Венец Эпикоридов (1-14)

— Не убегайте далеко, молодой человек! — крикнул Капитан вдогонку.

— А не то мы тебя не найдем! — предостерёг Лысый Ус.

Оказавшись снаружи, Крайз распрямил плечи, потянулся и с наслаждением вдохнул полной грудью.

Стояло раннее утро, солнце ещё не показалось над деревьями. Ветер играл листвой в верхушках огромных грабов. На болоте распевали лягушки.

У него в животе свело от голода.

В одном месте он увидел заросли ежевики. Охотясь за кисло-сладкими ежевичинами, он поднялся на сухой песчаный пригорок. Огромные сосны с красно-бурыми стволами неслышно покачивали колючими ветвями. В воздухе плыл, дурманя, смолянистый хвойный запах.

Крайз обобрал все ежевичины на пригорке, упал на ржавую прошлогоднюю хвою и провалился в сон.

глава пятая

ГЕНРИЕТТА

В главном помещении храма не было ни стульев, ни лавок, ни скамеечек. На возвышении, позади статуи Яргоса, стояло единственное кресло, предназначенное для бога, — огромное, вырезанное из драгоценного кромалиса, инкрустированное золотом и слоновой костью. Многие осатанели бы от злобы, если бы она села в это кресло, передохнуть. Надо бы сесть...

Служители провели ее в боковое помещение, повели по длинному залу, разделенному колоннами на два нефа. Кругом поблескивали подношения богу, — золотые и серебряные треножники, драгоценные чаши разной величины и фасонов, груды трофейного оружия и доспехов. Оружие покоренных правителей всегда посвящалось Яргосу, оружие поверженных воинов — Архесу, неистовому богу сражений.

Кроме оружия, выставленного в храме, немало ценного оружия имелось в храмовой сокровищнице. Генриетта постаралась запомнить эту мысль.

В маленьком помещении, задрапированном травчатыми гобеленами, ее усадили в резное креслице. Служителей бога прогнали. Вокруг нее, причитая, закружили её фрейлины, все как одна — дамы благородного происхождения, древних патрицианских и княжеских родов.

Одну патрицианку Генриетта послала во дворец за новым платьем. Её раны до сих пор кровоточили. Чтобы получить перевязочные средства, фрейлины стали рвать свои тонкие накидки, а некоторые, в показном усердии, даже разорвали нижние туники.

Кто-то сказал, что раны надо омыть крепким вином. Принесли вино, и теперь надо было добраться до ран. В нескольких местах стола присохла к ранам, и когда одежду начали снимать, кровотечение возобновилось. Фрейлины засуетились, как перепуганные квочки. Одна дурочка упала в обморок.

Хорошо, что хоть Лоллия Мандрила и Элжора Борса не пытались её лечить. Обе матроны-великанши, одна — старше Генриетты на двенадцать лет, другая — на пятнадцать, — встали на страже у дверного прохода.

Больно-то как. Руки, что ли, у них у всех кривые.

Доставили чистые одежды из замка.

Генриетта уже не имела настроения сдерживать стоны. Она прорычала раз, другой, и тут молоденькая фрейлина взвизгнула по-поросячьи. Девчонка впервые испытала сильную боль, воспитанная на сливках и землянике, — огненно-красная полоса загорелась на молочных ляжках.

Взвизгнула и пожилая матрона Аниксия. Наказанные фрейлины поспешили отойти, а их место заняла горбатая карлица, одетая в голубую тунику столь длинную, что край волочился по земле.

Горбунью звали Арса.

Арса сунула кнут за пояс. Тычок в бок, — и одна из фрейлин без звука встала на четвереньки. Карлица ловко забралась на спину разодетой особе и принялась с удивительной сноровкой и нежностью переодевать свою госпожу. Там, где одежда присохла к ранам, карлица смачивала материю вином из собственной фляжки. Касания ее пальчиков невозможно было уловить.

