Метелица (текущая глава)

Это был не он. Он такого не умел и не мог, не знал о таком — и вряд ли желал узнавать хоть когда-то. Кто-то еще был здесь — кто-то, кому хватило сил не только уйти от пущенной из трех стволов разом смерти, но и заставить их хозяев ответить за все. Расплатиться за месяцы заключения, за ночи, полные боли и дни, полные кошмарных снов. За долгие часы допросов, за бесконечные осмотры и проверки. За клещом угнездившееся где-то в подкорке чувство — такое простое и такое страшное, имевшее столь много имен и не способное уместиться ни за одним. За тех, кто сгинул в этих стенах, за тех, кто страдал в них поныне — за всех, кого хозяева "Атропы" только желали еще здесь заключить.

Глядя на плоды рук своих, он чувствовал, как вздымается глубоко внутри желание спалить те руки до кости. Смотря, что содеял он своей силой — мечтал забыть о ней и никогда больше не тревожить. Взирая на мертвых, в которых с трудом узнавались человеческие существа — рассеченные, разбросанные по ткани пространства и переплетенные случайным образом — сам жаждал смерти — покуда еще можно было сбежать на тот свет не тем, чего каждый Морольф так страшился.

Ноги скользили в кровавой каше. Шагнув к массивному пульту — десятки белых и алых лампочек перемигивались друг с другом, будто бы ведя один им понятный разговор — полукровка остановился, опершись руками о холодный металл.

Назад дороги не было — а значит, оставалось лишь узнать, сколь еще долго он сможет держаться, скольким успеет вручить свободу, прежде чем его собственную отнимет раз и навсегда багрянка. Дрожащие пальцы скользнули по пульту вниз, оставляя густой кровавый след. Взгляд замер, уткнувшись в неприметную черную кнопку — последнюю в ряду ее точных копий. Усмехнувшись, нервно и устало, полукровка протянул руку...

-Клаус!

Окрик его не остановил — и тогда в дело вступила рука, явно принадлежавшая кому-то, не слишком дорожившему своей жизнью. Резко развернувшись — и лишь в последний момент сдержав едва преодолимое желание нанести удар — Морольф уставился в смутно знакомое лицо: исхудалое, сосредоточенное, с крупными карими глазами.

-Что ты творишь?

Для того, кто таращился на бывшего в шаге от окончательного регресса полукровку, стоя так близко, что мог поймать его сорванное напрочь, выдавшее всю полноту боли, дыхание, в этих глазах было на удивление мало страха.

-О...освобождаю...

Слова, пусть даже самые простые, складывались не сразу — что-то внутри снова и снова нашептывало о безграничном убожестве языка, которым он был приучен пользоваться. Что-то, обещавшее показать куда более интересные

цветастые

способы общения с окружающими — если он только перестанет, наконец, себя сдерживать. Например, с этой рыжей девкой, которая отчаянно кого-то напоминает — понять бы еще, кого...

-А по-моему, пытаешься всех угробить, — отбив потянувшуюся было к пульту руку Морольфа, сердито бросила та, чье имя никак не желало приходить на ум. — Пошевели немножко мозгами, если багрянка еще их не сожрала без соуса — где мы с тобой сейчас?

-Где...

Ее определенно следовало заткнуть. Возможно, вынув язык и зубы, возможно — забрав голосовые связки. Существовал еще, конечно, вариант со свернутой шеей, казавшийся сейчас таким же простым и правильным, как все остальные, но какой-то жалкий, едва заслуживающий внимания клочок человека в нем продолжал отговаривать от столь притягательной мысли поступать всегда и всюду по-своему, как и должно высшему существу.

-В "Атропе", дурья твоя башка! В самом ее сердце, или, если хочешь, в желудке! И как ты думаешь, стали бы они давать его содержимому силу устроить несварение?

-Что...ты...

-Это белый сектор! Тюрьма для тех, кого они считают опаснее прочих! Для таких, как я и ты, для тварей, что нас с тобой стократ страшнее! — оттаскивая его от пульта, она почти кричала. — Для тех, кто еще не сдался! И зачем, скажи на милость, им размещать тут пульт, с которого можно разблокировать разом всю секцию? Да еще и одной, спасибо что не красной, кнопочкой?

