Первая месса

— "Истомилась душа моя,

желая во дворы Господни;

сердце мое и плоть моя

восторгаются к Богу живому!

Блажен человек, которого сила в Тебе

и у которого в сердце стези направлены к Тебе!

Проходя долиною плача,

Он источники в ней открывает,

и дождь покрывает ее

благословением..." Пс.83

И голос Абеля, ложась на дикую мелодию шторма, уносился — быть может, первый раз в его жизни — туда, куда должны возноситься настоящие молитвы.

Гроза постепенно стихала. Дождь оставался по-прежнему сильным, но ветер ослаб, и волны уже не с таким грохотом ударялись о стены ненадежного бастиона двух бедолаг.

— Мы совсем... спятили, — прошептал Адам, слегка ослабляя свои судорожные объятия. Он будто увидел картину со стороны — на необитаемом острове двое парней, не евших несколько суток, сидят под проливным дождем, окопавшись в ямке меж камней, хохочут и поют во все горло! Абель повернул к брату мокрую, облепленную волосами голову. Челка наползала ему на глаза.

— Знаешь, куда я сейчас пойду?

— Догадываюсь. Ты уже дня два ходишь только по одному делу.

Оскользаясь на камнях, Абель довольно бодро заковылял вперед; но сил ему хватило на несколько шагов. Спуская на ходу штаны, он успел крикнуть брату — "Отвернись"! После чего в свисте дождевых струй послышался его истерический смех. Уже совсем другой смех, очень больной.

Обратно Абеля пришлось вести. Правда, возвращаться в прежнее укрытие смысла не имело: теперь вместо уютной ямки там красовалась лужа. Адам посадил брата на вершину острова, на тот самый валун; потом нашел в себе силы сходить вниз за деревянным бревнышком. Все же лучше сидеть на дереве, чем на камне. Хотя мокрое дерево или мокрый камень, да еще и под дождем — небольшая разница. Усевшись рядом, братья снова судорожно обнялись. Оба вымокли до нитки, но кожа под одеждой оставалась горячей. Разумно было бы раздеться, но на это не хватало сил, тем более что дождь не переставал, хотя сделался тише.

— Чего ты ржал-то? — спросил Адам, борясь с голодной дурнотой. Прилив сил, подаренный грозой, кончился, и теперь даже такое простейшее движение, как почесаться, давалось с огромным трудом.

— Я... Подумал... — Едва ворочая языком, отозвался Абель. Громогласное исполнение псалмов высосало из него последнюю энергию. — Что мой поступок равен моему отношению к дождю. И вообще ко всей этой глупости.

— Чего? — мысль оказалась слишком сложна для бедной головы старшего.

— То есть мне на все насрать, — устало объяснил младший. — Получается каламбур. Понял?

Но больше он уже не смеялся. Напротив, стал очень сильно дрожать.

Адам нашел на камне свои часы — должно быть, они выпали из кармана, когда он делал навес и штормовки сорвало ветром. Экранчик погас, больше не оживляемый мигающими циферками. Часы скончались, их водоупорности не хватило, чтобы выдержать столько ударов о камни, а ударостойкость умерла от слишком большого количества влаги. Адам повертел часы за ремешок и в сердцах закинул их в море. В следующий же миг он пожалел о своем поступке, вспомнив о пресловутой "отражалке" — но было уже поздно: море с удовольствием съело электронный подарочек и не собиралось его возвращать.

Дождь постепенно кончился, и в осиянном, золото-алом небе родилась двойная радуга невероятно ярких цветов. "Господь творит все, что хочет". Божий мост, знак, что не будет более Потопа, осиял семью цветами крохотный островок, совершенно мокрый и холодный, островок, на котором этой ночью никому не пришлось спать.