Боясь гнева горбатой камеристки, фрейлины вместо причитаний стали обихаживать Генриетту с удвоенной аккуратностью. Они правильно боялись: Арсу остерегались не только женщины, но и многие могущественные мужи.

Когда переодевание закончилось, Генриетта смочила горло из фляжки горбуньи, помолчала, разжала губы:

— Оставьте нас.

Испуганно щебеча, фрейлины поспешили выйти из комнаты. С императрицей осталась одна горбунья. Да ещё Лоллия Мандрила и Элжора Борса, как ни в чем не бывало, продолжали стоять на своих местах, будто глиняные истуканы.

Обойдётся себе дороже, если она попробует их выдворить.

— Что скажешь, Арса? — спросила Генриетта.

— Милость Яргоса с тобой, госпожа, — сказала писклявым кукольным голосом горбунья, сидя на столешнице и болтая мускулистыми ножками. — Такой огонь я не видала даже на ярмарках, а ярмарок-то я повидала, и-хх... А драконы легионов? Ведь они — серебряные, а колдовство не властно над серебром. Это мне сказал один знакомый колдун, дрянь-человек, но он умеет делать из дыма забавных собачек. Я всё ожидала, какая-нибудь голова плюнет огнем, клянусь Арахной!

— Милость Яргоса, говоришь? — Генриетта поморщилась. — Он простил Джефрису грех матери, и только.

— Хоть бы и так. Но почему не использовать момент? Гладецию Кривую воины прозвали Матерью Легионов, так почему бы и тебе, госпожа... Призови легатов, вели построить легионы, и...

Горбунья сжала кулачки. Злобная радость отразилась на конопатом личике. Они с Генриеттой обменялись взглядами — и Генриетта улыбнулась ей. Они понимали друг друга без лишних слов. Патриции и высокородные князья полопались бы от злости, если бы воины нарекли Генриетту Матерью Легионов...

— Сама знаешь, это невозможно, — ворчливо сказала она и передразнила: — "Мать Легионов"... Ты забыла, сколько сил мне пришлось положить, чтобы преторианцы исполнили долг? Если бы не золото, они не шевельнули бы и мизинцем!

Генриетта напомнила недавнюю историю. После поражения у Медвейского озера она отправилась к победителям, просить перемирия. Ее приняли новийские старейшины. Ни одного старого лица, любой годился ей в сыновья... Ей легко дали перемирие на один год, позволили похоронить тела павших румеев. Зеленая равнина у озера представляла скверное зрелище, нестерпимое для обоняния: со времени битвы прошло три недели, позеленевшие трупы источали гной и смрад.

Ничего, сказала она тогда, не страшно. Она сама омыла двенадцать тел патрициев и пять мёртвых легатов.

На обратном пути, как только она перебралась через Алаиду, к ней явился посланец из Румна, патриций Гергий Непот. "Государыня, я поклялся тебя убить". Она едва удержала Лоллию Мандрилу и Элжору Борсу: эти старые дурочки не сомневались, что после таких слов непременно всаживают в сердце кинжал.

Патрицию было велено говорить. Как оказалось, пока она несла тяготы ради империи (одни дакрийские дороги чего стоили), в столице созрел заговор. Пятьдесят патрициев явились к Уриену и в самых вежливых выражениях попросили передать небесную колесницу его сыну Джефрису.

Но небесная колесница не передается вот так, как один возница может передать вожжи другому.

Иными словами, Уриену было предложено себя убить.

Император при патрициях позвал замкового кузнеца, приказал поострее наточить свой меч. Обрадованные, патриции удалились. К Генриетте они послали убийцу, боясь, что она будет мстить за Уриена. Джефриса они не боялись.

Они и не собирались передавать престол Джефрису.

Тогда, на берегу Алаиды, в походной палатке, она впала в бешенство. Четверть часа она была совершенно невменяемой, покалечила двух фрейлин. Какой стыд...

Загоняя коней, она помчалась в Румн.