Тишина, воцарившаяся на следующие несколько мгновений, казалось, имела все шансы насмерть оглушить. Расправился с нею смех Клауса — хриплый, сорванный, злой. Держась за край пульта, он смеялся, захлебываясь и размазывая кровь по лицу — пока последнее не обожгла хлесткая пощечина.

-Возьми себя в руки! Такой ты нам не поможешь!

-Нам? — ошалело протянул Морольф. — Каким еще...

Она взяла его за руку.

-Думал, можешь просто пойти все крушить да ломать?

Она потащила его прочь.

-Думал пробить для нас дорогу, а самому на ней окочуриться, как последний придурок?

Вытолкнула в коридор, под пару целых еще ламп, резавших глаза своими излишне яркими лучами.

-Думал сбежать на тот свет и бросить нас со всем разбираться?

Заставила вздернуть голову, поднять взгляд.

Выше крови. Выше обломков и смятых тел.

-Плохо думал. Очень, очень плохо...

В глаза и лица тех, кого оставил позади. Чьи имена — настоящие, а не сухие буквенно-числовые комбинации, выданные "Атропой" — память еще не так давно была в силах хранить.

Тех, кому он обещал свободу. Тех, кого...

-Думаешь, ты их освободил?

Голос, охрипший и усталый, причинял боль ничуть не меньшую, чем те проклятые лампы. Голос был, вне сомнений, причиной гнева, корнем ярости. Узлом, что затянулся на его глотке, не давая дышать. Узлом, что должно было рассечь, что так просто было рассечь — щелчком пальца, движением брови, одной только ленивой мыслью...

Вместе с хозяйкой.

-Посмотри на них. Посмотри и вспомни. Вспомни, чего ты хотел, что им обещал.

И удержаться от того было все трудней.

-Вспомни, где мы. Вспомни, что есть белый сектор. Вспомни, почему после того, как ты положил всю охрану в секции, сюда не спешит, роняя пену, в два, в пять, в сотню раз больше. Вспомни, на каком поводке здесь держат каждого второго.

В этот раз он уже не смеялся — попросту не было сил.

-Я знаю, ты устал, Клаус. Я знаю, план, которым ты нас ночь за ночью кормил, полетел ко всем чертям. Я знаю, что после всего, что было, после тех дней, что ты пытался прорваться за оковы, твои ролики уже почти покончили с шариками и окрасили все милым багряным цветом. Я знаю, что, возможно, минуты через две ты оторвешь мне голову или поменяешь местами вон с тем мусорным ведром. Но еще я знаю, что ты куда крепче, чем сам думаешь — и что думать пока еще способен. А потому — начни, наконец, этим заниматься!

-Ты...говоришь о контрольных...

-Вспомнил, наконец? — на уставшем лице проступила слабая, едва осязаемая улыбка. — Я уж боялась, что попусту трачу время. Контрольные схемы, Клаус. В каждой второй голове, что попала в эти стены. Потому-то они и не спешат. Потому-то и знают, что вся та чертова война, что твои дружки развели снаружи, перевеса нам не даст. Выйдем за секцию — сожгут всех, кого ты вытащил...может, вот прямо так, одной кнопкой. Может, даже красной, чем черт не шутит. Тех, у кого схем нет, удержать можно будет и малыми силами. Нас с тобой, например...

-Я...

-А ты, едва я срываю с тебя железки, трогаешься умом и бежишь под пули. Что не так с...

-Что не так?

Это было сильнее его — всегда сильнее, и отрицание очевидного являлось занятием поистине безбрежной глупости.

-Спрашиваешь, что не так?

Морольф моргнул — раз, другой...сплетенное из невообразимого количества одинаково ярких красок пятно посреди серой хмари коридора смазалось, отплывая куда-то в сторону стены. Он повел пальцами — и, едва ушей достиг звук глухого удара, подскочил, не сделав шаг или два, но свернув само пространство, как скверно выбитый ковер, подтянув себя к ней, не сделав более ни единого лишнего движения.

