Сшивающий время

— У меня не хватит монет, даже если я выверну все заначки у каждого в этом трактире.

— В таком случае, придётся взять чем-нибудь другим. Гавкай. Каждый 'гав', один франк.

— Я лучше сдохну, — сказал Абель.

Незнакомец потрепал за загривок своего пса и тот от удовольствия заурчал, а потом зевнул, раскрыв пасть, в которую уместилась бы шея взрослого мужчины.

— И это можно устроить, — ласково произнёс гость и вдруг резко ударил своей тростью по столу с криком: — Всем выйти! Вон!

Упрашивать или повторять дважды не пришлось. Завсегдатаи были очень понятливыми людьми и бросились к дверям с завидной скоростью. И лишь один человек, с характерными мозолями от вожжей на ладонях, оказавшись на кухне, стал свидетелем дальнейшего действа и разговора.

Собака зарычала и, повинуясь команде хозяина, бросилась на Дюбуа, вцепившись в пах мёртвой хваткой.

— Гавкай! Каналья!

Дюбуа в одно мгновенье превратился в ничтожество, прожившим до онемения бессмысленную жизнь и подошедший к финальной черте одиноким, обескровленным и проигравшим как ныне живущим, так и оставившим этот мир всем своим врагам.

— Гав, гав, гав...

— Вот видишь, как просто заставить человека гавкать, — отзывая пса, произнёс незнакомец.

Дюбуа лишь скрипнул зубами.

— Я разыскиваю иностранца, русского, — между тем, продолжал хозяин собаки. — Он выехал из Кале полторы недели назад. Позавчера он был ещё в Брюсселе. Если к завтрашнему вечеру ты не отыщешь его или не сможешь доказать, что его тут нет, то станешь гавкать на эшафоте, Абель Дюбуа. Или как там тебя... Рене де Батц?

— Я разыщу, — тихо произнёс Абель.

— Найдёшь меня в комиссариате. Спросишь месье Пьера, и тебя проводят ко мне. А теперь пошёл вон!

Как только дверь за Дюбуа закрылась, Пьер сгрёб все монеты со стола в кучку, подобрал чью-то впопыхах оставленную шляпу, ссыпал туда деньги и покинул заведение.

* * *

Противный мелкий дождь шёл уже третий день к ряду и пропитал подъездные пути к пакгаузам и причалам до того состояния, когда колёса тяжело нагруженной телеги проваливались до осей. Словно насмехаясь над водостоками и канавами, которые уже не справлялись, вода неслась по ним с бульканьем и клекотом, извергаясь в Маас бурым потоком мусора и грязи. Маастрихт засыпал в объятиях зимней ночи, однако, как и в любом другом городе, далеко не все взбивали перины, поправляли одеяла и гасили ночные светильники. Нетвёрдой походкой шли в пивные закоренелые гуляки и картёжники; вылезали из подворотен бандиты и шулеры; проклиная свою жалкую участь, под неусыпным взглядом сутенёров подпирали отсыревшие стены проститутки; уговаривали своих лошадей потерпеть ещё чуток ломовые извозчики. Большинство тех, кто ощущал капли дождя на своих плечах, делали это не по своей воле: они подчинялись некой безжалостной и неумолимой госпоже — нищете. Это по её прихоти, валясь от усталости с ног, гудел вдали засыпающих кварталов порт, где непрерывно подходили к причалам припозднившиеся всё новые трамповые баржи , баркасы и различные лодки.

Уже давно отзвонил 'Грамеер' и реку плавно поглощали сумерки, когда наша баржа вышла на траверс порта и пошла дальше по течению, в надежде успеть причалить хотя бы не в кромешной тьме у самого дальнего причала. За окном кареты, прикрытой от чужих взглядов вязанками соломы, тусклыми огнями мерцал занятый собой, холодный и равнодушный до чаянья людей Маастрихт. На диване, невероятно мягком и услужливо с тихим скрипом прогибающемся, я разложил свой жилет и два револьвера. Если мне не изменяло чутьё, то именно здесь должна завершиться афера Дюбуа. Не зря же так долго грузили баржу, а потом ожидали её одноногого шкипера, внезапно задержавшегося и привёзшего эту странную записку. Впрочем, всему своё время, — рассудил я и стал одеваться.