* * *

Они заснули, когда взошло солнце. Не было сил радоваться первому солнечному дню и принесенной им надежде, что кто-нибудь да приплывет на помощь по тихому морю. Спасательная экспедиция, рыбаки, пассажирский катер — да все равно! Сняв и отжав мокрую одежду, Адам разложил ее по камням и велел то же самое сделать брату. Тот покивал, но ничего не сделал, и Адаму пришлось едва ли не насильно его раздевать. В одном белье они улеглись на деревянный настил, привычно обнялись и немедленно уснули, и пока они спали, у каждого из братьев успела обгореть на солнце левая половина лица.

От дождя, как выяснилось по пробуждении, произошла немалая польза: ливень вновь наполнил водосборник на вершине, и вода там стала немного чище и свежей, чем прежняя. Абелю удалось попить — и его не стошнило сразу же. Обнадеженный таким ходом событий, он прикрылся своим подсохшим тряпьем и снова уснул, в то время как Адам отправился на охоту, смотреть, что съедобного принесло штормом. Пошатываясь, он добрел до берега, где едва не упал от головокружения — и отстраненно подивился, как странно на человека действует голодание. Координация движений никуда не годится, сейчас он не попал бы камнем не то что в птицу — в стоячий валун. Опять же голова кружится. А вот есть уже как бы и не хочется. То есть хочется, конечно, рот наполняется слюной, стоит представить себе любую еду, от куска мягкого хлеба с колбасой — до дохлой крачки. Но жжение в желудке совершенно не похоже на то яростное бурчание, которое живот издавал в первые дни.

Сердце Адама подпрыгнуло — и пропустило пару тактов. Что-то серое, похожее на лист, мелькнуло в просвеченной солнцем воде у его ног. У самых ног, чума побери, стоит только нагнуться... Адам замер, вглядываясь в искрящееся море до синих пятен в глазах, и снова увидел это движение. Маленькая камбала, маскируясь под цвет дна, плоским листком пробиралась меж двумя камнями.

Затаив дыхание и молясь без слов, добытчик медленно стащил штормовку. Ну и чума с ней, что она только что высохла! Он упал на колени так быстро, будто у него подломились ноги, накрывая курткой вожделенную рыбку и вытаскивая наружу целую гору песка. Как в сказке про золотую рыбку: "вынул старик невод с тиной морскою"... А в тине морской... Вот! Вот она!

Камбала — совсем крохотная, в пол-ладони — затрепыхалась в мокром песке и едва не ускользнула в воду. Но Адам, чуть не плача, стиснул ее в кулаке — с такой силой, что плоская рыбешка скрутилась в трубку, как бумажная. Он хотел отнести ее брату. Честное слово, хотел. Отдать Абелю половину — ведь его почти не тошнило сегодня, и может быть, он смог бы... Адам сам не знал, как произошло, что он запихал камбалу в рот целиком и сожрал мгновенно, вместе с костями, с плавниками и хвостом, даже не почувствовав вкуса. Она ведь была такая маленькая. Такая маленькая.

Уже post factum, согнувшись от боли в желудке и одновременно — от потрясающего ощущения, что в животе что-то есть, Адам беззвучно заплакал от стыда. Он плакал минуты три, расстилая мокрую куртку на теплом базальте и возвращаясь на шатких ногах к воде, высматривать новую добычу. Он стоял на мелководье, тощий и длинный, вглядываясь в воду, как голодный журавль. Только ногу не поджимал — подожми Адам ногу, он наверняка упал бы.

А во второй половине дня, когда Адам, утомленный и не поймавший больше ничего, прилег отдохнуть рядом с братом на перенесенный обратно вниз настил, послышался самый прекрасный звук на свете. Ангельское пение, да, ангельское пение! Кто бы мог подумать, что ангелы поют именно так — тихо стрекочут, ревут далекими механическими голосами. Адам едва успел задремать, как его слуха коснулся этот божественный звук: отдаленный рокот лодочного мотора.

Он вскочил, едва не спятив от радости, и наступил спящему брату на руку. Абель проснулся с криком боли, еще ничего не понимая, недавно успокоившись после очередного приступа рвоты; но Адам не замечал его — он прыгал, как бешеный, на верхушке самого высокого камня, и махал руками, вопя так громко, что голос то и дело срывался в хрип.