-Хочешь знать?

Впечатал дрожащую руку в чужое плечо, придавил к стене. Захрипел — захлебываясь, с трудом вытягивая наружу грозящие навечно застрять в горле слова:

-Я покойник, Гин, — имя, что так долго ждало своего часа, выскочило из глубин памяти, словно взведенная пружина, получившая, наконец, долгожданный шанс распрямиться. — Как человеческому существу мне крышка — может, через час, может, через минуту...предел превышен, и ты сама знаешь, что это означает. Оттуда не приходят. Никто не приходит. И прежним мне не стать...

Спокойное лицо — слишком уж спокойное для того, кого только что едва не размазали по стене. Холодный взгляд — слишком уж холодный для этой отчаявшейся, кажется, давно и крепко особы, слишком уж пустой и неживой.

Слишком чужой — так, наверное, было бы всего вернее, ведь за все то время, что он провел в этих ледяных застенках, за все те ночи, в которые урывал час или два на спешный разговор, он не помнил, чтобы она так смотрела.

-Покойник, — тяжело выдохнула Гин, нервным движением отбрасывая с лица рыжую прядь. — Покойник, все верно. Если ты сию минуту не прекратишь выкаблучиваться, я сама тебя прибью.

Он снова хотел рассмеяться, почувствовал, как смех возвещает о своем рождении, как подступает к горлу. Как умирает, пожранный без остатка этим бесконечно усталым, бесконечно чужим голосом.

-Я ждала пять лет, Клаус, этот год — шестой. Он не закончится здесь. Не для меня. Для них — да. Для тебя — возможно. Не для меня.

Голосом, что никак не мог принадлежать той, что удивлялась когда-то самым простым из его трюков, восхищалась самыми дурными его задумками.

-Почему...ты...

-Так было проще, — слабая улыбка родилась и тут же сгинула. — Меня учили убивать, ты знаешь, но уроки терпения всегда были на первом месте. И терпела я слишком долго. У Воронцова ко мне незакрытый должок. За то, что он и ему подобные сотворили у меня дома. За то, что сделали мне. Чем вынудили стать... — Гин стиснула зубы. — И ты можешь помочь мне его взыскать или отойти в угол и сдохнуть там, если ничего более умного в голову не лезет. Ведь я уже вижу, что все твои слова о временных трудностях — прах, не более...

Боль ослепляла, ярость — грозила удушить. Чувствуя каждую пульсирующую на шее жилку, каждую капельку крови, сбегающую из левого уха по побелевшей от напряжения коже, Морольф отшатнулся, ослабив хватку. Сипло, с усилием, задышал.

-Это...не...так...

-Докажи.

Он обернулся, в который раз — от чужого прикосновения. Обернулся, в который раз встречая взгляды, лица. Вспоминая — пусть на то и не было его воли, его желания — слова, что успели сбежать, казалось, в столь далекие нынче времена. Обещания, что он так и не сумеет — разве могло быть иначе? — исполнить.

Ветошников. Угрюмый психик сорока трех лет, управление гравитацией. Контрольная схема. Оршоля, семнадцать лет, полуспятившая полукровка-шаркань, не закончившая дни свои в печи лишь потому, что в лучшие дни демонстрировала власть над атмосферным давлением. Контрольная схема. Ру, вывезенное из французских Альп воплощенное уродство, когда-то имевшее все права называться человеком: свои дни плод экспериментов мага, что сплавил воедино попавшего в его руки несчастного и полуживую арассу, доживал со стальным, изрытым рунами обручем поверх глаз — и, разумеется, контрольной схемой. Феста Симони, захваченный в какой-то убогой сицилийской деревушке полукровка лет двадцати, подчинявший себе водную стихию. Контрольная схема — как же без нее...

Астри Хольм, тридцать шесть лет, тихий норвежский городок, чьего названия Клаус так и не сумел запомнить. Потомственный психик, чей страшный дар — сжатие пространства — перешел к дочери: последняя же, если в истории этой бесконечно уставшей женщины был хоть какой-то смысл верить, стала добычей не брезговавшего ничем Красного Кольца.