— Не ходите туда, — сказала Полина, смотря на мои приготовления. — Мне тревожно.

— Едва ли меня там ждут сильные неприятности, — ответил я. — Когда я был маленький, я воровал сливы из соседского сада с куда большей опасностью для жизни.

— Всё равно мне не понятно, почему нельзя было отдать сразу всю сумму за карету, а не разбивать её на две части? — спросила маркиза.

— Это было не моё условие.

— Глупое условие! — фыркнула она.

Когда я вышел из кареты, ветер прихватил занавески, и дверь хлопнула по раме так, что звук получился оглушительным, словно на противоположном берегу выстрелили из старой кулеврины, и я чуть было не схватился за оружие, когда предо мной оказался наш кучер.

— Как обстановка? — спросил я первое, что пришло мне в голову.

— Всё идет, как было задумано, монсеньог. С пгичала уже подают знак.

— Модест, — произнёс я. — Что бы ни произошло, присматривай за Её Светлостью.

— Слушаюсь, монсеньог, — неохотно ответил кучер.

— Какие-то проблемы?

— Да монсеньог. Её Светлость отдала такое же гаспогяжение касательно Вас.

— Никто не говорил, что будет легко, — заметил я и пошёл по направлению к корме.

На барже всё шло своим чередом. Шкипер держал курс на мерцающий свет, а двое матросов с огромными вёслами ожидали команды. От порыва ветра фонари бешено закачались в темноте, а у меня чуть не сдуло шляпу, и пришлось подтянуть шнурок у подбородка. Маас покрылся рябью, заставив лодочников схватиться за вёсла и разразиться ругательствами, правя к берегу. Лошади заволновались, и было слышно, как сын Модеста успокаивают их. В это время по всему городу одна за другой гасли свечи, оставляя небесное светило в гордом одиночестве. Оценив неистовство мрачных вод, блестевших под февральской луной, я сверился с хронометром: фосфоресцирующие стрелки показывали восемнадцать сорок.

* * *

(за полчаса до подхода баржи к причалу Маастрихта)

Пьер шёл спокойно и осторожно, согнувшись под арочным проёмом, стараясь не наскочить на старый пень, используемый попрошайкой либо мелким торговцем вместо табуретки. Наряд городской жандармерии во главе с сержантом двигался параллельной улицей. Здесь, в Маастрихте, все улицы к реке параллельны и то, что было удобно для катящих пятьсот лет назад бочки и брёвна, стало удобно и для служителей правопорядка. Ещё один наряд пикетировал почтовую станцию в ожидании проезда кареты, если на реке никого не появится. Другие два отряда патрулировали улицы, ведущие к пакгаузам, и мост святого Серватия . Силы были задействованы весьма приличные, но червячок сомнения всё же грыз Пьера. Главная опасность заключалась не в том, что Рене де Батц мог знать город гораздо лучше его и улизнуть в самый последний момент, а в дьявольском везении русского, которого он никак не мог догнать. Поэтому Пьер не собирался идти слишком далеко, ему требовалось добраться до лестницы и уже оттуда руководить всей операцией. Его вела какая-то слепая вера в своё предназначение, в некую высшую справедливость: и если он ухватил за ниточку, то клубок будет однозначно распутан. Он благополучно дошёл до угла зерновой конторы и повернул к лестнице. Она была узкой настолько, что человек с тележкой мог двигаться по ней только в одну сторону, вставив колёса в специальные желоба — вниз, к огромному зданию с причалом, либо наверх, к амбару. Верный пёс Ворон прижимался к бедру, испытывая чувство возбуждения от близости цели. Собака всегда чувствовала этот момент, и Пьер криво усмехнулся, отчего его лицо приобрело черты безумного маньяка. Он успокоился и стал безмятежен. Злоба и ненависть, никуда не исчезнув, больше не сжимали сердце тисками. Он больше не испытывал ни горечи ни раздражения. Месть за Видлэна как бы перестала быть личной местью, словно он выполнял лишь очередное поручение. 'Это ничего не значит, — уговаривал он себя, выходя навстречу сержанту с солдатами. — Это вовсе не значит, что русский переживёт эту ночь, впрочем, как и этот мятежный дворянчик'. И лишь едва заметная горечь, сознание отрешённости от всего мира на какое-то мгновенье омрачили его дух. Он потрепал за ухо Ворона, своего единственного друга в этом мире. Все о его псе говорили ещё до того, как воочию видели его в деле. Ему не нужно было начинать вытворять всякие фокусы, все и так уже знали, на что он способен. Он просто появлялся и стопроцентно помогал решить задачу.

