались угрожающие ноты.

Подстегнутая им, девочка одним движением стянула с себя юбку и осталась совсем голой. Видимо все наставления вылетели у нее из головы, и она замерла по середине комнаты с ворохом одежды в руках, дрожа всем своим беленьким худым тельцем.

— Ну что за бестолочь. Клади свою одежду сюда и двигай в ту дверь. А вы чего ждете? Ну-ка быстро всем раздеться.

Мы торопливо зашуршали одеждой. Обнажиться всем скопом оказалось совсем не так трудно, как это мне казалось, и скоро, сложив свои шмотки кучками на скамейке, посреди комнаты толпилась стайка голеньких девочек. Сестра Мали выстроила нас колонной по одному, и по команде: "Следующая", отправляла очередную девчонку в дверь у противоположной стены.

Скоро подошла и моя очередь. Шлепая босыми ногами по деревянному полу, я прошла в соседнюю комнату. Там мня заставили рассказать коротко о себе и задали несколько дурацких вопросов типа: "Веришь ли ты, девочка, в бога, единого и всемогущего?" или "Чтишь ли ты короля, наместника божьего?", и все в таком духе. Естественно, я на все ответила: "Да" и при этом старалась быть как можно убедительней. Затем последовала довольно неприятная процедура осмотра. Сестра целительница внимательно изучила каждую пядь моего тела, особенно интересуясь девочка ли я и нет ли у меня на теле каких либо дьявольских знаков. Оставшись довольной увиденным, она шлепнула меня по заднице и отправила на омовение. Омовение вылилось в обычное мытье в небольшом бассейне с проточной водой. Пожалуй это было единственное приятное дело в течение сегодняшнего дня. С удовольствием поплескавшись в воде и осушив себя полотенцем, я получила рясу послушницы, сандалии и была наконец принята в монастырь.

Юных воспитанниц, привезенных со всего королевства, селили по двое в небольших кельях. Комната по размерам как большой шкаф, пять шагов в длину, три в ширину. Голые стены, высокий сводчатый потолок, под самым потолком маленькое окошко, через которое едва виднеется клочок серого дождливого неба, два деревянных топчана стоящие вдоль стен, два стула и несколько крючков вбитых в стену. Больше в келье ничего не было, приносить и использовать свои вещи воспитанницам запрещали. Моей соседкой оказалась дочка барона Коса, которую звали Саваж. Мы только успели познакомиться и перекинуться парой слов, как ударил колокол. Отныне он станет отсчитывать для меня часы и дни, потому что колокольный звон определял распорядок всей жизни в монастыре. Потом была молитва, ужин, знакомство с распорядком жизни монастыря и воспитанниц, представление учителей и наставников. А потом потянулись однообразно тоскливые дни.

Утром подъем, умывание холодной водой, молитва, завтрак. После завтрака нас направляли на учебу или работу. Учили нас многому: изящно делать реверанс, пользоваться косметикой, ухаживать за своим телом, вести беседу на заданную тему, музицировать, танцевать, обмахиваться веером, вести переписку, мы изучали мифологию, грамоту, немного занимались арифметикой. Давали нам и некоторые полезные, с моей точки зрения, навыки, например, верховой езды и уходу за больными и ранеными. Были и такие чудные уроки, на которых нас учили, как надо привлекать внимание мужчин и что надо делать что бы им понравиться. — Вы должны быть настолько хороши, что бы за право спать с вами, мужчина согласился всю жизнь кормить, одевать и защищать вас. — Эти слова одной из обучавших нас монахинь запомнились мне, потому что это был главный мотив всего нашего воспитания и обучения — понравиться мужчине, угодить ему. Меня это злило и задевало до мозга костей. Почему меня считают не способной самой устроить свою жизнь, почему я хуже только от того что у меня не болтается между ног какая-то фигня? Но я была уже достаточно взрослой, да и опыт жизни дома научил, что не все вопросы надо задавать вслух и не всеми мыслями делиться с окружающими.

И, конечно, очень много мы занимались законом божьим и молитвами. Молились до обеда и после ужина, перед сном и на восходе, по поводу и без повода. Если бы все они доходили до господа, то он наверное свихнулся бы от лавины наших противоречивых просьб и желаний. В предвидении невзгод, которые могут постигнуть нас по воле неба, и во благо монастыря, нас посылали трудиться на кухню, мыть полы, работать в саду и на огороде. В качестве статистов мы постоянно принимали участие во всех праздничных церковных обрядах. Дни складывались в недели, недели в месяцы и годы. Жизнь текла своим чередом, в каменном мешке монастыря я училась, росла, взрослела, обзавелась новыми подругами и конечно же новыми врагами.

В очередной раз моя судьба совершила крутой вираж, когда мне было уже шестнадцать лет и наше пребывание в святой ученой обители подходило к концу. Некоторых девчонок, с которыми пять лет назад мы прибыли в монастырь, родственники уже забрали назад. Им нашли подходящих мужей и их ждала свадьба и жизнь светских дам, а может и деревенских затворниц, в зависимости от образа жизни их мужей. В любом случае, после семнадцати лет, девушек в монастыре уже не держали, естественно кроме тех, которые решили связать свою судьбу с богом и стать монашками. До такой глупости я конечно не опускалась, но мысли о том, что я буду делать, когда покину монастырь нет-нет, да посещали меня. Возвращаться домой мне совершенно не хотелось. Родственники и знакомые нашей семьи иногда навещали меня в монастыре и сообщали последние домашние новости. По доходившим сведениям мать окончательно затюкала отца. Теперь дома всем заправляет кюре. Он просто достал моих сестер. По округе про них ходят всякие гнусные сплетни, но прямо, конечно, никто ничего не говорит. Тем не менее Сорела, хотя ей уже и восемнадцать, до сих пор не вышла замуж. Некоторые из окрестных дворян, вроде собирались свататься, но передумали. Возможно ее даже выдадут замуж за управляющего, если в течение года не появиться других претендентов на ее руку. Короче, дома ничего хорошего меня не ждало и появления прекрасного принца на горизонте ничего не предвещало.