В сам город заглядывать не стала. Сразу понеслась в лагерь преторианцев, стоявший в миле от Баргосских ворот. Поначалу ее не хотели пускать: центурион, чьи солдаты охраняли ворота, участвовал в заговоре. При ней имелись две центурии преторианцев, взятые, как почётное сопровождение, на переговоры с новийцами. Эти были преданны ей. Солдаты вступили в перебранку со своими сослуживцами, но без успеха.

Измученная и отчаянная, как затравленный зверь, она вернулась в Зубчатый Замок. Старинная твердыня Эпикоридов охранялась теми же преторианцами, — ее впустили за стены, но претор, чья когорта стояла на страже, был резок, дерзил...

Она послала за Феодором Саммонидом. По счастью, знаменитый старец находился в Румне. О заговоре он ничего не знал, — сперва она усомнилась, но после поняла, старику не рассказывали всего... Вместе со стариком Саммонидом они опять отправились к преторианцам.

Уже настала ночь.

На этот раз ее впустили в лагерь. Караульные не посмели держать ворота закрытыми перед князем Феодором, состарившимся в боях, боевые подвиги которого стали легендой. К тому же, Феодор Саммонид тридцать семь лет был префектом претория. Кнорп Взять-За-Горло упразднил эту должность, а Саммонида назначил главным румейским военачальником — "мечом у трона", префектом легионов.

Префектом легионов старший Саммонид пробыл до воцарения Уриена, который передал цепь с мечами своему любимчику Гаркагану. Но и обидеть старика Уриен не посмел, — дав отставку, он обласкал старшего Саммонида, подарил золотой меч, сделал его второго сына правителем Фракии.

Старика Саммонида внесли в лагерь на носилках, а за ним — пешком, в траурной белой столе с черной полосой, — шла она, императрица румейская.

На воинской сходке она пообещала каждому преторианцу по сотне золотых. После заговорил старик Саммонид. Ее золото и влияние старца сделали дело: здесь же, у трибунала, были зарублены тридцать восемь человек, потворствовавших заговорщикам. Среди них был и центурион, не пускавший Генриетту в лагерь.

В ту же ночь, не дожидаясь рассвета, преторианские когорты вошли в город. Гергий Непот составил список. Патрициев, приходивших делегацией к Уриену, убивали в собственных домах. Не забыла она и дерзкого претора, охранявшего Зубчатый Замок...

Арса повсюду носилась вместе с солдатами. Она хвасталась, что своей рукой убила четверых, и два дня таскала, в качестве доказательства, голову юного красавца, патриция Корнелиана.

Что же до Уриена... Двух недель ему не хватило, чтобы убить себя. Ей рассказали: на день по десять раз ридгар брался за меч. Уриен то приставлял меч к животу, то — к ямке ниже кадыка, то бешено хохотал, то плакал.

— Мать Легионов! Тебя любят солдаты... — сладко пропела карлица и зажмурила глазки.

— Не лги мне. И не насмешничай. Никак не можешь позабыть свой цирк? (До того, как Арса стала служить при дворе, она ловко жонглировала кинжалами на подмостках бродячего цирка.) Кассия Несравненная и Гладеция Кривая водили легионы и правили империей от имени своих малолетних сыновей, а мои сыновья давно вышли из детского возраста, — сухо сказала Генриетта. — Нет уж, пусть мой старший сын ведет легионы. У нас и без того хватит забот. Нужно готовить коронацию.

— И какой ты выбрала день?

Генриетта уже всё обдумала.

— Джефрис коронуется на Большие Реналии. Лучшего дня не отыскать.

Действительно, не отыскать.

До того, как Яргос стал главным божеством Румна, это место занимала богиня Рения. Издревле ей посвящалось два праздника, Большие Реналии осенью и Малые Реналии весной. Да и сейчас храмы Рении процветали. Рения была богиней урожая и земной щедрости, как же ей не жертвовать? Жрецы говорили о своей богине: "Мать всего из земли происходящего и землёй кончающегося". Генриетта как-то видела деревянную статую Рении, привезенную из древних Арбел, — личиком богиня была неказиста, но дерево не зачервивело и не загнило, хотя древесина — обыкновенный дуб, не кромалис.