Знакомый ещё по облавам в Кале сержант, в сопровождении троих солдат, прижимался к стене амбара, стараясь спрятаться от дождя под небольшим навесом. Их ружья в такой ливень были совершенно бесполезны, но человек с ружьём вроде как имел немного больше прав, чем человек без оного. Тем не менее, Пьер прекрасно понимал, что для этих парней их фузеи станут лишь обузой, когда, возможно, потребуется сноровка и ловкость. Перекинувшись со служивыми парой ничего не значащих слов, он вскоре заметил поднимавшуюся по лестнице фигуру в плаще с капюшоном и с фонарём в руке, а на реке — приближающуюся баржу с большой копной соломы. Без всяких сомнений, человек с фонарём был тем самым Абелем Дюбуа, а баржа, судя по приметам, — тем судном, на котором плыл русский.

Рене де Батц, выдававший себя за мелкого чиновника Дюбуа, сдержал своё обещание и больше был не нужен.

— Сержант, — обронил Пьер. — Арестуйте этого человека, как он поднимется наверх. Только без лишней возни. Оставьте ружья у стены, их никто не украдёт. Везде наши люди.

* * *

Последующие события стали для Дюбуа несколько неожиданными, но предсказуемыми. Вместо того чтобы покорно протянуть руки и дать себя связать, он огрел сержанта фонарём, и, выхватив саблю, стал оказывать сопротивление. Завязавшаяся схватка — трое на одного — шла почти на равных. Радость от первой одержанной победы, пусть и небольшой, прибавила ему сил, кроме того, к нему вернулась его прежняя способность сражаться при любых обстоятельствах. Помогло и то, что он мог наносить своим противникам такие удары, на которые те не имели права отвечать, явно стараясь взять его живым. Однако драться приходилось всё же против троих, причём один обладал равными с ним физическими данными, а другой, хоть и был слабее, но умел с невероятной частотой наносить рубящие удары, на которые приходилось отвлекаться. И если бы не третий, который больше мешал своим товарищам, чем помогал, то бой закончился бы весьма скоро.

* * *

Закрыв крышку, я снова посмотрел на приближающийся причал и чуть не присвистнул. Происходило то, чего не должно было происходить: сточные воды захлёстывали почерневшие от времени брёвна спускающейся к реке лестницы, а на ней шёл самый настоящий бой. Похожий ростом и фигурой на Абеля Дюбуа мужчина вёл неравный поединок на саблях с тремя солдатами. Дерущиеся потихоньку спускались по лестнице, отдариваясь выпадами и рубящими взмахами. На мгновенье они остановились. Обороняющийся занял стратегическую позицию там, где бочки и сложенные штабелями доски — под углом друг к другу — создавали некий заслон, предохранявший от неожиданного нападения слева и сзади, и теперь он стоял боком, словно дуэлянт, заложив руку с намотанным плащом за спину и выставив правое плечо под атаку. Он был весь на виду, на фоне лунного света. Низко надвинутая шляпа скрывала лицо, но будь я рядом, я бы увидел, что Абель собирается продать свою жизнь подороже; он был наверняка озлоблен, доведён до отчаянья и полон решимости, как бывает у людей, ведущих последний бой. И вдруг он попятился назад, словно чего-то испугался. Взгляд Дюбуа был направлен на неподвижно стоящую на лестнице фигуру в чёрном. В этот момент кто-то на барже несколько раз ударил в колокол, привлекая внимание к швартующемуся судну. Дюбуа обернулся, и стало заметно при мерцающем свете фонаря, как он злорадно ухмыльнулся.