Абель понял, что происходит, и тоже попытался вскочить — у него получилось только приподняться и сесть. Потом он умудрился встать на колени, цепляясь за камни руками. Он тоже заорал, раздирая рот, так что соленая корка отпала с углов обметанных губ — но собственный крик подкосил его, и Абеля опять начало рвать.

— Болван! Не блюй! Ори! — рявкнул Адам, бросая на него яростный взгляд. Абель снова попробовал крикнуть — "Сюда! На помощь!" — но из горла вырвался кашель и сипение, как в страшных снах, когда ты зовешь, а из гортани ничего не исходит, бежишь, а ноги прилипают к земле...

Адам уже метался по берегу. Он сорвал с себя штормовку и размахивал ей над головой. Он подпрыгивал, как сумасшедший клоун на детском утреннике — но ничего менее смешного Абель не видел за всю свою жизнь.

— Помогите! Сюда! Помогите! — орал он, зажмурившись, будто боялся, что от крика у него вылезут глаза; спокойное, совершенно штилевое море сверкало солнечным золотом и небесной голубизной, как плащ Девы Марии. Прекрасный день для дальнего рейда. А на пределе видимости, выделяясь темным ползущим жучком на гладком морском зеркале, стрекотала крохотная моторка. Может, даже огромный катер или траулер — отсюда разве разберешь, очень уж далеко. Голос мотора делался все тише и тише, пока черный жучок окончательно не уполз из поля зрения, и тем, кто сидел в лодке, сквозь рев мотора наверняка не было слышно хриплых воплей с края земли, далеких, как крики заокраинных чаек...

Моторки уже не было слышно, но Адам еще бегал какое-то время по берегу, срывая с себя одежду, крича, как безумный. Потом из глаз его потекли слезы, голос пресекся — и он, упав на землю, заплакал, как малый ребенок. Абель смутно расслышал, что он произносит сквозь всхлипы имя Господа — но избежал судьбы друзей Иова и не стал ничего говорить, потому что его снова тошнило.

Ночью в исключительно ясном, холодном небе Абель рассмотрел на юго-восточном горизонте маленькую алую звезду. Он сидел в это время на берегу со спущенными штанами и ждал, когда тело выплеснет из себя еще чайную ложку влаги, последней влаги его иссохшего организма. Красная звездочка мигала ему в лицо странно знакомым образом. Один раз, пауза... Два раза подряд, снова пауза... Это же наш маяк, подумал Абель — маяк, которого мы никогда больше не увидим. Потому что умрем. Совсем уже скоро.

Эта мысль даже не причинила ему особого страха, только безысходную боль. Натягивая штаны, он трясущимися пальцами трижды пытался застегнуть молнию, так и не смог и пополз к деревянному ложу, больно ударяясь коленками о камни. Коленки его сами были как камни — выпуклые, очень твердые, сплошная кость. Абель понимал, что он страшно исхудал — это делалось ясно при взгляде на собственные руки, походившие теперь на куриные лапы. И еще при взгляде на Адама. Его брат оброс желтоватой неопрятной бородой, которая немного сглаживала выпирающие кости его лица — но все равно голова Адама все больше и больше напоминала череп. Как будто маска смерти медленно выступала наружу из еще живой головы, показывая, каким будет этот человек, когда станет трупом.

На полпути до места, где спал брат, Абель остановился отдохнуть. Полежал лицом на земле, почти не чувствуя холода — он все время так мерз изнутри, что внешний холод не имел большого значения. Пергаментно-сухие ладони упирались в камень, почти не осязая его фактуры. Как трут трется о трут. На миг Абель увидел себя со стороны; лишенный своих слов, он вспомнил — "я же червь, а не человек", и как червь полз он по земле, говоря гробу — "Ты отец мой", и червю — "ты мать моя и сестра моя" Иов 17; 14...