Было бы неплохо, если бы Рения Владычица взяла Джефриса под своё покровительство. В любезности Яргоса Генриетта очень сомневалась.

— На Реналии так на Реналии, раз угодно государыне, — сказала Арса. — А я помолюсь за Джефриса премудрой Арахне. Пусть она сплетет хорошую сеть для изменников, добрую сеть...

— Сегодня же надо вызвать трибунов претория, — сказала Генриетта. — Нужно послать вестников ко всем правителям провинций.

— И в Тай-Тавон пошлёшь гонца?

— Да, — сказала Генриетта, не задумываясь. — Вот только кого послать гонцом к Гаркагану?

— Хорошо бы отправить палача. Иная голова лучше смотрится без тела.

Генриетта улыбнулась.

Сказывалась потеря крови, ей постоянно хотелось пить. Но не вино, она оттолкнула фляжку Арсы. Карлица живо послала за водой. Прежде, чем напоить госпожу, она сама отпила из огромного кубка с витой ножкой, используемого в религиозных обрядах.

Генриетта утолила жажду, и, среди всех раздумий и тревог, незаметно задремала в кресле.

Нет, вода не была отравлена. Она слишком измучилась.

* * *

Она пришла в себя от громкого мужского голоса, обращавшегося к ней с настырной настойчивостью. Она открыла глаза и увидела чернобородого, курчавого иолийца Никодама, дворцового лекаря.

"Пить, ваше госпожа, пить, пить..." — он столько лет в Румне, а говорит по-эттинейски плохо.

Она выпила горького как полынь настоя, вытерла губы.

Арса объявила: носилки и эскорт давно дожидаются.

Из храма она вышла, опираясь на плечо камеристки. Утомленные фрейлины, всё это время дожидавшиеся ее выхода в главном помещении храма, брели следом...

Разве только Лоллия Мандрила и Элжора Борса не испытывали усталости, несмотря на свои немалые годы. Отец приставил их к ней, когда она была незамужней девушкой. Обе — из знатных семей, в юности потеряли всех родных. Вителлий дал их отцам княжеское достоинство и пожаловал земли по Ту Сторону Моря, недавно завоеванные. Те земли не удалось удержать. Их родные не спаслись, замки пали. Они прошли какое-то таинство, вступили в общество "Молочные Сёстры". Убийцам они отомстили, хотя замки и земли не вернули. Не говоря про родных...

Через несколько лет новый император, ее отец, разогнал общество Молочных Сестёр, сказав, что не пристало женщине владеть оружием лучше, чем мужчине. Но настоящая доблесть не должна доить коров (это тоже из Кнорпа), и император позаботился о судьбе самых известных воительниц. Кому-то он обеспечил хорошее замужество, поселив у неспокойной границы, а Мандрилу и Борсу принял на службу во дворец.

Мандрила и Борса ростом могли потягаться с любым гвардейцем, обе — с лицами, словно вышедшими из-под топора начинающего лесоруба. Они только в присутствии Генриетты помалкивали, службу блюли. В другое время это были сварливые, вздорные старухи, каких поискать.

Общества "Молочных Сестёр" не существовало уже несколько десятилетий, но во дворце Мандрилу и Борсу называли не иначе, как Молочными Сёстрами.

Карлица юркнула в носилки вслед за Генриеттой, шустро задернула полог. "Как крыса", — подумала Генриетта. Но это была ее крыса, ручная...

Генриетта скомандовала из носилок, центурион повторил команду. Восемь здоровенных рабов фракийцев в серебряных ошейниках подняли носилки и осторожно понесли. Перед этим Мандрила доходчиво объяснила им, что будет, если она услышит стон или хотя бы кряхтение госпожи.

Мандрила и Борса пошли следом за носилками. Молочные Сёстры не признавали иного транспорта, кроме собственных ног да конского седла.

За старыми воительницами, грохоча калигами, двинулись преторианцы, а за ними длинной вереницей понесли носилки фрейлин.