— Скорее! Чёрт бы вас побрал! Скорее к причалу! — крикнул он, бросил в сторону солдат ставший ему обузой плащ, и побежал к барже. У самого края он оттолкнулся и успел бы удачно перепрыгнуть через планширь, если бы на лестнице не появилась огромная чёрная собака, возникшая словно из преисподней. В несколько скачков она оказалась на причале и в невероятно длинном прыжке опустилась на спину Дюбуа, сшибая его прямо к нам на палубу.

* * *

Оттолкнувшись от причала, Рене подал тело вперёд, словно нужно было перепрыгнуть широкий ручей, но не успел он ощутить мгновенье свободного полёта, как что-то тяжёлое резко ударило в спину, и спасительная палуба вдруг оказалась перед глазами. На секунду ему показалось, что из его лёгких кто-то выпустил весь воздух. Он пытался было опереться руками, чтобы привстать, но теперь его ногу кто-то плотно обхватил стальными тисками и не выпускал. Рене дёрнулся, стараясь вырваться, но вновь оказался на палубе, только теперь он лежал на спине, а нижнюю часть тела словно парализовало. Его охватил жуткий страх: ужасный пёс грыз его ногу, а сабля валялась совсем рядом. Если бы он смог до неё добраться...

* * *

.

Мы и сделать ничего не успели, как страшный пёс стал буквально вырывать куски плоти из своей добычи, волоча человека как куклу. В этот момент баржа стукнулась о стенку причала, и мало кто устоял на ногах. Пока я выхватил револьвер и выстрелил в зверюгу, драгоценные мгновенья утекли. Дюбуа лежал в луже крови, а преследовавшие его солдаты стали перебираться на баржу, не скрывая своего намерения разделаться со всеми, кто оказал содействие беглецу. Вставший на их пути одноногий шкипер с сапёрной полусаблей вскоре оказался сбит с ног. И был бы неминуемо убит, как и матрос, доставший наваху и чуть сразу же не лишившийся руки. Дальнейшее промедление было смерти подобно. Развернув ствол в сторону солдат, я открыл огонь и едва не поплатился за свою неосторожность. Владелец убитой собаки оказался за моей спиной и попытался нанести удар своей тростью, как вдруг раздался ещё один выстрел. Дерринджер — маленький пистолет, убивающий великанов, и я даже успел удивиться, откуда у кучера это оружие. Баржа в это время немного отошла от причала, и человек в чёрном свалился в проём между судном и пирсом.

— Уходим! — крикнул я. — Прочь отсюда! Живее! Живее!

Все бросились к левому борту и кто чем стали отталкивать баржу. Едва расстояние увеличилось на несколько метров, шкипер принялся отдавать команды и уже с помощью вёсел матросы стали выводить её на середину реки, покидая негостеприимный Маастрихт.

Кто-то из матросов, сведущий в медицине, помогал Модесту делать перевязку, и спустя пару минут он ко мне подошёл и попросил навестить Дюбуа.

— Я хочу поговорить с русским, — тихо произнёс умирающий.

Люди, стоявшие вокруг него, расступились смущённо и неохотно, словно закрывали собой неприличный рисунок на стене пакгауза, и стало видно белое, словно мел, осунувшееся лицо: казалось, оно никогда не было живым, никогда не ощущало румянца на щеках. Выражение этого лица нельзя было назвать умиротворённым, выражения просто не было. Кровь, несмотря на накрученный платок, пропитала штаны и через изорванный край до сих пор стекала струйка, капая на палубу тяжёлыми красными каплями. Тут и врачом не надо быть, дабы понять, какого рода нанесена рана.

— Месье, — произнёс я. — Нам обоим известно, что обсуждать сложившиеся отношения между нами безнравственно, и я прекрасно понимаю, что я Вам не наперсник и не советчик. Однако в этом случае неведение ставит меня в тупик. И если Вы не способны рассказать мне о том, что уготовили, не беспокоясь о собственной репутации, возможно, Вам следует сосредоточить внимание на своей душе. Бедренная артерия — это серьёзно.