Господи, Господи, подумал он, и не заплакал, потому что слезы кончились. Вода была слишком дорога телу, тело не собиралось с ней расставаться. Абель дополз до своего ложа, прижался к брату, который спал, как каменный, и тоже уснул, и ему приснился сон. В этом сне он сидел с отцом Киприаном у него на кухне в Медвежьем Логе, и отец Киприан, разливая чай по щербатым чашкам, рассказывал своему маленькому другу том, как один человек, по имени Иов, как-то раз пожелал судиться с Богом.

* * *

Отец Киприан, приходской священник из Медвежьего Лога, выглядел на редкость мирно — он был низенький, лысоватый, с брюшком. Очков он не носил, но видел плоховато, поэтому часто щурился. Такие священники производят впечатление добрых дедушек, исповедников для всех и каждого. Однако образ всепрощающего и кроткого батюшки немедленно рассеивался, как только отец Киприан открывал рот, чтобы начать говорить. Такого жесткого, непримиримого и строгого священника еще не видела Монкенская епархия! По крайней мере, не видела несколько веков, со времен леонийской инквизиции. Отец Киприан был само воплощение борьбы. Если ему делалось не с кем бороться, он хирел, болел, жизнь его лишалась смысла — и доходило до того, что он с тоски начинал бороться с самим собой, подвергая себя строжайшим лишениям, отчего потом страдал от язвы желудка и прочих болезней, но совершенно не худел: строение у него было такое. Когда он клеймил с амвона грех и грешников, или высказывался резко о "дурных и гибельных тенденциях иринизма по отношению к сектантским проявлениям харизматства в молодежных общинах", животик его словно бы подбирался, а глаза метали молнии. За сквернословие и работу в воскресные дни — ну, поплыли мужики поохотиться, или, чтобы подзаработать, нанялись в городе вагоны разгружать — он накладывал такие же суровые епитимьи, как предыдущий священник за пьяную драку с членовредительством или супружескую измену. Зато и сам отец Киприан был человеком твердым и отважным. До сих пор рассказывали, как он бурной осенней ночью в одиночку доплыл на моторке до острова — потому что его вызвали к умирающему. Причем даже родной сын умирающего деда, тот самый, что явился в Медвежий Лог вызывать священника, не осмелился плыть в такую погоду обратно и остался на берегу до утра, не сумев уломать пастыря отложить опасное путешествие.

Так что Абель, когда поближе познакомился с отцом Киприаном, вовсе не удивился, узнав, что раньше тот был ректором Антоненборгской семинарии. Но потом новый епископ Монкенский, владыка Стефан, отстранил его от должности — за то, что отец Киприан якобы "прививал учащимся религиозную нетерпимость". Так и оказался непримиримый священник в деревне Медвежий Лог, может быть, самом северном и самом жалком из приходов огромной Республики.

А вот к Абелю отец Киприан был добр. Оставлял его у себя ночевать, когда они увлекались беседой, и Абелю в самом деле казалось, что священнику интересно с ним говорить. Отец Киприан давал ему почитать книги — потрясающие книги, частенько слишком сложные для отроческого мозга, но пастырь считал, что в деле "возрастания в вере" человек всегда должен прыгать выше головы. По крайней мере, пытаться. "Это как с семинаристами: задал им выучить пятьдесят билетов — будь уверен, что выучат двадцать пять. А если им сразу задать двадцать пять — будь уверен, выучат не больше десятка", — говорил отец Киприан, нагружая в заплечную сумку пятнадцатилетнего Абеля "Исповедь" Августина, сочинения обоих величайших Григориев — и Нисского, и Назианского, и "О единстве Церкви" самого любимого святого, своего покровителя Киприана из Карфагена, не говоря уж о множестве житий. А потом любил побеседовать о прочитанном, проверяя, насколько хорошо Абель усваивает и переваривает скормленные ему книги. Любое проявление Абелевской детской тупости его страшно огорчало, догадливость и глубина — радовала. Абелю казалось, что в какой-то степени отец Киприан компенсирует в нем свой не во всем удачный пастырский путь. Ведь это именно он первым произнес слово "семинария", и слово "призвание" Абель тоже услышал от него.