-Клаус.

Были голоса из тех, что пугали, были такие, от которых продирало холодом до костей. От тона, который взяла Астри, попросту хотелось удавиться.

-Ты обещал.

Она шагнула вперед — и, будто бы распознав некую неслышную команду, сделали по шагу и другие.

-Я...я не могу это...

-Ты обещал, Клаус.

Ближе. Еще ближе.

-Это невозможно!

-Ты обещал.

Ближе — пока вызревающее внутри желание — скрыться, исчезнуть, размазать себя по воздуху, оказаться снаружи всех слоев бытия как такового — не станет совсем нестерпимым. Пока не разобьется о горькую правду лавиной до самого сердца ранящих осколков. Пока не...

-Ты обещал всем нам.

-Я не смогу. Я уже не смогу. Если я...если я только попробую...да там и пробовать нечего! У меня больше не осталось времени! Ни времени, ни контроля!

Слова срываются прочь, устилая воздух. Слова, что никак не спасут его более, не помогут ему бежать.

-Я просто вас всех прикончу!

-Лучше так, чем это, — слабое движение Астри — бледная, истощенная рука указывает на очередную вырванную из пазов бронированную дверь — тут же встречает отклик: больше десятка голов кивают невпопад, словно получив команду от дирижера. — Я больше не могу. Мы больше не можем. Ты обещал нам. Обещал попытаться. А если не сумеешь...лучше уж так.

-Гин?

-Ты обещал, — та, которую пару минут назад он готов был изорвать в клочья, та, к которой сейчас он обернулся, ища поддержки, отвечала подобно безжалостному эху толпы. — Ты знаешь, что должен делать.

Что-то глубоко внутри зашевелилось, пришло в движение, спутывая по рукам и ногам клокотавшую все сильнее ярость. Что-то напомнило о себе — что-то почти забытое, бесконечно глупое, безгранично смешное.

Прямо как человек.

-Я Морольф, — когда Клаус заговорил вновь, голос его дрожал — но уже не по вине того бешенства, что еще недавно давило на сердце, сжимало горло, звенело в ушах и укрывало алой пеленой глаза. — Мы...мы рождаемся с этим, как и многие другие, но мы — не они. Мы не казним себя за это, ни перед кем не каемся и не умоляем нас простить. Не отравляем себя алхимическими декоктами, не калечим чужими чарами, не ищем спасения в браках с первым попавшимся на дороге бродяжкой в попытках развести до водицы чертову кровь. Мы не отводим своих детей в лес, когда видим в их глазах что-то, что кажется нам опасным, и не кончаем с ними сброшенным на голову камнем или ударом топора. Я Морольф. Мы рождаемся с этим, и когда мы учимся слушать, то узнаем об этом все, когда учимся говорить — даем обещание рассмеяться и плюнуть этому в лицо, когда придет наш срок. Быть выше этого, быть для этого недоступным, непобедимым. Обещаем...помогать тем, кому повезло чуть меньше, — шумно, сквозь судорогу, вздохнув, Клаус поднял глаза, позволяя взгляду своему сплестись с десятком чужих. — Я Морольф. У нас любят пошутить и приврать, но сейчас, похоже, от меня хотят правды... — полукровка в который раз вздохнул. — Я не желаю этого делать. Но сделаю, если желаете вы.

Они молчали. Но лишь потому, что все слова уже были сказаны.

Они молчали. Но он уже знал ответ.

-Что ж...кто будет первым?

Грязно-желтые лезвия стрелок на алом циферблате. Уродливая, с трудом отличимая от расплывшейся до совершенно непотребного вида буквы "Б" шестерка, увенчанная крохотной звездой. Растрескавшийся корпус с давно сбитой позолотой. Оторвав взгляд от старых командирских часов, как ни в чем не бывало отщелкивающих секунду за секундой, Брешковский перевел его на казавшиеся сейчас без меры яркими мониторы, с трудом унимая вновь начавшуюся резь в глазах.